Нет-нет, возразила мама без намека на улыбку, какой Эверест. Вот увидите, когда вы добьетесь успеха, у вас будет много забот с концертами, даже слишком много.
Подобные замечания она отпускала часто и со всей серьезностью, и они доставляли нам самые большие неудобства в нашей жизни. Из-за них обычные люди, поговорив с ней недолго, удалялись в полной уверенности, что она глупа или даже безумна. На самом же деле мама проявляла великолепнейшее здравомыслие. Она бы и сама поднялась на Эверест, сложись ее жизнь иначе, а учитывая то, как стремительно менялся мир, такой шанс мог выпасть нам; она едва не стала знаменитой пианисткой и полагала, что мы с нашими талантами преуспеем там, где она потерпела неудачу только по невезению; и, в конце концов, она обращалась к детям и потому говорила как ребенок, это все равно что играть Баха в стиле Баха, а Брамса в стиле Брамса.
Каникулы мы превратили в подготовку к Эвересту, в испытание на прочность, и она отнеслась к этому с пониманием, но считала, что во всем следует соблюдать меру. Мы думали, что в свободное от занятий время станем прогуливаться по вересковым пустошам, но оказалось, что помогать на ферме и выполнять задания, для которых мы, по мнению фермера и его жены, были недостаточно сильными и взрослыми, намного веселее. Мы относили забытые корзины с лепешками мужчинам, трудившимся за перевалом, в самом дальнем поле; полировали лошадиные сбруи перед поездками на рынок; обрывали цветки с лавандовых кустов в саду и раскладывали их сушиться на досках под солнцем, накрыв марлей. Мама позволяла делать то, что нам нравится, лишь бы мы проводили за фортепиано положенные часы, что давалось нам легко, поскольку на каникулах, без всех этих дурацких домашних заданий, мы всегда играли лучше, и сейчас наши пальцы бегали по клавишам в два раза проворнее обычного. После занятий мама присоединялась к нашей восхитительной, почетной, новой и увлекательной работе по хозяйству, хотя поначалу фермер и его жена держались от нее на расстоянии. На следующее утро после того, как мы приехали сюда, она совершила один из тех поступков, из-за которых ее считали странной. Она беспечно вывалила на кухонный стол горку банкнот Банка Шотландии и соверенов полную сумму, что обязалась уплатить за шесть недель наших каникул. Костлявые мрачные Уиры с рыжеватыми, как песок, волосами подозрительно уставились на нее с глупым прищуром. Они недоумевали, с чего бы кто-то захотел платить вперед без необходимости и почему это вдруг зрелая женщина смеется, словно девица, идущая на бал. Мы ее понимали. Мама радовалась, что может ненадолго вырваться из когтей таинственной силы, что уничтожала без следа все деньги в нашей семье; внести плату без малейшей просрочки было роскошью, недоступной для нее годами. Но такое не объяснишь. Мы видели, что Уиры, судя по всему, считали ее глупой и нерадивой женщиной, которой некого винить в своей бедности, кроме себя самой. Но вскоре все изменилось. Однажды мама помогла миссис Уир на маслобойне. Она научилась сбивать масло в детстве, и сейчас ее руки вспомнили, что нужно делать; они двигались так же точно и ловко, как и во время игры на фортепиано, и жена фермера поняла, что заблуждалась на ее счет. Мама стала нравиться им даже больше, чем мы, и с каждым днем она выглядела все моложе, ела все лучше, а взгляд ее почти перестал стекленеть.
Но это продлилось недолго. Вскоре она вновь приобрела нездоровый вид, потеряла аппетит и стала менее требовательной во время уроков.
Как по-твоему, что ее беспокоит? спросила однажды Мэри, когда мы собирали фасоль в огороде. Мама только что прошла мимо с Ричардом Куином на руках; я не сказала этого вслух, но она, несмотря на энергичность и проворность, напомнила мне ту новую кобылу с жеребенком.
Ну, папа до сих пор не написал, ответила я.
Мне тоже кажется, что дело в этом, сказала Мэри. Только никак не пойму, почему она думала, что он напишет.
А ты знала, что не напишет? спросила я.
Я думала, что, скорее всего, забудет.
Мне не понравилось, что она угадала, как он поступит, а я нет.
Никак не пойму, продолжала Мэри, почему они до сих пор друг к другу не привыкли. Мама вечно удивляется, когда папа не пишет или делает еще что-нибудь вроде этого. А папа удивляется, когда мама хочет платить по счетам.
Да, и мама очень расстраивается.
Уму непостижимо.
Их отношения давно не давали нам покоя. Мы понимали, что важны для папы, а он для нас, потому что в нас течет одна кровь. Ясно было и то, что мы необходимы маме, и это взаимно. Но нам не верилось, что мама с папой много значат друг для друга, не приходясь друг другу родней.
Но, Мэри, я вот о чем думаю. Что будет, если папа никогда не напишет?
Если он не вернется?
Да.
Я умру, ответила Мэри.
Я тоже. Я отошла от фасоли и посмотрела на окружавшие нас зеленые холмы, что сливались и подрагивали сквозь стекло моих слез. Когда я вытерла глаза, холмы остались недвижны и незыблемы. Но что мы будем делать? спросила я.
О, мы станем работать, устроимся на какую-нибудь фабрику, в лавку или контору, а может, пойдем в служанки, и наших общих заработков хватит, чтобы позаботиться о маме и о Ричарде Куине, пока он не подрастет, ответила Мэри.
Но мне кажется, есть какой-то закон, запрещающий детям работать, возразила я.
Можно схитрить и сказать, что мы старше. Все вечно удивляются, когда узнают, сколько нам лет.
Это да.
В любом случае все будет хорошо, пообещала Мэри. Честное слово. Ведь по вечерам мы продолжим заниматься на фортепиано и в один прекрасный день станем пианистками, и тогда все наладится.
Ну да, конечно, я и не беспокоюсь, сказала я. Думаю, мы набрали достаточно фасоли.
Мама не заметила нас у грядки, когда проходила через огород, иначе она бы не выглядела такой несчастной. Вместо этого она вела бы себя как больная женщина, которая позирует для фотографии, стараясь выглядеть здоровой. Она вновь впала в задумчивость и смотрела в одну точку, но при этом постоянно улыбалась и энергично приветствовала всех, кого встречала на ферме «Еще один ясный денек» или «Не очень-то солнечно, но для разнообразия немного прохлады не помешает», нередко обращаясь к одним и тем же людям дважды. Спокойствием веяло от погожих дней лето выдалось на редкость славное. Спокойными были окрестные холмы; ферма располагалась выше других хозяйств на отроге Пентландских холмов, никто к нам не поднимался, августовские туристы срезали путь к главному хребту по пешеходной тропинке, и мы видели их разве что на горизонте. Это спокойствие тревожно контрастировало с маминым беспокойством, и работники фермы вновь начали поглядывать на нее с подозрением.
Однажды днем я вышла из конюшни, держа в руке отполированную, ярко сияющую оковку для сбруи, и увидела маму на каменной ограде, отделявшей выгон от сада. Примерно через четверть часа должен был прийти почтальон, и мама раскачивалась взад-вперед, несильно, но все равно неестественно, словно заранее знала, что не получит письма, и чувствовала себя брошенной. Я посмотрела через сад на фермерский дом, и мне показалось, что из-за кружевных занавесок в комнате Уиров кто-то наблюдает за нами. Скорее всего, это была миссис Уир, от которой я ожидала восторгов по поводу начищенной оковки. Я разрывалась между жалостью к маме и раздражением из-за того, что нам приходится труднее, чем другим детям, и что я не услышу заслуженной похвалы. Возвышенное и низменное соединились в моей голове, и я спрашивала себя, должно ли мне быть за это стыдно. Я положила оковку на ограду, но потом, вспомнив, как часто теряю вещи, подняла ее и сунула за резинку своих панталон около колена. Я обняла маму за шею, поцеловала ее растрепанные волосы и прошептала:
Если ты волнуешься из-за того, что папа не пишет, почему бы тебе не телеграфировать в редакцию газеты в Лавгроуве или его дядям и родне в Ирландию? Он наверняка в одном из этих мест.
Она ответила шепотом. Приглушая голос, было легче притворяться, что ничего не происходит.
Роуз, ты смышленое дитя.
Хочешь сказать, у нас нет для этого шестипенсовика? храбро спросила я.
О нет, к счастью, шестипенсовик у нас есть. Но, видишь ли, я не хочу, чтобы они узнали, что твой папа не сообщил нам, где находится. Они сочтут это странным.
Ну, так и есть.
Но не в том смысле, в каком поймут они, с надеждой возразила она. О, ничего не поделать, мы должны ждать. И со временем он напишет. Письмо может прийти прямо сегодня.
Мы поцеловались. Она отвела свои губы от моих, чтобы по-прежнему шепотом сказать:
Не рассказывай остальным.
Меня поразило ее простодушие.
Из конюшни вышла Мэри, оглядела двор и, сообразив, что что-то не так, подошла к нам.
Мама, не жди почту, сегодня вторник, а по вторникам никогда не случается ничего хорошего, сказала она и умолкла.
В спальне начала упражняться Корделия. Мы втроем молча слушали ее гаммы. Потом она оборвала игру и повторила несколько тактов.
Даже с кошками не сравнить, сказала Мэри. Кошки и то лучше попадают в ноты.
Ах, дети, дети, произнесла мама. Не будьте столь нетерпимы к своей бедной сестре. Все могло быть гораздо хуже, если бы она родилась глухой или слепой.
Она бы не заметила большой разницы, сказала Мэри, потому что, как и сейчас, не знала бы, что с ней что-то не так, и попала бы в одно из тех больших специальных заведений с садами, которые видно из окна поезда, и о ней бы заботились те, кто хорошо относится к глухим и слепым людям. Но для плохих скрипачей приютов нет.
Приюты для плохих музыкантов, какая ужасная идея, отозвалась мама. Хуже всего было бы в заведении для обладательниц неприятного контральто. Оттуда доносились бы такие жуткие звуки, что люди боялись бы приближаться к нему по ночам, особенно в полнолуние. Но вы, дети, излишне жестоки к своей сестре, и если бы я вас не знала, то посчитала бы злюками. Кроме того, она не так уж безнадежна. Сегодня она и вовсе не плоха. Она стала играть намного лучше, чем раньше. Боже мой, это ужасно! Невозможно слушать, я должна попытаться помочь бедняжке.
Мама поспешила к дому по садовой дорожке, заламывая руки. Со стороны она походила на женщину, которая только что вспомнила, что оставила младенца без присмотра в комнате с горящим камином или опасной собакой. Мы с Мэри сели на ограду и стали болтать ногами, как вдруг я вспомнила об оковке в панталонах. В своем тайничке она потускнела, и я снова принялась ее натирать.
Только послушай, как это нелепо звучит, холодно сказала Мэри.
Иногда становилось тихо; мама не умела играть на скрипке, поэтому ей приходилось проговаривать или напевать свои наставления. В промежутках между ними Корделия повторяла свою мелодию, каждый раз без улучшений, но с новыми ошибками.
Что здесь смешного? произнесла Мэри сквозь зубы.
Как же мне не смеяться, ответила я. Смешно, когда кто-то раз за разом падает на льду, тем более Корделии даже не больно.
Я знала Мэри как облупленную и чувствовала, что она прикидывает, не утереть ли мне нос, притворившись, будто знает, как поступили бы учителя в школе, и будто она слишком взрослая, чтобы считать падения на льду смешными. И все же я продолжала полировать оковку. Я была уверена, что она не поступит нечестно, ведь ее смешило, когда кто-нибудь поскальзывался, да и вообще, ей не очень-то хотелось обставить меня.
Внезапно она тихо произнесла:
Вон по дорожке идет миссис Уир. С той своей кузиной из Глазго. Сейчас будут нас расспрашивать.
Мы знали, что делать. Я, потупив голову, продолжила свою работу. Мэри наклонилась надо мной и показала пальцем на оковку, словно только увидела на ней рисунок. Миссис Уир пришлось дважды обратиться к нам, прежде чем мы их заметили.
Простите! проговорили мы с нарочитым смущением, вставая. Конечно, нам не следовало переигрывать, но мы постарались извлечь из ситуации все возможное.
Ваша старшая сестрица знатная скрипачка, сказала миссис Уир.
Мы сахарными голосками подтвердили, что так оно и есть.
Эти детки неплохо бренчат на пианине, обратилась миссис Уир к кузине. Еще пешком под стол ходят, а день-деньской трудятся, долбят по клавишам.
В то лето мы увлекались арпеджио[5] и надеялись, что звуки стекают с наших пальцев, словно масло.
Марси, ты даешь этим детям играть на своей пианине? спросила кузина из Глазго глухим, замогильным голосом. На пианине Элспет?
А чего, они ж недурственно играют, продолжала миссис Уир. Сама-то я не умею. Мы с Элспет брали уроки у старика, что приезжал из Эдинбурга учить помещичьих дочек, да только руки у меня не из того места растут. Элспет это хорошо знала, а пианину мне оставила только из добрых чувств. Да еще те ложки с апостолами, добавила она так, словно проворачивала нож в ране.
У ней, видать, больше и не было ничего стоящего, кисло заметила кузина из Глазго.
Я б так не сказала, отозвалась миссис Уир. Ты, поди, каждый раз, как ставишь катушку ниток на швейную машинку, вспоминаешь про акции Коутсов, которые она оставила. Но она их оставила не тебе, не мне, а бедняжке Лиззи, у которой четверо детишек, а мужа убили при Омдурмане. Ее взгляд обратился к окну фермы, откуда донеслась неровная, грязная музыкальная фраза, порожденная борьбой Корделии с инструментом. Ваша мама замаялась ждать своего письма?
Мы стойко отметили про себя, что раздумья о бедственном положении Лиззи мгновенно навели ее на мысли о маме. Мы заняли позиции, словно теннисистки в ожидании подачи: колени полусогнуты, ракетки наперевес, глаза ловят мяч.
Нет. Она просто пошла помочь Корделии. Наша музыка, сказала Мэри с улыбкой, для нее важнее всего на свете.
Но она, видать, извелась по вестям от вашего папы, заметила кузина из Глазго без намека на такт.
О да, безмятежно ответили мы.
Мама не привыкла обходиться без папы, сказала я. Он никогда не уезжал из дома.
Только чтобы выступать на политических собраниях, но всегда возвращался на следующий день, добавила Мэри.
Тогда, значит, ваша мама здорово тревожится, сказала кузина из Глазго.
Мы снова улыбнулись.
Ну, ее беспокоит, что он далеко и она не может за ним присмотреть, подтвердила я. Он рассеянный, как все великие писатели.
А, так ваш папа великий писатель? спросила кузина из Глазго. Хи-хи. Хи-хи. Навроде Робби Бернса?
Нет, вроде Карлайла, ответила Мэри.
Э-гм, сказала кузина из Глазго.
Я объясню, чем он похож на Карлайла, если желаете послушать, предложила Мэри. Это была чистая бравада, и я испугалась, что ее выведут на чистую воду.
Нет, не сейчас, ответила кузина из Глазго. Но он рассеянный. Понятно. Значится, вашей маме он не написал. И часто он не пишет?
Ну, он нечасто уезжает из дома, и это не нам он не пишет, так что не знаем, невозмутимо ответила Мэри с усталым видом ребенка, разговаривающего с глупым взрослым.
По правде сказать, никто у нас отродясь не натирал оковки так ярко, как эти детишки, произнесла миссис Уир.
Я не знаю вашу маму, сказала кузина из Глазго, но она, кажись, страх как беспокоится. Из-за чего-то.
О да, она беспокоится, ответила я. Она всегда беспокоится за папу.
Повисло молчание, и миссис Уир снова начала было говорить что-то насчет оковки у меня на коленях, но тут кузина из Глазго с приторной улыбкой спросила:
А почему ваша мама беспокоится за вашего папу?
Он совершенно безнадежен в денежных вопросах, ответила я простодушно. Я почувствовала, как Мэри глубоко вдохнула, а миссис Уир смущенно пошевелилась, но не отрываясь смотрела в глаза кузине из Глазго.
А как это ваш папа безнадежен в денежных вопросах? почти до смешного непринужденно осведомилась кузина из Глазго.