(Невозможность излечения тяжелораненых и больных нередко приводила к их добиванию товарищами, что практиковалось во всех отрядах. Возражая на слова Д. И. Бойко-Павлова о вынужденном избавлении от тех, кто становился обузой, М. Е. Попко, воевавший вместе с ним на Дальнем Востоке, вспоминал: «Мы застрелили Дробыша не потому, что он был помехой, а потому[,] что в дальнейшем ему предстояли явные мучения, а у нас никакой медицинской помощи не было. Мы застрелили его из сострадания к нему»878 Н. В. Буинцев записал слова своего командира, Шевелёва-Лубкова, об одном из членов отряда: «Если ранен настолько сильно, что не выживет, то придется, товарищи, пристрелить его, чтобы не мучился он напрасно»879)
Отметим, что вышеописанными «охотами» на побежденных сопровождались победы над красными не только в Сибири и на Дальнем Востоке. Уральский «Ирбитский вестник» сообщал, что «крестьянами с[ела] Белослудского расстреляны 11 наиболее видных местных деятелей и сторонников советской власти». Согласно другому выпуску газеты, «по сообщениям крестьян из дер[евни] Чувашевой, Ницинской волости, перешло в Красную армию около 50 человек. Больше 30 из них уже расстреляно, человек 15 скрываются в лесах Ницинского бора»880. В ходе Ижевско-Воткинского восстания осенью 1918 года в Прикамье повстанцы старательно охотились за большевиками, бежавшими с награбленным добром, и с удовольствием «восстанавливали справедливость». О корыстной мести красным той осенью, в октябре, писала газета «Ижевский защитник», корреспондент которой целиком одобрял расправы: «Фронтовики народ все смелый, веселый. С самого начала начали они шнырять по лесу да по деревням. В лесу они ловили красноармейцев и большевиков. Это повыгоднее охоты: у каждого красноармейца и большевика груды денег, смеялись они»881.
Преследования со стороны белых и враждебное отношение огромной части населения вынуждали представителей экстремистских партий действовать в подполье. Один из партизан Томской губернии писал, что летом 1918 года скрываться было нетрудно, так как «белогвардейщина еще недостаточно окрепла, чтобы преследовать, у мужиков пыл уже остыл, чтобы избивать» и они могли «только предавать»882. В. П. Шевелёв-Лубков жаловался: «Население, ослепленное красноречием своих врагов, приняло участие в ловле бегущих из городов красногвардейцев, разоружало их, нередко происходили безобразные расправы»883 Политкомиссар 1‐й Томской партизанской дивизии П. Ф. Федорец в 1920 году пояснял, что во второй половине 1918 года повстанцам «за отсутствием организованности, оружия, [из‐за] несочувственного отношения крестьян приходилось только скрываться в тайге»884.
Ситуация на Дальнем Востоке выглядела аналогично: один из видных партизан Приморья писал, что сельские жители были настроены враждебно ко всем, кого подозревали в большевизме, и, случалось, «задерживали их и предавали в руки белогвардейских властей»885. То, что повстанцы стремились вернуть советские порядки, проводили широкие и бесцеремонные реквизиции, крайняя жестокость партизан, отрицание религии, наличие среди них массы чуждых населению иностранцев и криминального элемента вызывали отторжение со стороны основной части общества.
Несмотря на физическую ликвидацию многих красногвардейцев, основная их часть, включая лидеров, разбрелась по деревням, укрылась в городах и была готова при наступлении благоприятных условий выступить против белых. И такие условия не замедлили. Наблюдавшие положение дел в колчаковской Сибири не могли понять, почему сытые местные крестьяне бунтуют так же яростно, как и дочиста ограбленные мужики подсоветских центральных губерний, воюющие с разорителями-большевиками886. Ускорявшиеся под влиянием войны и революции перемены в порядке бытия несли разрушение основам привычной крестьянской жизни, в ответ на что рождалась слепая и крайне агрессивная погромная реакция. Один из философов отмечал, что «быстрота, с которой все меняется, энергия и напор, с которым все совершается, угнетают людей архаического склада», наблюдающих разлад их неторопливого жизненного ритма с ритмом эпохи887. Причины всеобщего выброса «немотивированного» насилия, войны всех против всех исследователи видят в неприятии сельским миром «всей той чужой культуры, которая несла в традиционалистский жизненный уклад катастрофический разлад»888. Произошедшие сразу после ликвидации белой государственности массовые крестьянские выступления уже против коммунистической власти, сопровождавшиеся откровенно садистскими расправами над большевиками (и их семьями), а также над продотрядовцами, подкрепляют эту точку зрения быстрота перемен была нестерпимой и рождала насильственный и слепой в своей ярости ответ.
Русский крестьянин традиционно был удален от власти, от цивилизации, от закона. Он знал только свой патриархальный локальный мирок и болезненно переживал новации, шедшие из большого мира. Русские города, возникавшие как военно-феодальные административные центры, традиционно строили отношения с селом на принципах внеэкономического принуждения и неэквивалентного обмена. И точно так же российская деревня, будучи самодостаточным организмом, традиционно не принимала государства с его требованиями. Приспосабливаясь к окружающей среде, крестьяне стремились избавиться от внешних помех: помещичьих имений и столыпинских хуторов, государственных и земских налогов и повинностей, вообще от всего, что шло из города, включая и многие агротехнические новшества. Организованные в косную общину, знавшие законы лишь традиционного права, крестьяне верили, что могут обойтись без выплаты налогов, без чиновников, без милиции. Лишь самые активные из сельских жителей стремились вырваться в более привлекательную городскую среду, причем, превратившись в горожан, вчерашние крестьяне становились ненавистниками прежнего образа жизни889, надолго сохраняя при этом основные черты крестьянской психологии.
В целом город в глазах деревни был и долгое время оставался средоточием враждебной власти чуждых людей, откуда шли тягостные для сельской вольницы распоряжения, подкрепленные военной силой. Петроградец К. Чуковский весной 1919 года привел в дневнике слова М. Горького: «деревня питает животную ненависть к городу»890 Он же записал рассказ знакомой женщины, которая в 1918 году ехала в теплушке с красногвардейцами, которые подвергли попутчиц сортировке, осведомляясь, умеют ли те печь блины. Тех, кто не умел, «выкинули с поезда на ходу», заявляя: «Нам барынь не нужно»891.
Можно согласиться с диагнозом В. П. Булдакова: «В сущности, все новейшие беды России связаны с тем, что к началу ХX века ее социокультурное распадение на город и деревню стало болезненно заметным на бытовом уровне, а война усилила персональную остроту этого ощущения. Галопирующая маргинализация (выпадение из без того разрушающихся сословных границ традиционных социумов) довершила дело»892. Революционное неистовство оказалось прямо связано с некоторыми элементами российской ментальности, порожденными экстремальными условиями развития нации, со страстностью, максимализмом, анархичностью, расслабленностью, безоглядной жестокостью.
«Русский народ, утверждал Н. А. Бердяев, с одинаковым основанием можно характеризовать как народ государственно-деспотический и анархистски-свободолюбивый, как народ, склонный к национализму и национальному самомнению, и народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный принять страдание и до болезненности сострадательный». Выдающийся историк А. А. Зимин записал в своем дневнике, что зверство и человеколюбие сочетаются в русской народной культуре как два присущих ей природных качества893. Философ и поэт Вяч. Иванов обмолвился, что народ-богоносец имел черты и «сатаноносца»894.
Другой мыслитель так писал о русском бунте, выделяя именно повстанчество в Сибири: «К 1917 году народ в массе своей срывается с исторической почвы, теряет веру в Бога, в царя, теряет быт и нравственные устои. Интеллигенция может считать его своим по недоразумению. Ее идеи для народа пустой звук. Более того, [это] предмет ненависти, как книга, шляпа (бей шляпу!), иностранная речь, как все, что разделяет, подчеркивает классовое расстояние В 1917 году народ максимально беспочвен, но и максимально безыдеен. Отсюда разинский разгул его стихии, особенно жестокий там, где он не сдерживается революционной диктатурой, в Сибирской партизанщине»895.
То, что крестьянская Сибирь, в отличие от города, как следует не распробовала большевистской политики, вскоре болезненно отозвалось на репутации белых режимов. Когда Временное Сибирское правительство и сменившее его Всероссийское правительство адмирала А. В. Колчака начали обременять сибиряков налогами, натуральными повинностями и мобилизациями в армию, притом будучи не в силах справиться с собственной милицией и атаманщиной, это стало вызывать сильное недовольство. У Г. Х. Эйхе и Д. Г. Симонова показано, что первая, проведенная летом и осенью 1918 года мобилизация в Сибирскую армию прошла достаточно успешно и увеличила численность последней более чем вчетверо с 41 до примерно 175 тыс. человек, охватив 75% подлежавших призыву896. Но в следующем году Колчак был вынужден пополнять армию уже в значительной мере насильственным образом. Так, летом 1919 года в Амурской области из 2860 подлежавших призыву явилось 439 человек, причем ряд волостей не дал ни одного солдата897.
Быстрая привычка к безначалию принесла свои разрушительные плоды. Крестьянские движения в Сибирском регионе «начинались столкновениями с властями на почве, далекой от всякой революции», принимая, соответственно, «характер не столько революционный, сколько анархистски-бунтарский, даже просто погромный». Крестьянство нередко «вообще отказывалось признавать какие бы то ни было виды обязательного отбывания общественных повинностей»898. Уже весной 1917 года мужики по всей России бросились делить леса и свободные земли, реализуя «свое древнейшее право на заимку захват любого участка необработанной земли, сохранившееся в виде одной из основных мифологем в социальной памяти народа»899. При этом активно проявлялись иждивенческие настроения: в октябре 1917 года съезд русских крестьян Урянхая (Тувы; отметим: крестьян весьма зажиточных), в частности, постановил, что все население России «в видах поднятия сельского хозяйства необходимыми сельскохозяйственными орудиями снабжается бесплатно за счет государства»900.
Распространению общественного равнодушия и одновременно насилия способствовало массовое пьянство, охватившее прежде всего деревню, мужика, который, по выражению С. Есенина, «захлебнулся лихой самогонкой». Пьянство в деревне приняло «невероятный размах», серьезно усиливая общую криминализацию. Так, в Кургане в январе 1919 года «громадный процент», как отмечала пресса, заведенных следственных производств дали дела о самогоноварении и убийствах901. В селах Петропавловского уезда во время Масленичной недели 1919 года произошли десятки пьяных драк, сопровождавшихся увечьями и убийствами902. В том же году начальник Барнаульской уездной милиции сообщал алтайскому губернскому комиссару, что в уезде нет деревни, где 90% жителей «не залились» бы. Современник вспоминал, что в Енисейской губернии «самогоноварение достигло неимоверных размеров гнали в банях, печках и просто во дворах, в тайге. В самогонном угаре устраивали резню, самосуды»903. В городах же, помимо увеличения пьянства, резко возросло потребление наркотиков.
Пресса с тревогой отмечала огромный рост преступности, слабость милиции, повсеместные проявления невиданного ранее дикого хулиганства и вандализма наряду с апатией и склонностью к бездумным увеселениям904. В августе 1918 года, вскоре после бегства большевиков, население двух волостей Каинского уезда не желало признавать ни советы, ни земства, а крестьяне Таскаевской волости категорически отказались платить сборы под предлогом отсутствия «хозяина земли русской»905. В конце 1918 года журналист из города Зайсана Семипалатинской области цитировал мнение одного из видных сельских выборных, что население отказывается платить подати, «пока не будет президента или царя», так как «правительство теперь временное»906. Говоря о равнодушии села к текущей политике, авторитетная «Сибирская речь» 10 сентября того же года констатировала: «Для деревни все безразлично Областная дума, Учредительное Собрание для деревни пустой звук. Только сила и сила будет иметь авторитет для деревни».
В газетах писали, что «обществом продолжает владеть массовый психоз безверья в возрождение Родины и ужасающая апатия, перед которыми меркнут самые тяжелые дни русской истории»907. Р. Гайда негодовал на то, что в Казани, где было, по его оценке, 250 тыс. населения908 и 4 тыс. русских офицеров, вместо ожидавшихся 15 тыс. добровольцев явилось лишь около 300 офицеров. Когда под городом обессилевшие чешские части отбивали атаки большевиков, «сливки казанского общества устроили грандиозные конские состязания!»909 (Казань вскоре была отбита красными). Один из легионеров после захвата уральского Кунгура записал о реакции горожан: «Зверство большевиков все вокруг ругали, но на фронт идти никто не хотел. Ждали, что большевиков уничтожат чехословацкие легионеры»910. О пассивности населения, его позиции «Чума на оба ваши дома!» писали все наблюдатели от П. Б. Струве до Ю. О. Мартова911.
Трезвые сентенции не пользовались авторитетом, хотя кое-кто начинал прозревать. Осенью 1919 года известный эсер, член Учредительного собрания, Е. Е. Колосов на одном из заседаний Сибирской облдумы самокритично заметил, что эсеры «думали шагнуть к светлым идеалам будущего через труп родины»912. Впрочем, это не помешало ему в то же время согласиться с идеей вооруженного сопротивления правительству Колчака.
Уже в первые месяцы существования белой власти по Сибири прокатился ряд крупных восстаний. А телеграмма курганского уездного комиссара в МВД от 5 августа 1918 года гласила: «Настроение крестьян в районах расположения частновладельческих земель крайне враждебное. Опять начинаются захваты частновладельческого скота, изгнание владельцев заимок и поджоги последних, устраиваются волостные солдатские собрания, которые выносят резолюции не давать солдат в случае мобилизации отказываются платить сборы» Министр земледелия и колонизации 5 сентября 1918 года отмечал, что в Омском, Петропавловском и других уездах истребление лесов и самовольные захваты земель приняли систематический характер913.
В селах и аулах Казахстана к концу того же года отмечались теракты в отношении милиции и одиночных казаков, поджоги «кулацких и байских» имений и зимовок, массовые угоны скота и лошадей914. Милиция Змеиногорского уезда с ноября 1918 года разыскивала нескольких крестьян волостного села Ново-Шульбинского, главарей восстания против мобилизации, которые, скрываясь по заимкам, выдавали себя «за военную экспедицию, командированную за сбором военного налога». Угрожая оружием, они собирали с казахов «военный налог» и раздали расписки о получении около 2 тыс. рублей. В январе под селом Бородулиха вымогатели были арестованы: 18-летний дезертир Барабинского полка Д. С. Митрофанов, А. Пикалов, Ф. и Л. Симененко, причем четвертый Е. Симененко был убит при бегстве во время ареста. У них нашли протокол заседания «организации большевиков», санкционировавшей создание отряда для налетов из 10 человек во главе с Митрофановым под именем поручика Липсинского. У всех были подложные удостоверения на фамилии Шевченко, Долгий, Юрченко, бланки, а также «постановление» о взыскании с казахов контрибуции в размере 11 442 рублей. Также этой шайкой в селе Ботпаевском был убит старший милиционер Фонберг915.