Елена повздыхала.
А все пьянство, пьянство, сказала она.
Гончаров согласно кивнул.
Князь Владимир Великий сказал: «Веселие Руси есть пити!» и это слово стало тяжкою вечною заповедью для русского народа! Зачем он не прибавил: «пити, но не упиватися!» Слава Богу, что ты не пьешь.
По дальнейшему рассказу моего хозяина, Антон, проспавшись, каялся и все время говорил: дюжие молодцы, здоровенные лбы споили меня, барин Хотя все и обошлось без убытка, Гончаров его, разумеется, выгнал.
К чему вся эта история? А к тому, что после той встречи с Тургеневым, увидев его рост и косую сажень в плечах и услышав от моего хозяина, что он тать в ночи, я вспомнила о случае с Антоном. Сопоставив все факты и обстоятельства, я решила, что Тургенев один из тех молодцов, что едва не ограбили квартиру Гончарова. А тот каким-то образом проведал об этом, отсюда и весь сыр-бор и вся вражда.
Теперь я осознаю, сколь нелеп был тот мой вывод, но нужно учесть, что я была тогда совсем молода и не знала жизни, особенно писательской. А именно в писательской, литературной плоскости лежала причина вражды. Прислушавшись к диалогам Гончарова с его гостями-литераторами, я ее узнала. И затрагивала она, причина эта, имущество куда как более ценное, нежели посуда и одежда или чем там набили чемоданы, да не вынесли лихие люди.
II
Тому же Льховскому, коему более всего был расположен доверять, Гончаров говорил:
Вот вы недоумеваете, почему я обвиняю Тургенева в том, что тот не чист на руку, а ведь основания у меня на то имеются веские.
Не сомневаюсь, вы их сейчас мне предъявите, иронически усмехнулся Льховский, но Гончаров иронии не заметил или не подал виду, что заметил: Льховскому он многое прощал, даже на слабые его и бледные очерки о кругосветном плавании, попеняв ему единожды и посетовав, что не удались, закрыл впоследствии глаза и больше к ним не возвращался.
Возможно, я, точь-в-точь как все, сильна задней мыслью, такое снисхождение к Льховскому Гончаров проявлял, потому что тоже, как и я, знал, что тому недолго приведется прожить.
Вот и тогда он сказал мягко и дружелюбно:
Конечно, предъявлю: с чего бы мне еще было заводить эту беседу? Я еще когда только вернулся из долгого путешествия на фрегате «Паллада», лет пять назад, сразу же заметил интерес Тургенева ко мне: жаль, тогда он не показался мне подозрительным, иначе беды можно было бы избежать. Однако тогда усиленное внимание ко мне с его стороны очень мне льстило. Как же: этакий талант, баловень судьбы, коему столько дано Богом, и такой пристальный взгляд на мою незначительную персону, на мое скромное творчество, на мои литературные замыслы.
Так уж и пристальный: вы не преувеличиваете? продолжал ехидничать Льховский.
Ничуть, снова не придал его колкости значения Гончаров. Мы еще с сороковых годов знакомы, но особо дружны не были. А вот по моем возвращении Тургенев стал вдруг искать бесед со мной, начал дорожить моими мнениями, прислушивался внимательно к моему разговору: вероятно, прознал, что у меня большие литературные планы. Вот почему особенно прилежно он следил, когда мне случалось что-нибудь прочитывать. Даже когда я читал друзьям свои путевые очерки, вещи для меня, признаюсь, несерьезные и легкие, он старался не пропускать, а то и вовсе напрашивался присутствовать на чтениях. Естественно, все это сближало меня с ним, так что я стал поверять ему все, что ни задумаю. И теперь горько сожалею о своей доверчивости.
Что же произошло? снова вставил вопрос Льховский, и снова, как мне показалось, не без доли язвительности, потому что он при этом подмигнул мне: послушай, мол, как сейчас старик заливать будет.
А Гончаров меж тем продолжал:
Я тогда жил на другой квартире в доме Кожевникова, на Невском проспекте, близ Владимирской.
Помню, помню! Я у вас там бывал.
Да-да. И Тургенев бывал. И вот однажды, через некоторое время после моего возвращения, он в очередной раз явился с определенной и злокозненной целью, о коей я, увы, и представления не имел. А цель была прямая вызнать у меня о моих далеко идущих планах. Он спросил о них, а я, без лишних разговоров, взял и доверительно как другу, каковым искренне его считал, открыл ему не только весь план будущего своего романа «Художник», но и пересказал все подробности, все готовые в программе сцены, детали. Особенно подробно остановился на главе о предках главного героя Бориса Райского, что была у меня практически готова. Все, решительно все я выложил начистоту! «Вот что еще есть у меня в виду!» похвалился я, наивный.
И, разумеется, пожалели, что доверились ему
И, разумеется, пожалел Но я еще дойду до этого. Он слушал будто замер, не шевелясь, почти не дыша, едва ли не приложив ухо к моим губам. Впитывал каждое предложение, каждое слово. Я не мог не заметить, что мой рассказ произвел на него внушительное впечатление. Окончив, я сказал: «Вот, если бы я умер, вы можете найти тут много для себя! Но пока жив, я сделаю сам!»
И до сих пор не сделали, хотя столько лет прошло уж! укорил Льховский.
Еще сделаю: всякому овощу свой срок. Если только Тургенев не убьет меня, восприняв мои слова слишком буквально.
Услышав такое, я встрепенулась: терять хозяина мне совсем не хотелось.
Но Гончаров усмехнулся, и следующая его фраза меня относительно успокоила:
Впрочем, он на такое не способен. У него другие методы: он вор, а не убийца. Полагаю, придя домой, он тщательно, стараясь ничего не упустить, записал все, что я ему рассказал. И вот я подхожу к главному к тому, чем разрешилась и разгадалась его дружба и особенное внимание ко мне!
На этом месте Льховский опять незаметно подмигнул мне. Я возмутилась: быть с ним в заговорщиках и втайне потешаться вместе с ним над моим хозяином я не желала. Я была уверена, что он ничего не придумывает и не привирает; ложью и не пахло в прямом, конечно, смысле.
Гончаров продолжал рассказывать:
В конце позапрошлого года, то ли поздней осенью, то ли ранней зимой, не могу точно припомнить, помню только, что было жутко холодно, Тургенев вернулся из своей деревни, где закончил работу над повестью «Дворянское гнездо». В Петербурге только о ней все и говорили: публике было любопытно, что за новинку приготовил для нее ее любимчик.
Столько ревности в этом слове: любимчик! отпустил реплику Льховский, никак не собиравшийся угомониться в своей иронии.
Гончаров опять не удостоил его вниманием, сосредоточившись на собственном рассказе:
Не отрицаю, было интересно и мне: как же! мой друг, так хорошо ко мне относящийся, мой собрат по перу, творчество коего я так высоко ценил, сочинил что-то новое. Я ждал не меньше, чем вторых «Записок охотника», первые я зачитал до дыр, они со мной даже вокруг света объехали: я брал тургеневские очерки на «Палладу», и они скрашивали мне скучные часы, когда вокруг только безбрежный океан и кажется, что пространство и время сходятся на горизонте. Вам, конечно, знакомы такие часы: вы тоже их переживали на вашей «Рынде».
Глаза Льховского посветлели; я поняла, что для него те часы вовсе были не скучны, а полны счастья: жизнь, как и океан, казалась бесконечной, а смерть невозможной, и мысль о ее близости была такой дикой. Чистым взглядом посмотрел он на меня. Мы переглянулись, и он опять увидел, что я его понимаю.
Переживал, кратко ответил он, не желая вдаваться в тревожащие душу подробности.
Можете представить, как мне не терпелось познакомиться с содержанием повести Тургенева. Вы знаете, что в нашем литературном сообществе издавна принято было рукописи до их публикации читать вслух, для узкого круга друзей, чтобы выслушать их мнения. Но он, против обыкновения, не спешил этого делать.
Из-за вас, вы думаете?
Уверен, что из-за меня: он не хотел, чтобы я раньше времени узнал, что он там написал. Хотя, конечно, истинную причину Тургенев не открывал. В ответ на все просьбы и мои в том числе ссылался, что у него бронхит и нет голоса, чтобы читать. Но ему предложили, чтоб вместо него прочитал его ближайший друг Анненков, прекрасный чтец, и тут уж было не отвертеться. Тогда Тургенев сделал другой ход, он же шахматист, а потому находчив и изворотлив: он назначил день, когда должен был у него дома состояться обед с последующим чтением, пригласил всех, кого можно было и нельзя, а меня не пригласил.
Но вы пришли, догадался Льховский.
На обед не пришел, а вечером, ко времени чтения пришел: мы все без церемоний ходили друг к другу, и я не счел это нескромным.
Если без церемоний, то какая уж может быть нескромность, согласился Льховский.
Дальше он моего хозяина не перебивал, и его рассказ не прерывался.
III
Тургенев нанимал тогда квартиру в Большой Конюшенной, в доме Вебера, рассказывал Гончаров. Я частенько бывал у него. Слуга его, Дмитрий, хорошо меня знавший, встретил меня приветливо; принимая пальто, он приговаривал:
Что это вы, барин, припозднились? Господа все уже давно у нас, уже и отобедать успели, а вас все нет да нет.
А читать не начали? спросил я у него.
Нет, Иван Александрович, пока приготовляются.
Это хорошо.
Войдя в гостиную, я увидел, что все расселись и ждут чтения главного события вечера. Кроме Тургенева и Анненкова, тихо о чем-то переговаривавшихся, глядя в листы рукописи, там было полно народу: Дружинин, Дудышкин, Некрасов, Боткин, Панаев, Писемский, еще несколько человек. А меня позвать не соизволили! Меня это, само собой, задело, я себя чувствовал чужаком, здороваясь со всеми. Виду, однако, старался не подавать.
Тургенев же не смог скрыть своего неудовольствия моим появлением: он изменился в лице, побледнел как полотно. Гости, впрочем, отнесли это на счет его болезни или волнения, как примут его сочинение.
Все присутствующие, напротив, были мне рады. Улыбались, жали руку, кто-то Боткин, кажется воскликнул:
Как же так! Не обедали с нами! А на голодный желудок никакая литература не пойдет.
Я бесстрастным тоном возразил на это:
Хотя мы и коротки с Иваном Сергеевичем, но когда одних зовут, а других нет, то этим другим к обеду приходить не следует. Не звали вот я и не пришел. А послушать новую повесть Ивана Сергеевича уж извините, я и без приглашения приду.
Видели бы вы, любезный Льховский, какое лицо сделал Тургенев, уже успевший прийти в себя. Как невинно поглядел на меня! Так Мимишка, когда напроказит, глядит.
Отчего же, я вас звал! Как же, я звал вас! несколько раз повторил он.
Нет, вы меня не звали! сказал я; его театральная игра меня не впечатлила. А другим было не до нашего «звал не звал»: все ждали чтения.
И Анненков начал читать.
Я даже запомнил первое предложение: «Весенний, светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури».
«Какая поэзия!» подумал я. За одно это предложение я готов был простить и забыть, что меня не пригласили на обед. Да я неделю, в знак благодарности и восхищения, готов был голодать! Не смейтесь: ей-богу!
Но что же я услышал дальше? А как раз то, что за несколько лет до этого я пересказал Тургеневу, сжатый, но довольно полный очерк моего «Художника», весь сок романа. Причем основанием повести послужила ему именно глава о предках Райского.
Плагиат! А если по-русски, то кража!
Я не преувеличиваю; судите сами: его Лаврецкий схож характером с моим Райским; у меня бабушка он вывел похожую на нее тетку; у меня верующая Елена у него религиозная Лиза Калитина. Да даже детали позаимствовал: у меня бабушка достает старую книгу и у него старая книга появляется.
Я сидел, слушал, а внутри у меня все кипело. Я едва сдерживался, чтобы не вскочить с места и не крикнуть Тургеневу в лицо, что он вор и мошенник. Но мне удалось проявить хладнокровие. Иногда только я взглядывал на Тургенева, а он под моим взглядом ерзал в кресле, как будто на шиле сидел.
Я понимал, почему он меня не позвал: не хотел, чтобы я узнал до публикации, что его «Дворянское гнездо» построено на моем «Художнике». А потом-де, когда напечатается, говори что хочешь: кто тебе поверит, что я у тебя все взял!
Я молча дождался, пока Анненков кончит чтение. Конечно, все тотчас кинулись к Тургеневу, наперебой принялись восхищаться, хвалить, поздравлять с блестящим произведением. Оно и понятно: на слух-то принимается более снисходительно, да еще и вкусный и сытный обед, по-видимому, способствовал доброжелательности наших литераторов.
Только Анненков, не слушавший, а читавший по бумаге, не поддался общему благодушию и сумел сделать ряд дельных замечаний. Так, высказал Тургеневу недоумение:
Иван Сергеевич, вы рисуете вашу Лизу Калитину набожной, религиозной девушкой. Но почему она именно такая, не поясняете: источника ее религиозности не показываете.
Тургенев согласно кивнул Анненкову и обещал учесть его критику. Замечу в скобках, он действительно прислушался к нему и впоследствии вставил в свое «Гнездо» еще одну главу, где объяснил, как сложился характер Лизы: ввел фигуру какой-то набожной няни.
Что до меня, то я не обратился к Тургеневу ни с похвальбой, ни с порицанием его повести. Я как сидел на своем месте, так и остался сидеть, не произнося ни слова. Мое молчание среди общего шума и гама сделалось заметным.
Писемский отнесся ко мне:
Иван Александрович, а как вам творение Ивана Сергеевича?
Прежде чем объявлять свое мнение во всеуслышание, Алексей Феофилактович, считаю долгом сообщить его автору, ответил я. Признаюсь, грубовато вышло; Писемский, с его-то мнительной натурой, привыкшей принимать все на свой счет, решил, пожалуй, что я не желаю с ним разговаривать, и обиженно поджал губы. Впрочем, потом я извинился, и это небольшое недопонимание было меж нами исчерпано.
Когда Писемский отошел от меня, кто-то, не слышавший моей реплики, еще пристал ко мне с тем же вопросом, я ответил в таком же духе, что и Писемскому. Так от меня ничего и не добились.
Тургенев, принимая поздравления и восторженные отзывы, счастья, как я видел, не испытывал. Мое присутствие мешало ему радоваться; я заметил, как он обеспокоенно прислушивался к моему с Писемским обмену фразами: в его глазах читалось опасение, что я скажу Алексею Феофилактовичу правду.
Наконец все разошлись, и я остался с Тургеневым тет-а-тет.
Все высказались, милостивый Иван Александрович, о моем романе, сказал Тургенев. Только вы весь вечер молчали.
Мое молчание должно вам о многом говорить, ответил я.
Неужели в вас засела обида из-за того, что я вас не пригласил к обеду? Но это какая-то ошибка: я вас приглашал; по-видимому, приглашение по странной причине к вам не попало Тургенев так усердно делал вид, что пребывает в полнейшем недоумении, и так лепетал своим тоненьким голоском, что мне стало противно.
Что за глупости вы говорите! вспылил я. Причем тут может быть обед! Да разве в нем дело?
А в чем? Тургенев все еще показывал, будто ничего не понимает.
Да в том, что ваша повесть, которую вы сейчас обозвали романом, не что иное, как слепок с моего романа. Вы воспользовались тем, что я доверительно рассказал вам несколько лет назад!
Ах, любезный мой Иван Иванович, как же он побелел мгновенно, будто клоун в цирке, как заметался, засюсюкал:
Как! Что вы говорите: неправда, нет! Я брошу в печку!
Он даже схватил свою рукопись при этих словах, словно намереваясь привести их в исполнение. Но я, разумеется, знал, что он этого не сделает: не тот человек, чтобы идти на такие жертвы. Я бесстрастно произнес: