Т-ты чё плетешь? продолжал Матвей. Катерина погладила его плечо:
Ну, ну, сам же говорил: натерпелась И мне подарок решил сделать, и вообще чего мы тут столпились?
Вышла из ванной, протолкнувшись в дверь мимо Матвея.
Доча! донеслось уже из комнаты. А ты можешь так всю воду?
Не знаю А может, чаю сначала?
Чайник вовсю сипел на газу. Отвлеклись на завтрак. Начайпитый Матвей, против обычного, не лишился всякой подвижности. Его не меньше жены интересовало, что будет.
Катерина потратила миску воды, чтобы хоть как-то ополоснуть ванну. Потом вылила туда ведра, осторожно сливая с осадка. Ополоснула, выплеснула этот осадок насколько могла тщательно. И налила в ведро из канистры. Не дополна.
Вика сунула в ведро пальцы. Газированное шипение. Глинистая муть на дне и хрустальная прозрачность в объеме.
А другой рукой? подозрительно спросил Матвей.
Налили в миску. Другой рукой получилось абсолютно то же самое.
Я и носом могу попробовать, хихикнула Вика.
А чё, давай!
То же самое. Чистая вода отправлялась в ванну. Носом, губами, локтем, лбом, подбородком, даже коленкой результат был одинаков. Катерина попробовала некипяченую, только слитую с осадка воду на вкус и застонала-заголосила от блаженства.
Матвей, а давай еще Давай полную, никогда такой хорошей воды не было!
Тащиться снова на улицу, где набирал силу морозец с неизбежным гололедом, не очень хотелось, волохать тяжести тем менее, но, отведав воды, он преодолел лень. Даже самые вкусные воспоминания детства были далеки от наблюдаемой реальности.
В панельных домах стены тонкие, слышимость абсолютная. Только муж за порог позвонила соседка:
Чуть-чуть воды, хоть в кастрюльку, не отольете? Я и заплатить могу Или чего-нибудь взамен. Не достоялись, перед нами вода кончилась! Мы потом на родник сходим, но я ж одна-то
Кроме двух общественных колодцев в поселке был родник. Но сравнительно далеко, не в жилой застройке. Туда ездили, у кого была машина или мотоцикл, ходили и с ручными тележками. Но от рассыпчатой бабули такого не потребуешь. И Катерина налила в кастрюльку, дрожавшую в руках.
Ой, спасибо-то какое, век не забуду!
К середине дня половина соседей у Худяковых перебывали. Не открывать нельзя любой не глухой слышит, что жильцы тут, ссориться с соседями в маленьком поселке себе дороже, неспроста говорят: не покупай дом, а купи соседа. И денег нельзя брать потому же. Брали в обмен продукты, самую немудрящую огородину, варенье и прочее это считалось не платой, а угощением. Еще дважды сходили за водой вместе, женщины несли ведра, Матвей канистры. Налили полванны воды. Чистейшей, как в горном роднике в «Клубе кинопутешествий». К вечеру некоторую часть этой воды пришлось раздать. Картошка, морковка, варенья и прочие сельхозпродукты наполняли «хрущевский холодильник» под окном, а что не влезло обосновалось под кухонным столом. Воду уже называли святой. Скопление народу на лестнице все более напоминало осаду. Или очередь за водкой времен талонов.
Мам, а если я прямо, кто просит, там поочищаю? Давай? предложила Вика.
Пусть отец проводит, тогда.
По квартирам соседей, знакомых и полузнакомых, повторялось то же самое. На улице встретился местный поп отец Стефан. Покачал головой:
От лукавого, все от лукавого. Лишь благодатью Спасителя чин водосвятия совершается. А женщина сосуд греха и врата геенны.
Робкие отвяли, покинули стихийную процессию, ходившую из дома в дом. Но их, робких, было мало, атеисты и пофигисты преобладали абсолютно сказывалось соседство большой питерской науки. Была наука была и вода в водопроводе, а захирело наукоемкое производство худо стало и с водой, и со светом, и волей-неволей заходило в головы, что правы были «совки»: церковь это тьма. Неробкие любопытные все прибывали.
И вдруг отец Стефан съежился, сморщилось лицо, потекли слезы кто ближе стоял, увидели не прозрачные капли, а отблескивающие багровым, тяжелые, чуть не со звоном падавшие на мерзлую землю. Упал на колени:
Господи, помилуй! Истинно говорю: не желал зла!
Шарахнулись. Заозирались. Прямо перед батюшкой стоял не разобрать, кто или что. Высоченный. Черный весь. Лицо прикрыто маской, как у сварщика. Только искры белые и голубые у сварщика от сварки, а не от маски а у этого от маски. Разлетаются. Попадают и жалят. Раздались крики:
Ты, на хрена, растак твою!
Больно же! А-а-а!
Дьявол! Свят, свят, свят!
Задуло морозом, белые и голубые искры обращались в железные острия, разносились вихрем, дующим от черной фигуры, кололи все глубже, невыносимей. Народ побежал. Падали, топтали упавших, перескакивали в заячьем ужасе, летели вроссыпь. Только что была толпа в пару сотен человек, для Гусятина почти предел а все по кустам уже. На батюшку не оглядывались. Да и на что глядеть Черная лужа на песчаной земле, снежком испятнанной, ряса плавает. Высокий перед лужей чуть не вровень с фонарями, ветер хлещет почти как в наводнение, а плащ на нем не шевелится. И тени нет, ни одной. Если фонари горят, то у человека столько теней, сколько фонарей поблизости. А тут ни одной.
Тени нету! завопила поросячьим визгом, как на стену налетела с разбегу, гражданочка в длинном светлом пуховике и круглой шляпке.
В милиц
Но крик про милицию оборвался на полузвуке, побелело лицо кричавшего, даже в натриевом свете фонарей видно было, как мгновенно, рефрижераторно выбелилось. Высокий повернулся, ударило снопом голубых искр, пронзило и все, упал, такая же лужа, как от попа осталась. Шмотки плавают.
Народ уже драпал через шоссейку. Врубали по тормозам поздние ездоки, отворачивали, визг стали, дым колодок. Кто-то завалился набок, в кювет. У кого-то не удержало врезался, звон, вопль истошный. Тут же встала пробка, надсаживались матом. Один мотоциклист, расчетливо свернув загодя, прогарцевав по кочкам полеглой травы, рванул на высокого. Проскочил сквозь фигуру. Тот даже не пошевелился, орясина стоеросовая!
Бей, пусто-о-ой!
Прорычал, обдавая дымом, тускло-багровой гарью и грозовым запахом электротехники, вломился, уже неуправляемый, в прутняк возле пятиэтажного дома, по нижней ступеньке крыльца местного магазина и заглох в березу. Осел безжизненно, не полетел по инерции вперед ополз по седлу, по колесу, пачкая машину студенистой массой. Но уже услышали «бей». Еще двое. Один на мопеде, другой пеший, зато в руках монтировка. Тонко взвыл мопед, песок и снег взвихрились из-под заднего колеса. Раздался звук удара, и высокий исчез. Не ушел, не взлетел исчез, как погас. Руль мопеда выворачивали друг у друга из рук двое, неистово борясь, мотор надрывался вхолостую, колеса рыскали, извивались кольцами удава, клубился вихрь песка, щебня, щепок от оставшегося с ярмарки прилавка.
На мопеде этого не знаю, не местный. А другой Густав Васильич, фрезер из института питерского, из цеха! И силенок-то у него глиста в скафандре. А мопед держал! А мотор в полную мощь молотит. И тот тип он же тоже старается и ногами, и кулаками. А никак. Не достает, и ша. Подбегает этот, с монтировкой ой, дак Тимка же Скуридин, «скорая компьютерная помощь»! Монтировкой хрясь! И достал. Аж меня зашатало, в самых ребрах отдалось, затрещало, такой ну, не грохот а как снаряд жахнул или бомбу с войны подорвали. И еще народ вокруг повалился, а потом повскакали, кинулись. И все, усвистали.
Какой мопед? Номер запомнил?
«Рига», номер старый, горбачевский буквы ЛЕВ, потому и запомнилось хорошо, цифры не запомнил, потускнел Ваня Марамзин, сержант-контрактник.
Милиция явилась-таки это вам не утопленник, это массовая авария с дракой и тремя трупами. Примчалась, представляемая все тем же лейтенантом Томилиным. Ванины светло-серые глаза поначалу распахнуто сияли, сметанно-белое обычно лицо раскраснелось от морозца, азарта чуть не случившейся драки и радости облегчения: все-таки не пришлось сцепиться в ближнем бою с неизвестным в фонарный столб ростом, не переехали мотоциклом, не прошило очередью непонятных иголок. А лейтенант обязан был в считанные секунды принять решение: или поселковый поп Стефан и двое неизвестных прохожий и мотоциклист убиты, а уехавший имеет к убийству самое непосредственное отношение тогда нужно преследовать его. Или это несчастный случай, на крайняк непреднамеренка, тогда нельзя никому давать расходиться, а надо опросить как можно больше народу, зафиксировать как можно больше подробностей, вызвать экспертов Черт возьми, восемь часов вечера, тридцатое декабря! Этот самый Марамзин только позавчера по происшествию с похищением виделись может оказаться спасением!
Гущин, остаешься. Опрос, эксперты, все такое. Вот он тебе в помощь. Уполномачиваю. Ванька, я тя как человек и как лейтенант прошу! И гиббонов вовлекайте, вон, едут! мотнул головой на подъезжавших гибэдэдэшников. Я погнал!
Прыгнул в служебный уазик и помчался, ища глазами мопед. Или кого-то очень высокого. Или попросту кто драпает, того и ловить. Просто так не драпают.
Первый, я одиннадцатый, одиннадцатый, иду по следу преступника, на УАЗе, Гущина оставил на месте, передайте ГИБДД: преступник на мопеде «Рига», госномер буквы эЛ-Е-Вэ, цифры неизвестны, нужна будет их помощь
Резко свернул вправо. След мопеда уходил вдоль железной дороги, в воинскую часть. Флотскую учебку. Машина съехала с асфальта, запрыгала по грунту. Дальше лес, ходу нет. Догнать мопед без машины Разве что вдруг у него кончится горючка.
Первый, первый, я одиннадцатый! Продолжаю преследование пешком, по лесу, машину оставил на шестьдесят третьем километре!
Вывалился, дверь хлоп. Побежал. Хорошо, что почва хоть чуток подмерзла. Под ногами похрустывало. Безветрие, еле заметный снежок. И темнота. Фонарик позволял видеть только тропинку и след. След мопеда. Или велосипеда, если ему, Серёге Томилину, не повезло и он свернул не туда. Но ему не могло не повезти, ехали сегодня по снежку уже, а в то же время след не запорошило значит, только что, вот-вот. Он нагоняет. Нагоняет. След все четче значит, он двигается быстрее мопеда.
По спине ползли струйки пота. Он, не сбавляя хода, расстегнул куртку. Сбросил фуражку. Стало неудобно когда бежишь, надо правильно двигать руками, в них по возможности ничего не должно быть. Выругался, снова нашлепнул на макушку. Хоть бы какой звук! Мопед трещит громко слышно должно быть далеко. Лес сгущался. Выбегая на прогалины, Томилин шарил фонариком вокруг. Раз или два увидел уже флотские постройки стены с выступами, крыши или навесы. Про эту часть ходили легенды якобы когда-то, сто лет назад, отсюда выстрелили таким калибром, что вчистую разбабахали английский корабль и много тысяч немцев с одного удара, и их генерал велел повернуть назад. И что якобы снаряды такого калибра подвозят по тайному военному метро прямо из Питера. Могут и ядерный тактический зарядить. Но это так, треп. Вроде русалки, похитившей школьницу.
Яма впереди! Резко остановился. И хрустнуло, ухнуло под ногами, ушла вниз земля, в ворохе песка, хвои, веток рухнул лейтенант куда-то в прорву. В черноту.
Тем временем Гущин выявлял в толпе свидетелей. Не просто праздношатающихся, случайно очутившихся на месте происшествия и способных в лучшем случае врать как очевидцы. А свидетелей, которые действительно что-то видели, могут внятно рассказать, что именно, не откажутся под этим подписаться и в случае чего повторить в суде. Одновременно с этим собирал улики. Во что собирать Серёга, конечно, захватил с собой, но все осталось в уазике. Значит, во что попало. Контрактник Ваня оказался полезнейшим товарищем привлек на помощь оказавшихся рядом сослуживцев. Да и от «гиббонов» гибэдэдэшников польза была: их было трое, получилось даже что-то вроде оцепления организовать.
Вот вы видели? Что видели? Как он мопед за руль держал?
Кто именно? Какой мопед? Написать все это можете? Вот вам бумага, пишите. Нет, не уходя. Темно? У кого фонарь есть, посветите! Вот и пишите. А мешок есть? Магазинный, да, дайте, пожалуйста
Поповские одежки запихнул в самый большой из мешков, которых ему насовали доброхоты. Теперь главное. Лужа. Тоже мешком зачерпнуть, что ли Видывал Витя Гущин жмуриков, и подснежников видывал, и утопленников, и после пожара. Но все это хотя бы условно твердое вещество можно взять в руки или пинцетом, положить в мешок и экспертам. А тут что-то похожее на белок сырого яйца, колышется, но не спешит рваться, рассоединяться.
Никак не зачерпнуть. Присел на карачки, матюкнулся про себя, попытался зачерпнуть прямо мешком и вот тут, видимо, задел жижу в луже голой рукой.
Сначала не понял даже, что произошло. Руку защипало, пальцам стало горячо. Потом с них закапало, зашлепало по луже, отсвечивая багровым. Щипанье перемещалось все выше, а пальцы перестали чувствовать. И стали исчезать, оплывать на глазах. Изгладился морщинистый рельеф кожи на суставах, исчезли торчащие волоски, кожа или это уже не кожа была? стала гладкой, пластмассовой на вид, отливала буровато-красным в свете фонарей. Вот нету уже никаких пальцев, облизанные торчки, как свечные огарки, обглодки какие-то. Все тоньше, тоньше, вот уже и ладонь пошла обтекать, деформироваться, расплываться студенисто
Помогите! сдавленно закричал Гущин. Сидел на корточках перед лужей, а тут привскочил, полусогнувшись, держа судорожно скрюченную руку на отлете. Ваня Марамзин обернулся. Только что милиционер шуршал мешком, пытаясь зачерпнуть в него из лужи, минуты не прошло а куда рука у него делась-то, что вместо руки? Белая румяная физия перекосилась мгновенным ужасом. Но тут же затвердела решительно:
Васька! В магаз! Фермерский! Нож тащи мясной! Ходу! а сам кинулся к Гущину, принялся засучивать ему левый рукав. Повалил, оттащил от лужи. Рукав собрался в гармошку, открыл неповрежденную, белую, как рыбье брюхо, кожу почти по локоть. Но запястье уже оплыло и побурело, а там, где была ладонь, белели кости, выявляясь из-под красно-бурого, как провод из хлорвиниловой изоляции, с наглядной постепенностью, расходясь лучами и тоже истончаясь, истекая тяжелыми, смолистыми, клейкими каплями. Гущин сипел, ругался, паниковал «перевяжи, растак твою». Забухали берцы Васьки марамзинского сослуживца. Позади поспевал владелец, он же и продавец, фермерского мясомолочного магазинчика. По случаю приближения праздника он работал сегодня допоздна.
Во! Васька протягивал Ивану топор-секач с длинным дугообразным лезвием, которым в магазинчике разделывали мясо.
Иван перехватил за обух и лезвием топора взрезал рукав куртки Гущина до плеча. А потом за топорище. Хрясь! Отлетела рука по локоть, хлестанула кровь. Перетянули шнурком из куртки. Сознания Гущин не потерял плакал, выл негромко, но жутко. Погрузили в гибэдэдэшную машину, повезли в райбольницу.
Что он делал? спросил Ивана гибэдэдэшник.
Вот это собирал указал Иван на лужу. Та-арищ старший лейтенант, вы теперь тут за старшего! Надо, это все, чё надо в милицию!
Вещественные доказательства?
Ага.
Тут же убийство было?
Три.
Гибэдэдэшник присвистнул.
Давайте, это Вот еще один, вон еще один. И мотоцикл. Тоже доставить надо. А вы машину отослали.
Для поселковой фельдшерицы Алевтины Прокофьевны эта ночь была ночью страды. И страданий. Само собой, здоровые люди фельдшера не зовут и к нему не идут. Но одно дело простыл ребенок, или съел что-то не то, или у кого-то прихватило сердце, давление. Понятные, бытовые недомогания. А вот если жалуются, что «колет везде, иголки вонзились какие-то», «как занозы, и в груди, и в руках, тронуть больно» и видно простым глазом, что согнуло человека, любое движение через боль, то что это? И не один такой, и не старички да старушки рассыпчатые, там с чего угодно заболит. А много народу, да молодого, с виду здорового. Да на ночь глядя
И отчего колоть стало? Где работаешь-то? Там ничего такого, как теплоизоляция, стекловата? Ничего не пилят?
Очередной страдалец изнеможенно мотал головой. Никакие мази, растирания, таблетки, никакое обезболивание эту болячку не брало. А под теплый душ воды-то нет!
Съел что-нибудь эдакое под праздник? В детстве диатеза ни на что не было?
В детстве А я помню? Все шуточки раздавалось кряхтенье в ответ.
Некоторые не шли, а звонили. Жаловались по телефону.
Может, кошка лишай занесла?