Новый а на деле скорее старый, дореволюционный взгляд на Пугачёва постепенно формируется современными историками, которым в целом не очень интересна фигура этого «авантюриста, грабителя, убийцы и похотливого хама»290. Еще Пушкин, опираясь на материалы следствия, дал объективный портрет и самозванца, и его окружения, и его войска как преимущественно авантюристов и разбойников. В Пугачёвском лагере царили доносительство и террор: по малейшему подозрению в том, что кто-то не считает самозванца царем, могли лишить жизни. Сам Пугачёв всегда присутствовал при массовых казнях и нередко ими руководил291. Сегодня особенно очевидна тупиковость подобных массовых движений, разорявших огромные территории и беспощадно уничтожавших основных носителей культуры той эпохи дворян и священников, причем нередко вместе с семьями.
По мнению новейшего биографа, реальный Пугачёв в успех восстания не верил, а потому едва ли всерьез задумывался о будущем Российской империи. Непомерно амбициозный, Пугачёв «постоянно врал», неоднократно перевоплощаясь «в людей, стоящих на социальной лестнице гораздо выше, нежели он сам»292. (Сначала Пугачёв выдавал себя за крестника Петра Великого, потом за старообрядца, атамана, царьградского купца, позднее «дорос» до императора. Так и сибирские партизаны стремительно росли в должностях, превращая себя в командиров дивизий, корпусов, армий и фронтов.) Однако, например, в Башкирии последние 30 лет безмерно идеализируют фигуру юного пугачёвского сподвижника, Салавата Юлаева, как главного персонажа национальной истории и опираются на концепцию доминантной роли башкир в Пугачёвском бунте293.
Специфика сибирских условий широко способствовала очень устойчивой практике самосудов. Описывая нравы сибиряков середины XIX столетия, Н. М. Ядринцев упоминал о многолетнем кровавом противостоянии уголовных ссыльных и местного населения:
Крестьянин не щадит в своей расправе бродягу за преступление, особенно за воровство; за самой незначительной украденной вещью крестьянин часто гонится без устали десятки верст <> Расправа за преступления в деревнях делается на виду и целым обществом; даже старухи и ребята принимают в ней участие. Смертные приговоры при этом также не редкость. <> Привычка расправляться с бродягами смертью последних создала в Сибири систему безразборного истребления бродяг и, наконец, породила бесчеловечный промысел этими убийствами. Это род охоты за бродягами и обирание убитых <> Говорят, что бывали крестьяне, убивавшие по 60, 90 и более человек бродяг294.
Этнографический материал свидетельствует, что патриархальная жестокость, по-прежнему распространенная как в XIX веке, так и в первой четверти XX века, имела древние языческие корни. Исследователи жизни деревни во второй половине XIX века обнаружили факты нередких убийств людей самосудом при совершении разного рода суеверных обрядов: при изгнании нечисти, расправе с колдуньями, обвиненными в наведении «порчи» и болезней, при освящении построек, прежде всего домов, очищении от сглаза, защите от эпидемий295. Подобные расправы перекочевали и в ХX век, когда конфликтность резко усилилась за счет противостояния многочисленных переселенцев обеспеченному старожильческому населению.
Неудивительно, что и российская армия, набранная из крестьян-рекрутов и управляемая офицерами-крепостниками, часто воевала по средневековым нормам, а это в XVIII и XIX столетиях уже вызывало критику европейцев296. В записках шведского офицера о Семилетней войне говорилось о повальном насилии казаков в Пруссии в 1759 году: «жалобы слышались со всех сторон [на] этих грабителей, которые, кажется, только для того и воюют, чтобы разбойничать. <> Я довольно гордо отвечал Шувалову, что прочие воюющие державы не подражали действиям войск ее величества императрицы, которые выжгли половину прусских деревень; что русская армия делала ужасы во владениях короля»297 Жители Варшавы навсегда запомнили расправы суворовских войск, разъяренных яростным сопротивлением поляков, над женщинами и детьми во время штурма Пражского предместья298.
Массовые расправы над пленными были очень характерны для Отечественной войны 1812 года, когда огромная часть населения столкнулась с вражеским нашествием «двунадесяти языков». Нередко крестьяне выкупали пленных Великой армии у солдат за немалые по тем временам 2 рубля серебром (цена бутылки шампанского), после чего беспощадно умерщвляли безоружных. Согласно А. И. Михайловскому-Данилевскому, один сельский староста запрашивал барина, каким еще манером следует убивать французов, потому что он уже истощил все способы смертей, ему известные299. А. К. Кузьмин со слов одного из крестьян вспоминал: «Нахватаем их человек десяток и поведем в этот лесок. Там раздадим им лопатки да и скажем: ну, мусьё! ройте себе могилки! Чуть кто выроет, то и свистнешь его дубинкой в голову»300Герой Бородина В. И. Левенштерн вспоминал, что, «проезжая мимо одной освобожденной русской деревни, видел, как крестьяне, положив пленных неприятелей в ряд головами на большом поваленном стволе дерева, шли вдоль него и разбивали дубинами сии головы»301.
В ответ на подобные истории один из офицеров записал: «Слыша такие рассказы, нельзя было не содрогаться ожесточению Русского народа против своих разорителей: возбужденный фанатизм выходил за пределы человечности. Так в народной войне исчезают всякие правила, и неприятели следуют единственно побуждению ожесточенного сердца истреблять друг друга утонченным варварством»302. Характерно, что в «Войне и мире» о принципиальном истреблении французов говорит только князь Андрей Болконский: «ежели бы имел власть я не брал бы пленных <> это одно изменило бы всю войну Не брать пленных, а убивать и идти на смерть!»303
Такой военный знаток, как генерал А. В. Геруа, ставил рядом понятия «отряд» и «банда», упоминая «имена Фигнера, Сеславина, кн. Вадбольского, Василисы-Старостихи, со своими отрядами и бандами, работавшими на сообщениях французской армии в 1812 году»304. Дворянин Денис Давыдов в «Дневнике партизанских действий 1812 года» негодовал на жестокости известного партизанского вожака, дворянина немецкого происхождения305 А. С. Фигнера, ссылаясь на свидетельства знавших его людей и считавших кровожадность средством «привязать к себе чернь, всегда алчущую подобного рода зрелища». «Едва он узнал о моих пленных, пишет Давыдов о Фигнере, как бросился просить меня, чтобы я позволил растерзать их каким-то новым казакам его, которые, как говорил он, еще не натравлены». Правда, и «сам Давыдов признавал, что по военным обстоятельствам ему приходилось убивать пленных», только он был против хладнокровного уничтожения бывших врагов уже после горячки боя. Тем не менее вестфальский унтер-лейтенант Й. Ваксмут, взятый в плен в октябре 1812 года казаками Давыдова, «описал в мемуарах, как тяжелораненые и изувеченные пленные были отданы по приказу начальника отряда на растерзание крестьянам на глазах как партизан, так и остальных пленных»306.
Для действий Фигнера типичным было постоянное истребление пленных наижесточайшим образом, вплоть до сожжения живьем. Знавшие Фигнера отмечали, что весь его отряд носил разбойничий характер был собран красноречивыми призывами к грабежам из «праздношатающихся вооруженных людей всякого рода войск для приобретения добычи», после чего Фигнер «с двумя сотнями разнокалиберных удальцов начал производить свои набеги»307. Один из подчиненных Фигнера подробно описал уничтожение партии из 180 пленных: Фигнер сначала приказал раздеть их, а потом перебить холодным оружием, чтобы не выдать пальбой расположения отряда. Когда под Можайском в селе князя Вяземского отрядом был обнаружен десяток французов, «Фигнер сейчас развешал их по соснам под селом, как ветчину на солнце вешают». Выдача пленных на растерзание крестьянам тоже была у Фигнера обычным делом308.
При этом есть все основания полагать, что жестокость Фигнера поощрялась высшим военным руководством309. Когда он обратился к генералу А. П. Ермолову с вопросом, как поступать с многочисленными пленными, содержать которых уже нет возможности, «Ермолов отвечал лаконичной запиской: Вступившим с оружием на русскую землю смерть». Так с этого времени «началось жестокое истребление пленных, умерщвляемых тысячами», утверждал племянник Фигнера, ссылаясь на свой разговор с Ермоловым (позднее прославившимся жестокими расправами над горцами). Сослуживец Фигнера И. Т. Радожицкий сообщает, что после того, как Фигнер стал в Тарутинский лагерь ежедневно присылать партии по 200300 пленных, то в Главной квартире «стали уже затрудняться в их помещении и советовали ему истреблять злодеев на месте». Современный исследователь утверждает, что на погибшего Фигнера «и в литературе, и в мемуаристике как бы возлагалась ответственность за жестокости партизан по отношению к пленным, которые не укладывались в общепринятые европейские нормы»310.
Переживший русскую зиму в Вильно пленный писал о бесчеловечном отношении победителей, которые больных и раненых грабили и выбрасывали на улицу: «Крики на улицах становились все ужаснее, когда, собрав в кучи несчастных их целыми сотнями запирали в пустые помещения при церквах или монастырях, не давая возможности развести огня, не выдавая пищи по 5 и 6 дней и отказывая даже в воде. Таким образом[,] почти все погибли от холода, голода и жажды. <> Общий подсчет умерших за четыре месяца моего пребывания в Вильне достигал приблизительно 2000 [пленных] офицеров и 20 000 солдат. И в русских военных госпиталях процент смертности был большой, потому что здесь также развилась госпитальная горячка311.
В. И. Левенштерн мимоходом подтверждал, что в Дорогобуже пленные «французы были скучены в церквах и на улицах, где они умирали голодной смертью», и присовокуплял, что положение русских войск «было так же бедственно, как и положение французов». Заняв для ночлега первый попавшийся дом в Дорогобуже и выгнав оттуда дюжину французских квартирантов, Левенштерн наблюдал, как хозяин дома, «ярый патриот», тут же схватил кухонный нож «и убил на моих глазах 5 или 6 французов так быстро, что я не успел помешать этому». Затем «патриот» принялся кричать соседям, чтобы они выходили и помогали резать неприятеля народ бросился убивать безоружных «топорами, кирками, косами, вилами и всем, что попадало под руку <> на лицах мирных жителей отражалось в эту минуту зверство истых людоедов». Инициатор резни похвастал офицеру, что прирезал 20 пленных: «Я не сделал ему выговора: патриотизм довел его до фанатизма»312. Также Левенштерн сообщал, что взятые в плен во время роковой переправы через Березину от 500 до 600 женщин были заперты в большом сарае и через несколько дней умерли от холода и голода «в живых осталось всего восемь женщин; матери и дети погибли вместе»313.
В последние годы стал широко известен факт оставления в Москве в 1812 году 22,5 тыс. раненых при Бородине, большая часть которых сгорела в великом пожаре Первопрестольной, зажженной и русскими войсками, которые огнем уничтожали склады, и горожанами, которые почти все ушли из города. Отношение к своим раненым было сходным и в следующей большой войне. Мемуарист сообщил слышанный от Л. Толстого рассказ об одном из эпизодов Крымской кампании: «Когда Малахов курган был взят [французами в 1855 г.] и войска спешно переправлялись на Северную сторону, тяжелораненых оставили на Павловом мыске, где была батарея с которой можно было обстрелять весь город. Когда сообразили, что нельзя ее так отдавать французам, то решили ее взорвать <> Мысок был взорван с батареей и со всеми ранеными, которых нельзя было увезти»314
Переход к ХХ столетию ознаменовался кровавой драмой на Дальнем Востоке, о которой Россия забыла, зато до сих пор очень хорошо помнит Китай. Когда к приграничному Благовещенску летом 1900 года вплотную подкатилась стихийная волна бушевавшего в Китае антиевропейского восстания боксеров (ихэтуаней) и со стороны Сахаляна (Хэйхэ) по городу было сделано несколько артиллерийских залпов, повлекших жертвы среди населения погибло пятеро и 15 было ранено, русскими овладела паника, вылившаяся затем в жесточайший погром многочисленных местных китайцев. Только в Благовещенске 4 июля 1900 года казачеством при абсолютном попустительстве властей были изрублены топорами и шашками, застрелены и утоплены в Амуре не менее 3,5 тыс. мирных китайцев, среди которых было множество женщин, детей и стариков315.
После расправы в Благовещенске местные жители убивали китайцев и маньчжуров сотнями по всей крестьянской округе; в ответ китайцы пытались высадить десант в Зазейский район. Полицейские приставы сообщали, что «всего в 8 волостях найдено 444 трупа, однако в уголовном деле отмечалось, что это явно заниженные цифры»316. Подобные беспричинные убийства, неизменно сопровождавшиеся грабежами и мародерством, увеличили число жертв среди китайцев примерно до 5 тыс. человек. Наказания за зверства были символическими: полковник М. М. Волковинский, приказавший расстрелять в Поярковском станичном округе 85 китайцев с захваченного парохода и собранных в окрестностях, был уволен с военной службы с лишением пенсии и права ношения мундира. Характерно, что благовещенская трагедия встретила довольно равнодушную реакцию современников и скоро забылась317. Между тем в 1920‐х годах алтайские крестьяне, вспоминая Гражданскую войну, сокрушенно признавали: «Наши ходили в Китай усмирять. Так же галились над народом, как чехи [в Сибири] и французы»318.
В годы русской смуты первой четверти ХX века частые военные жестокости, вызвавшие повальное обесценивание человеческой жизни, сочетались с опьяняющей обстановкой революционной вседозволенности, из‐за чего происходили особенно вопиющие отклонения огромных масс населения, преимущественно мужского, от традиционных нравственных норм.
Эпохи войн и революций крайне способствуют стремительному превращению многих людей, особенно нравственно неразвитых и с определенными психическими наклонностями, в окровавленных скотов: «Осквернение и уродование трупов, насилование и истязание жертв, а подчас даже случаи людоедства, вот неизбежные последствия таких взрывов звероподобной дикости. Избиения Варфоломеевской ночи изобиловали инцидентами подобного рода. <> Тотчас вслед за убийством Генриха IV тело Равальяка было растерзано народом в куски, который тут же съел его мясо». При этом жаждущая крови толпа легко убивает и своих. Так, в 1871 году, когда парижские коммунары расстреливали заложников, «один из коммунаров хватал каждого попа поперек тела и перебрасывал через стену. Последний поп оказал сопротивление и упал, увлекая за собою федералиста. Нетерпеливые убийцы не желали ждать и убили своего товарища так же быстро, как и попа»319. Все эти классические черты разнузданности буйной черни320 очень четко проявились и в отечественном бунтарском движении.
Здесь следует подчеркнуть, что идеологическая и расовая ненависть внутри модерного общества может давать плоды, превосходящие в жестокости то, на что способно общество патриархальное. Образцы крайне свирепого поведения во время гражданского противостояния в первой половине ХХ столетия показали и развитые страны, далеко ушедшие от традиционной патриархальщины: Финляндия, Венгрия, Германия, Испания Дикие расправы финских войск и их добровольных помощников с красными пленными во время краткой, но ожесточенной вспышки гражданской войны в Финляндии (1918), гораздо более продолжительная война всех против всех в Испании 30‐х годов, а также массовый террор нацистов, которые уничтожали население оккупированных территорий в угоду своим расовым принципам, наглядные тому примеры.