Занял пять тысяч, полученные мною вчера от бабушки, другу вот и пригодились. Вернулся домой и понял, что тишина бывает разной. Сегодня здесь было слишком тихо. В этой квартире всегда было либо слишком тихо, либо слишком шумно и лишь в редкие дни нормально. Хотел было написать пару страниц, да только тишина давила на меня каким-то тяжким бременем, так что пришлось включить музыку, хоть и болела голова. Ох, сколько раз я ненавидел эту квартиру и сколько раз бежал в неё, ощущая в ней своё спасение.
Мне вспомнился разговор, как однажды глубокой ночью я написал матери, что хочу сдать эту квартиру и переехать в другой район: стены давили на меня, звуки отвлекали, внушали тревогу, цветовая гамма напоминала склеп и в целом район я глубоко ненавидел всей своей душой. Почему я вообще ей написал? Да и зачем? Я был пленником. Квартира была мне подарена, и владел я ей фиктивно, так как любое действие, связанное с ней, необходимо было обговаривать. Дарёному коню в зубы не смотрят обычно такой контекст был у всех наших безуспешных диалогов, связанных с моим желанием избавиться от неё. Здесь я обычно лишь спал, да и то только тогда, когда не мог спать в другом месте. Она меня удручала и вводила в состояние апатии из-за воспоминаний и скорби, пропитавшей её обои, мебель и каждый элемент декора. В ответ на свой приступ паники, загнавший меня буквально в угол, не дающий мне спокойно спать, отзывающийся лаем фантомных собак у уха, я услышал несколько оскорблений, сомнений в адекватности и разочарование.
Ты всё ещё ребёнок, вешала через телефон мне мама, Несостоявшийся неблагодарный человек, живущий без ценностей и летающий в облаках. Хочешь уезжай и снимай сам за половину зарплаты себе другую квартиру отдавай всё незнакомому дяде или тёте лишь за помещение на ночь, но квартиру не трогай, если не умеешь ценить! В моё время у нас и тут её понесло на откровение, как плохо жилось во время её молодости и насколько я не понимаю своего счастья, так что я просто слушал этот поток нескончаемой брани.
Но почему ты кричишь на меня? Зачем оскорбляешь меня? Я позвонил, чтобы ты помогла мне принять верное решение, не обидев тебя ни одним своим словом, ни разу не нагрубив, но лишь прося попытаться понять меня и мои чувства. Зачем ты так?
Ну уж прости меня, дорогой! Я просто говорю то, что думаю.
Это некрасиво, мама. Порой нужно фильтровать свою речь никто не обязан выслушивать все твои мнения в том числе и я. Любую мысль можно донести любящим языком это всего лишь право выбора говорящего.
Что уж тут говорить? Разговор был плох, и к консенсусу мы не пришли. Я принял факт материальной выгоды в своём бедственном положении и смирился с жизнью в хорошо сделанном могильнике. Благо теперь у меня были таблетки, помогающие справляться со всеми чувствами. Раздражало меня также ничем не скрываемое снисходительное отношение к моим желаниям. Никогда я не получал денег на свои нужды: я не был рассудительным человеком в их глазах и тратился лишь на бесполезные вещи, такие как самообразование и самореализация, отдых, правильное питание и здоровый образ жизни. На свои нужды я получал, скажем, пять тысяч. На образование, которое было бессмысленным, бесполезным, пожирающим время и силы молодого тела и свежего разума, мне всегда могли давать по пятьдесят тысяч в семестр, не находя в этом никаких проблем. Если у них проявлялась нужда в показательной чувственности, то мне предлагали помощь в виде какой-то бесполезной услуги, на которую я никогда не хотел соглашаться, зная, что это лишь туже сковывает мои кандалы обязательств и долга. Последний такой пример представлял из себя духовку за сорок тысяч, которая мне не была нужна. Мне нужно было сорок тысяч. Я использовал её дважды за год и оба раза лишь в первую неделю после покупки. На еду, которую я мог бы там делать, у меня не было ни средств, ни денег, ни желания её есть. Я испёк печенье с кокосовым порошком и был таков. Каждое печенье было слишком дорогим и накладывало на меня чувство необходимости их есть, даже если они зачерствели до состояния камня. Мой бунт заключался в отказе от этих сладких печений, которые я выбросил в мусорку.
Возвращаясь к сраной духовке: это так называемое вложение я должен был оценить сполна как вклад в стоимость квартиры. Что я должен был делать с этой информацией, мне не ясно. Это был чёрный обелиск, мёртвым грузом стоящий посреди моей квартиры, который постепенно не то что лишил меня изначального статуса независимости, но и лишь усилил гнёт, поэтому закономерно я пришёл к выводу, что хочу, продав всё, инициировать свою смерть, сменить имя и гражданство, уехав в дальние страны с прикарманенными деньгами, дабы про меня все забыли, это была моя мечта о свободе. Я не был бы и против того, чтобы все догадывались о моём трюке, не имея возможности найти ему подтверждения, я находил это довольно образовательным перформансом, способным дать пищу для размышления всем, кто меня когда-то окружал. Один мой знакомый, сын близкой подруги нашей семьи, исполнил данный фокус слишком реалистично пьяный за рулём мотоцикла, он разбился насмерть: непродуманный перформанс загнанного в угол долгами, виной и обязательствами человека, ничего своего не имевшего и лишь в смертельной борьбе отвоевавшего свою независимость, решив для себя философский вопрос Гамлета «Быть или не быть?». Несчастный случай так это называли. Мне же было очевидно, что это было самое простое самоубийство. Его не очень красивый пиджак, отданный мне его матерью, до сих пор висит у меня в шкафу и вызывает самые неоднозначные чувства: это была вещь, защищённая от всего на свете, но в наиболее важной степени от уничтожения, мусорки и носки.
Я уснул поздно с мыслями о пиве, которое завтра, во вторник, выпью после работы, забежав к своему лучшему другу бармену Георгу. Мне снился кошмар: за мной пришла немая полиция, сковавшая мои руки наручниками и ведущая меня сразу же в зал суда, где все были также немы, как рыбы. Также нем был и я сам, но не потому, что не мог говорить, а потому, что не хотел. У меня таился вопрос «За что?», но там же был и ответ. Я понимал, что любого человека можно привести на вот такой вот немой суд и каждый бы в глубине души понимал, за что его сюда привели и почему наказание столь сурово. Мне, конечно же, не объявили смертный приговор всё было куда хуже. Меня обязали жить вечно жить так, как я живу сейчас, не имея права ничего поменять и год за годом повторяя один и тот же сценарий. Это было сравнимо с участью Сизифа, но воспринялось мною значительно страшнее.
Я проснулся с головной болью, в бреду и дурмане, сразу же схватившись за сигарету, пока моё тело не обмякло от никотина и я не проспал работу, выключив предварительно все будильники, коих было несметное множество.
Опаздывая, я ехал на работу. В общественном транспорте какой-то парень, сидевший рядом со мной, пожал мне руку, сказав, что я выгляжу очень элегантно, а моя причёска стильная. Я поблагодарил его и всю дорогу ехал с улыбкой на лице, растроганный его искренностью. В какой-то момент я задумался, что слишком холодно ответил ему: как-то нелюдимо и наигранно, будто мне было неприятно. Я хотел извиниться, чувствуя вину, планируя перед его уходом пожать ему руку вновь, сказав: «Спасибо! Ты хороший человек! Оставайся таким всегда. Миру этого не хватает», но я не успел, так как парнишка слишком быстро вышел с наушниками в ушах, а я оказался заторможенным параноиком. Весь оставшийся путь я провёл в раздумьях с чувством вины.
Придя в контору, занимаясь, как обычно, бессмысленными бумажками, которые меня раздражали, но которые меня кормили, я старался как можно скорее убить этот день, чтобы вечером сделать хоть что-то значимое выпить пива. На обеде я вышел прогуляться за кофе до «Интернационаля», где всегда работали милые и отзывчивые люди, в чьих глазах я видел диаметрально противоположное размеру их кошелька величие человечности и разумности. Я находил это очень странным, что такие приятные и славные люди вынуждены работать натуральными шлюхами, торгуя своей душой, вынужденные улыбаться и вежливо кривляться за чаевые и выручку. Я просил их быть со мной естественными, а натянутые улыбки не мог терпеть, поэтому, заходя в кафе я видел их настоящие лица уставшие, унылые, осознанные и искренне благодарные мне за то, что я не беру с них плату в виде моральной ебли без любви, а даю им отдышаться несколько минут, пока жду кофе. Они были моими собратьями по несчастью, товарищами по окопам тернистого пути жизни. Я знал, что добрая половина из них сидит или сидела на колёсах, как и я. Мы переглядывались и понимающе кивали друг другу рыбак рыбака видит издалека. За баром стояло трое, и двое из них были несостоявшимися самоубийцами и самовредителями, последний же просто был новенький.
В обед у них всегда было много работы, и люди приходили самые разные. Вот и сейчас состоялся такой диалог с какой-то больной на всю голову мамашей, учащей свою дочку современным манерам, показывая на своём примере, как нужно общаться с людьми.
У вас сэндвичи есть? очень неучтивым и каким-то педагогически требовательным тоном спросила она, даже не поздоровавшись.
У нас есть круассаны с индейкой, форелью и очень вежливо старался показать ей витрину с едой парнишка.
Я спросила: сэндвичи у вас есть?! ещё болеё злобно, поднимая голос, вопящий какой-то претензией, прорычала эта дура.
Нет, простите, сэндвичей нет, его лицо выражало какую-то ироничную усмешку, обиду и хорошо скрываемое возмущение, смешанное с жалостью к самому себе и непониманием происходящего.
Нет, доча, сэндвичей у них нет. Очень жаль!
Мне хотелось подойти к ней и сказать: «Послушайте, вы не думали, что вы просто ебучая овца? Вы мне омерзительны: вы невежливы, некультурны, и мне не ясно, зачем вы культивируете своё зверство через эту забегаловку, именуемую вашим влагалищем. Отстаньте от этих учтивых и добрых людей, что каким-то чудом терпят ваше зловонное присутствие, от которого лично я задыхаюсь и уже ухожу, не в силах более терпеть вашего тупого, овечьего взгляда. Au Revoir». Конечно же, я этого не сделал и, лишь поблагодарив моих товарищей по несчастью, удалился.
После обеда в контору зашёл клиент, который сразу мне не понравился. Вид его был тщеславный, а одет он был безвкусно: джинсы, синий пиджак в клетку, напоминавший мне самоубийцу-сына маминой подруги, синяя рубашка в крапинку, уродский галстук, синие часы я ненавидел синий и тем самым ненавидел его и всех других носителей этого идиотского, стандартизированного цвета. На его лице, убого «украшенном» жиденькой и редкой, но широкой бородой без усов, читалась самоуверенность и тщеславие, вытекавшее в его поведении так, что он всегда отвлекался на свою подружку, с которой пришёл, игнорируя мои вопросы, связанные с работой. Посмотрев ещё раз на его лицо, я понял, кого он так безумно мне напоминает горного козла.
Заказал он какую-то идиотскую форму, коих не заказывали уже десять тысяч лет, и мне пришлось искать шаблон для заполнения этого документа, но он всё время подходил, интересуясь, когда же будет готово, хотя я предупредил его об ожидании, которое ещё не истекло даже наполовину:
Форма редкая, не помню, как её заполнить, поэтому немного дольше получается буквально пару минут, я пытался вежливо ответить ему.
Что же там такое? Я уже весь в нетерпении! его поведение было наигранной игрой, понтом перед не по его годам молодой девчонкой. Он казался мне спермотоксикозным кобелём, исходившим из себя, желая заполучить молодое тело самки. Меня тошнило от него, и всё, о чём я думал, так это о том, как бы посильнее въебать ему по его жидкой козлиной бородёнке. Я пытался мысленно отвлечься, но понимал, что меня волной накрыл приступ тревожности: пытаясь сконцентрироваться на чём-то хорошем, я видел лишь худшие изображения моей памяти, и даже приятные покрылись каким-то омерзительным слоем тошноты и жирного, сального презрения. Я ненавидел весь мир, и в том числе себя, за то, что вообще живу такой скотской жизнью. Вокруг меня была грязь, тошнота и мерзость: в реальности и в сознании. Я был частью этого ненавидимого мною мира, и никуда я не мог от него деться: я презирал его и в то же время меня неотвратимо тянуло к нему. Я пытался подумать об Элли, но в голову лез лишь бред и негативные мысли меня поцеловал дементор, и всем телом я ощущал, как меня пронизывал холод и безрадостные минуты, растянутые в целую невыносимую вечность. Её лицо преобразилось в такое неродное, далёкое и стало для меня тем, что видят те, кто платил ей за столь же прекрасную её часть, с которой я не мог смириться. Я хотел рыдать я потерял в памяти её изображения, доступные лишь мне одному: как она спит, как ест, как смеётся, как слушает меня, как прекрасно выглядит, когда смывает макияж перед сном, становясь совсем иной, такой милой и незащищённой, такой обаятельной и мягкой, словно бы она была сладенькой воздушной булочкой; как целует и смотрит на меня с любовью, в которую я верил настолько, что даже континенты, космические годы и целые вселенные не смогли бы разрушить мою веру в то, что я ею любим.
С горем пополам дело «мистической формы» решилось без скандалов и драк. Заполучив желанное, козёл удалился делать свои козлиные дела. Десерт уже рассасывался под языком, и постепенно я почувствовал беззаботное ничто, отпуская эту рядовую ситуацию. С коллегой у нас состоялся диалог:
Вот бы уехать далеко-далеко
Да, куда-нибудь в горы, и чтобы рядом было море.
И никого не знать, никого не видеть. Забыть всё, и себя в том числе. Не знать ни радости, ни горя, а лишь покой.
И никогда больше не работать.
Угу. И ничего не чувствовать Ничего Никогда.
Перед глазами вертелись видения, болью пронизывающие моё сердце, смешанные с приятно дурманящей, обезболивающей нежностью, которой была переполнена моя душа, начинавшая оттаивать от вечной мерзлоты, окатившей её.
После работы я всё же решил выпить пива. Во время смены кончилась электронная сигарета, и я решил, что брошу курить, продержавшись два часа. Купил новую невкусную.
В баре никого не было, кроме меня и моего лучшего друга Георга, работавшего там барменом. Он был славный человек тонкой душевной организации, у которого не было врагов, а если такие и были, то лишь потому, что они идиоты. Я считал его Буддой или Иисусом никак не меньше. В его присутствии я чувствовал себя спокойно. Это был второй и последний человек, которого я искренне любил. Он понимал меня всегда и принимал таким, какой я есть. Он был натуральным Человеком, искренним и естественным буквально нереальным. Друга любить было легче, чем любимую женщину: я никогда, даже в самый тёмный час, в самый мерзкий приступ, не считал его ни мёртвым, ни далёким, ни каким-то иным, то есть неприятным мне. Его фигура была всегда статична в моей психически-эмоциональной системе, и моё состояние никак его не затрагивало. Единственное, что с ним происходило, так это забвение, не щадящее никого в моменты, когда мне было дерьмово. Мне было хорошо в баре, где никто меня не трогал, и всё же это был не мой мир.
Мы выбрали вместе мне пиво, идеально отражающее баланс вкуса Георг был мастер по алкоголическим советам. Пить его было приятно, но мне не понравилось, так как я быстро опьянел по какой-то причине. Да и вообще человеком я был бюджетным, если уж на то пошло: наедался быстро, от бокала пива пьянел, от бутылки вина напивался до рвоты, от одного водника мог докуриться до бледного, от одного поцелуя таял, а от одной затяжки сигареты меня уже начинало тошнить. Но также из-за этого я не мог ничем наслаждаться, растягивая удовольствие всё меня перенасыщало. Хотя не всё. Только в любви и нежности я мог купаться до потери сознания. Жизнь шутила надо мной самыми чёрными шутками.
Я ощутил зверский голод и заказал у милой и располагающей к себе Карины бургер с говядиной, жареным яйцом и картошкой фри с паприкой и кетчупом. Карина была одним из половых партнёров Георга в соответствии с концепцией полиаморных отношений. Сколько бы он мне не объяснял суть перефразированного «бабства», понять я её не мог, но и осуждать тоже. Как это осуждать то, что ты не понимаешь? Пускай делают, что хотят. Жизнь-то одна! Я всегда считал, что лучше чуть-чуть, но, скажем так, с кайфом, чем долго и совершенно без удовольствия. Логика простая, как инструкция к табуретке, но применима, наверное, ко всему. Я, по крайней мере, сразу найти такое явление, не решаемое данной логикой, не смог. Наверное, потому что с кайфом всегда лучше, чем без кайфа.