Это подтвердила одна девочка из Шанхая. Родители передали ей новость с младшей сестрой.
Хлоя застыла со стаканом в руке. Неудивительно, что она так испугалась. Анклавы не схлопываются без причины; если анклав подвергся такому удару, что не выстоял, это был верный знак разразившейся войны кланов, и Нью-Йорк имел все шансы угодить в самый эпицентр. Но когда Хлоя в третий раз за пять минут потребовала у нас с Лю подробностей, я ответила:
Расмуссен, мы не знаем ничего. Это ты можешь что-то выяснить ваши новички наверняка знают больше нашего.
Хлоя попросила: «Последите за подносом», встала и отправилась к столу, где сидели нью-йоркские младшеклассники. Сведений оказалось мало большинство новичков понятия не имели о случившемся. Сударат оказалась единственным новичком из Бангкока, прибывшим в школу в этом году, и ее старшие соотечественники держали язык за зубами.
Все не на шутку встревожились. Даже когда анклав сильно поврежден и вот-вот обрушится, обычно мирные обитатели успевают спастись.
К концу ужина стало ясно, что никто ничего не знает. Во-первых, мы здесь и так почти ничего не знаем, поскольку все новости о внешнем мире приносят раз в год смертельно перепуганные малолетки. Но рухнувший анклав это серьезно и даже шанхайцы ничего не знали. Шанхай некогда помог Бангкоку основать анклав последние тридцать лет он финансировал создание новых азиатских анклавов и вовсе не случайно жаловался, что непропорционально большое количество мест в Шоломанче достается европейцам и американцам. Если кто-то уничтожил бангкокский анклав, намереваясь атаковать Шанхай, шанхайские новички получили бы недвусмысленный наказ сплотиться с бангкокцами.
С другой стороны, если бы бангкокский анклав погиб по собственной небрежности это случается время от времени, когда маги зарываются, втайне изобретая новое оружие, шанхайцы наверняка получили бы наказ не помогать бангкокцам. А вместо этого они просто держались настороженно. Иными словами, даже их родители знали не больше, чем мы. А если о случившемся не знали даже члены шанхайского анклава, значит, не знал никто.
Ну, не считая того, кто уничтожил анклав Бангкока. И это не упрощало дела: если кто-то планировал косвенную атаку на Шанхай, то первым кандидатом был Нью-Йорк. Вряд ли какой-нибудь другой анклав мог бы это устроить как минимум без молчаливого одобрения ньюйоркцев. Но если они втайне готовили нечто столь колоссальное, как уничтожение целого анклава, то вряд ли стали бы делиться планами с детьми. А значит, даже ребята из Нью-Йорка не знали, что задумал их анклав. Зато они и шанхайцы тоже понимали, что, если гибель бангкокского анклава не была случайностью, значит, их родители прямо сейчас вели войну. А нам предстояло жить в неведении еще целый год.
В такой ситуации трудно питать дружеские чувства к членам анклавов. Лично меня не волновала судьба Бангкока. Я не собиралась вступать в анклав. Я приняла это решение в прошлом году с горечью и в случае войны намеревалась держать нейтралитет. Даже если какой-нибудь жуткий злыдень громил анклавы, мне до этого дела не было ну, разве что он составил бы мне конкуренцию в будущем, учитывая малоприятное пророчество. Моя жизнь стала бы гораздо легче, если бы оно наконец сбылось.
Однако меня всерьез удручило то, что помощи от Сударат ждать не приходилось. Судя по всему, специализироваться мне предстояло на спасении младшеклассников. Запас маны у анклава Бангкока был относительно новым и небольшим, и бангкокские выпускники полностью его контролировали. Они отчаянно торговались с другими анклавами, заключая союзы к выпуску, и не делились маной даже со своими младшими. Бангкокцы стали обычными людьми, как мы, простые смертные, которые отчаянно боролись за союзников, ресурсы и выживание. Главной приманкой для их будущих соратников было место в молодом амбициозном анклаве но анклав пал, и они жили в атмосфере зловещей неуверенности, потому что никто не знал, что происходит. Другие новички избегали Сударат не потому, что не знали, что она из Бангкока, а потому что знали. Ей даже не дали ничего из вещей, которые остались от прошлогодних выпускников. Рюкзак, с которым она прибыла в школу, был ее единственным имуществом.
Наверное, мне следовало бы пожалеть Сударат, но я больше склонна жалеть тех, кому не везло никогда, а не тех, кому внезапно перестало везти. Мама сказала бы, что жалеть нужно всех а я ответила бы, что она вправе жалеть кого угодно, а у меня ограниченный запас сочувствия. Даже в отсутствие сострадания я дважды за неделю спасла Сударат жизнь, так что жаловаться ей было не на что.
И мне тоже поскольку, очевидно, предстояло продолжать в том же духе.
Мы с Аадхьей и Лю в тот вечер вместе собрались в душ. По пути вниз я горестно спросила у Лю:
У тебя не будет времени потом? Мне нужны несколько базовых фраз на китайском.
Вы, наверное, думаете, что я имела в виду выражения типа «как пройти в туалет» и «доброе утро». Но в Шоломанче первые фразы, которые ты учишь на любом языке, это «пригнись», «осторожно, сзади» и «беги». Мне они были необходимы, чтобы новички не лезли под руку, пока я их спасаю. Целиком и полностью за свой счет.
Лю негромко сказала:
Я хотела попросить тебя о помощи.
Она полезла в сумку и достала прозрачный пенал, в котором лежали ножницы под левую руку, с облезлыми пластмассовыми кольцами; одно лезвие было зазубрено, второе слегка заржавело. Многообещающие признаки. Такие скверные ножницы вряд ли были прокляты или зачарованы. Последние две недели Лю, вероятно, искала человека, готового их одолжить.
Волосы у нее отросли до пояса блестящие, черные как ночь; только у самых корней они были тусклее. Лю отращивала их много лет, в том числе в школе, где приходилось торговаться за каждую помывку. Но я не стала переспрашивать. Я знала, что Лю решилась, пусть даже из чисто практических соображений. Аадхья собиралась сплести из ее волос струны для сиренопаучьей лютни. В любом случае Лю удалось сохранить волосы такими длинными и уцелеть только потому, что она пользовалась малией.
Но потом она получила неожиданное и очень глубокое очищение и решила, что больше не ступит на дорогу из обсидианового кирпича. И теперь ей приходилось расплачиваться за то, что она три года щеголяла возмутительно красивыми волосами. Каждый вечер по очереди мы помогали подруге расчесывать ужасные колтуны, которые образовывались, как бы тщательно Лю ни заплетала волосы.
После душа мы втроем отправились в комнату Аадхьи. Она наточила ножницы и достала коробку, которую приготовила для волос. Для начала я отстригла край тонюсенькой прядки, держа ножницы как можно дальше от головы Лю не стоит торопиться, когда держишь в руках незнакомый инструмент. Ничего ужасного не произошло, и я попробовала чуть выше, а потом сделала глубокий вдох и принялась резать быстро и решительно, прямо по разделительной линии у корней. Вручив длинную прядь Аадхье, я спросила у Лю:
Все хорошо?
С ножницами все было в полном порядке, но я хотела дать ей передышку. Лю не плакала, но для нее это наверняка было мучительно.
Хорошо, ответила она, моргая, и к тому времени, когда я состригла половину волос, таки заплакала почти беззвучно. Слезы текли по лицу Лю; одна, особенно большая, скатилась по щеке и упала на коленку.
Аадхья с тревогой взглянула на меня и сказала:
Я и сама управлюсь. Отдохни, если хочешь.
Лю выглядела еще очень даже ничего: волосы у нее были такие густые, что резать приходилось слоями, начиная снизу. Никогда не угадаешь, не спятят ли ножницы внезапно; если Лю придется ходить по школе с выстриженной макушкой и длинным хвостом, любой человек, у которого она попросит ножницы, сдерет с нее три шкуры.
Нет, сказала Лю дрожащим, но очень настойчивым голосом.
Она была самой тихой из нас троих даже Аадхья обычно сбрасывала пар, когда злилась, ну а если бы существовали олимпийские соревнования по гневу, я бы, несомненно, получила золото. Но Лю всегда вела себя спокойно и вдумчиво непривычно было слышать в ее голосе резкие нотки.
Она и сама удивилась своей вспышке. Но, какие бы чувства ни испытывала Лю, ей не удавалось их полностью заглушить.
Режь скорей, твердо велела она.
Ладно, сказала я и защелкала ножницами, срезая волосы как можно ближе к коже.
Глянцевитые пряди пытались обвиться вокруг моих пальцев.
А потом все закончилось, и Лю, слегка дрожа, пощупала голову. Почти ничего не осталось, только неровный ежик. Она закрыла глаза и потерла череп руками, словно желая удостовериться, что все состригли. Потом она несколько раз глубоко вздохнула и сказала:
Я не стриглась, с тех пор как поступила в школу. Мама не велела.
Почему? спросила Аадхья.
Ну Лю помолчала. Она сказала тогда здесь все будут знать, что меня лучше не трогать.
Она была права. Щеголять длинными волосами в школе может только богатый и беззаботный член анклава или малефицер.
Аадхья молча достала злаковый батончик из защищенного заклинанием ящика в столе. Лю помотала головой, но Аадхья сказала:
Да ешь ты, блин.
И тогда Лю встала и протянула к нам руки. Я сообразила не сразу три года почти полной социальной изоляции отучают от таких вещей но они обе ждали, пока я не подошла к ним, и мы втроем некоторое время стояли обнявшись, и это было настоящее чудо. Чудо, в которое мне не верилось: я была не одна. Они спасали меня, а я их. Это было круче любого волшебства. Как будто наша дружба могла все исправить. Как будто весь мир мог стать другим.
Но нет. Я по-прежнему находилась в школе, и к чудесам здесь прилагается ценник.
Я смирилась со своим ужасным расписанием только ради возможности собирать ману по средам. Поскольку насчет прелести свободных вечеров я ошиблась, вы, возможно, подумаете, что ошиблась я и насчет четырех ужасных семинаров.
Нет.
Ни на валлийском, ни на протоиндоевропейском, ни на алгебре ни разу не оказалось больше пяти человек кряду. Занятия проходили в недрах лабиринта семинарских аудиторий, и слово «лабиринт» здесь вовсе не метафора. Коридоры извиваются и растягиваются. Но даже эти три семинара тускнели по сравнению с продвинутым курсом санскрита, который оказался индивидуальным.
Честное слово, я могла потратить отведенный мне час в день на то, чтобы спокойно позаниматься санскритом. В прошлом семестре я заполучила бесценный экземпляр давно утраченных сутр Золотого камня; библиотека позволила книге появиться на полке в попытке удержать меня от схватки с чреворотом. Я по-прежнему спала, храня эту книгу под подушкой. Я едва одолела первые двенадцать страниц и только-только добралась до первых серьезных заклинаний, но уже не сомневалась, что ничего полезней не находила в жизни.
Но этот час я должна была проводить в одиночестве, на нижнем этаже, в крохотной комнатке, ютившейся за большой мастерской. Чтобы попасть туда, нужно было забраться в самые недра лабиринта, открыть непримечательную глухую дверь и пройти по длинному, узкому, неосвещенному коридору, в котором было от одного до двенадцати метров длины, в зависимости от его настроения.
Огромная отдушина на стене аудитории выходила в ту же вентиляционную шахту, что и отдушина соседней мастерской. Оттуда либо неслись с шумом порывы нестерпимого жара от печей, либо мерный свистящий поток ледяного воздуха. Единственная парта древняя, железная, совмещенная с сиденьем была намертво привинчена к полу. Спиной к решетке на полу. Я бы охотно села прямо на пол, но через весь класс тянулись два широких стока, также выходивших из мастерской; они заканчивались большой колодой вдоль дальней стены, и зловещие пятна вокруг намекали, что она регулярно переполняется. В стене над колодой торчали ряды кранов. Из них тихонько капала вода, как бы я ни пыталась их прикрутить. То и дело из труб доносилось ужасное клокотание, а под полом слышался зловещий скрежет. Дверь в класс не запиралась она то и дело открывалась и захлопывалась с оглушительным стуком.
Если вам кажется, что это идеальная обстановка для засады что ж, злыдни с вами согласятся. На первой же неделе на меня нападали дважды.
К концу третьей недели мне пришлось черпать из собранного запаса маны, вместо того чтобы его пополнять. В тот вечер я сидела на кровати, глядя на шкатулку с кристаллами, которую принесла с собой в школу. Аадхья провела очередной аукцион, и теперь у меня было семнадцать сверкающих кристаллов, полных маны. Но все прочие оставались пустыми, а те, что я опустошила, убив чреворота, уже начали тускнеть. Если я не начну оживлять их в ближайшее время, они станут такими же бесполезными, как те подделки, которые оптом продаются в интернете. Но я не могла урвать ни минуты. Я собирала ману изо всех сил и не тратила времени даром, но так и застряла на кристалле, который наполняла с прошлого семестра. Утром на меня снова напал злыдень в семинарской аудитории, и мне пришлось полностью опустошить кристалл.
Я принялась за приседания раньше, чем рекомендовал бы врач: если делать упражнения, преодолевая боль в животе, мана собиралась быстрее. Но теперь я уже почти исцелилась и даже вязание ненавидела гораздо меньше, когда занималась им по вечерам, сидя с Аадхьей и Лю. Моими подругами, моими союзниками. С теми, кто полагался на меня; с теми, кого я собиралась вытащить отсюда живыми.
Я убрала шкатулку и вышла из комнаты. Был еще час до отбоя, но в коридоре стояла тишина. Либо все заняли лучшие места в библиотеке, либо воспользовались возможностью лечь пораньше, в предвкушении того времени, когда злыдни нахлынут на нас с прежней силой. Я постучала к Аадхье. Она открыла, и я предложила:
Может, зайдем к Лю?
Конечно, ответила та и внимательно взглянула на меня, но расспрашивать не стала. Аадхья не из тех, кто тратит время даром.
Она собрала умывальные принадлежности, чтобы потом можно было сразу сходить в душ, и мы вместе отправились к Лю. Теперь ее комната находилась на нашем ярусе.
В школе у всех отдельные комнаты, а потому, чтобы разместить ежегодно прибывающих новичков, они располагаются одна над другой, как тюремные камеры; с яруса на ярус ведет узкая железная лестница. Но в конце семестра, когда рекреации спускаются на этаж ниже, пустые комнаты исчезают, и свободное пространство делится между выжившими. Это не всегда бывает к лучшему. В среднем классе мне досталась неимоверно жуткая и совершенно бесполезная комната двойной высоты. Спальня Лю, наоборот, во время последнего переезда распространилась вниз, поэтому нам больше не нужно лазить по скрипучей спиральной лестнице, чтобы навестить друг друга.
Лю впустила нас, усадила на кровать и дала подержать наших будущих фамильяров. Я гладила крошечную белую мышку, которая сидела у меня на ладони, грызла лакомство и смотрела вокруг необыкновенно яркими зелеными глазами. Я хотела назвать ее Чандрой, но Аадхья сказала: «Назови ее Моя Прелесть» и расхохоталась. Я стукнула Аадхью подушкой, но, к сожалению, это ничего не изменило. Мама так и не извинилась передо мной за то, что навязала мне имя Галадриэль, хотя, несомненно, она понимает, что должна этого стыдиться. Так или иначе все забыли про Чандру и стали звать мышку Моя Прелесть. Да, да, признаюсь, я и сама забыла про Чандру, так что пришлось смириться.
Впрочем, не факт, что Лю отдала бы мне ее. Глядя на мышку потому что это было лучше, чем смотреть на Аадхью и Лю, я произнесла: