У меня беспокойные руки. Шероховатый кирпич, глянцевые листья растений, холодные дверцы машин все жаждет моего прикосновения, когда я иду по улице. В очереди в магазин дребезжащая музыка тонет в темных курчавых волосах женщины, что стоит передо мной, так и хочется провести пальцем по кудрям-червячкам, ползущим по спине ее толстого шерстяного пальто. Выходя на люди, я обычно сжимаю руки в кулаки и игнорирую молчаливые призывы всех тех вещей, к которым нельзя прикасаться. Призывы звучат особенно громко, когда в глаза бьет яркий свет и вокруг очень шумно. Я родилась нетерпимой к шуму и свету и жадной до запахов и прикосновений работа с растениями помогает временно исправить этот сенсорный дисбаланс.
Заходя в теплицы, я оставляю свое состояние под дверью. Когда работаю одна, мое состояние спит снаружи, положив темную голову на лапы. В теплице отсутствует стимуляция, здесь никто не говорит загадками и не смотрит на меня странно. Это волшебное место, лишенное социального контекста и бремени общения. Но в обществе людей этот зверь сопровождает меня неотступно улыбчивый спутник, чья железная хватка похожа на заботу, но на самом деле напоминает, кто я на самом деле. Царапая кожу жесткими усами, мой волк-жених шепчет мне в ухо: говори об Италии, говори, и не смотри им в глаза, о нет, им это совсем не нравится; смотри на пол, на стену, а не слишком ли громкая музыка, Сандей, не слишком ли яркий свет? В сицилийском фольклоре полно таких волков, и женщины знают, что в определенные дни, например, в канун Рождества, не следует пускать мужа за порог после первого стука в дверь, а следует дождаться третьего. Говорят, одна женщина поздно ночью спросонья открыла дверь после второго стука. Муж ее съел, так как не успел еще принять человеческое обличье и оставался оборотнем лишь после третьего стука он вновь становился человеком. Будь я сицилийской женой, меня никогда бы не съел волк: я люблю четкие правила и умею им следовать. Но я вышла замуж за английского Короля, и волк сожрал меня на пороге моего собственного дома.
Я все еще открывала двери теплиц, когда Дэвид пришел на утреннюю смену. Сегодня он работал полдня: родители пригласили его на обед. На следующий день ему исполнялось двадцать пять лет, и им хотелось поздравить его по пути в аэропорт они уезжали в двухнедельный отпуск в Италию. Несмотря на мою одержимость Италией, я никогда там не была и надеялась расспросить Дэвида, где его родители планировали остановиться и что хотели увидеть, но Дэвид не мог мне об этом рассказать. К моменту возвращения их младший сын должен был от них съехать и поселиться в коттедже, который молодые рабочие фермы снимали вскладчину у родителей Короля. Родители Дэвида никогда раньше не были на ферме; их маленький черный автомобиль остановился в бетонном дворике у теплиц ровно в час дня. На наших проселочных дорогах трудно поддерживать чистоту черного автомобиля, и я невольно восхитилась тем, с каким упорством родители Дэвида это делали.
Дэвид по-прежнему часто опаздывает минимум на десять минут, и, по идее, это должно меня волновать, и волновало бы, будь на его месте кто-то другой. Но мне нравится, как он приходит: заходит тихо и, если я его не замечаю, начинает работать, не здороваясь. Король или Вита всегда заходят в какое-либо помещение с помпой, ожидая, что их заметят, как фокусники с лучезарной улыбкой и кроликом в затянутой в перчатку руке та-дааам! Когда я вышла за Короля, он вздрагивал, увидев меня, чего ты крадешься? Неужели не можешь зайти, как все нормальные люди? Мать часто говорила то же самое. Тем же тоном. Мне становилось не по себе оттого, что всю мою жизнь меня каждый день критиковали две версии, по сути, одного и того же человека муж вторил неодобрению матери.
Тем утром я оторвалась от посадок и восхитилась умелыми и осторожными руками Дэвида и зеленью за его спиной, которую он высадил безупречно ровными рядками.
Я помахала ему, он поднял вверх большой палец и описал полукруг перед грудью: доброе утро. Его жест выглядел, как всегда, весело и легко, словно пожелание доброго утра было лишь одной из многих приятных мыслей, крутившихся у него в голове.
Если бы кто-то говорил вслух так, как Дэвид на языке жестов, его речь можно было бы назвать убаюкивающей и мелодичной, как речь мистера Ллойда, валлийца лет пятидесяти с хвостиком, постоянного покупателя фермерского магазина. Когда мистер Ллойд начинает говорить о сезонных овощах и влиянии прогнозируемых осадков на сельское хозяйство, его спокойная музыкальная речь звучит как песня. Я закрываю глаза, слушаю его, и, кажется, готова его полюбить. Ему часто приходится повторяться, потому что я заслушиваюсь колдовским звучанием его слов и не улавливаю их смысл. Но мистер Ллойд никогда не сердится, когда я прошу его повторить еще раз. А если ему кажется, что другие покупатели говорят слишком тихо или нечетко, он вежливо им об этом сообщает.
На языке жестов я говорю так же кратко и невыразительно, как вслух; однажды я спросила у Дэвида, правильно ли жестикулирую, и тот указал мне на эту особенность, как всегда, деликатно и с улыбкой.
Но я так говорю! Вслух я так же говорю! сердито заметила я однажды, когда он снова сделал мне то же замечание. Долли меня за это дразнит. Еще не хватало, чтобы ты дразнил.
Он серьезно посмотрел на меня. Я знаю, как ты говоришь. Я, он дотронулся до глаза двумя пальцами, а потом указал на меня, вижу тебя. Я вижу тебя, Сандей, я все еще тебя вижу.
Все еще сердясь, я сжала крепкий кулак и ткнула себе в лоб большим пальцем. Я знаю! Потом повернулась к растениям, с которыми работала.
Дэвид резко постучал по столу, и я подняла голову. Моя угрюмость, как всегда, никак на нем не отразилась; он широко улыбался.
Хорошо, что на языке жестов ты говоришь намного лучше, чем вслух. Он бойко жестикулировал и напоминал человека, неосознанно пританцовывающего под звуки далекой песни; его движения были легкими и свободными, округлыми, в отличие от моих.
Дэвид по-прежнему работает со мной почти каждое утро, а после обеда уходит на ферму. В период сбора урожая он нужнее на поле, и, бывает, не приходит в теплицы по несколько недель. В это время мне не хватает его молчаливой компании. Он умеет читать по губам и четко говорит, потому что лишился слуха через несколько лет после рождения. Однажды он мне об этом рассказал. В пять лет он заболел менингитом и очнулся в больнице в новой реальности: все вокруг было таким же, как раньше, только без сопровождающих звуков. Персонал больницы и его родители открывали двери, ходили по комнате и наливали воду в стакан в тишине, как призраки. А когда наклонились к его кровати и заговорили, их губы шевелились гораздо быстрее, чем он привык, и наконец он понял, что это не обман: их голоса тоже сломались.
Говорите громче, велел он. Говорите нормально! Но своего голоса он тоже не услышал.
Все это он объяснил мне однажды утром в теплице, после того как поссорился с родителями (его отец был врачом, а мать домохозяйкой) те не хотели, чтобы он работал на ферме, а хотели, чтобы он поступил в университет, как двое его братьев. Но Дэвид не доверял им и их намерениям и относился к родителям с подозрением, словно все еще оставался ребенком и верил, что это они нарочно отобрали у него звуки действительности.
Родители Дэвида не стали учить язык жестов и настаивали, чтобы в их присутствии он читал по губам и говорил вслух. В детстве, когда ему хотелось показать, как он научился говорить на новом языке, они иногда заставляли его садиться на собственные руки, чтобы он не изъяснялся жестами. Моя мать установила такое же правило в нашем доме, чтобы я не щелкала пальцами и не хлопала в ладоши, а потом, когда ей почти удалось отучить меня делать это при всех, следила, чтобы я не теребила волосы, по крайней мере, в ее присутствии. Я прекрасно понимаю, почему Дэвид предпочитает говорить на языке жестов, а не голосом, которого не слышит и даже не знает, как он звучит, ведь это уже не голос пятилетнего мальчика, а голос взрослого мужчины. Мы оба любим работать в тишине, а в большой теплице изъясняемся на языке жестов, глядя друг на друга поверх рядов саженцев.
Родители Дэвида зашли в теплицу и громко поздоровались:
Здравствуйте-здравствуйте! Мы здесь!
Я вздрогнула от их чрезмерной громкости и поняла, что ожидала увидеть их такими, какими они были в детстве Дэвида, думала, они будут шевелить губами, притворяясь, что произносят слова, при этом издевательски не произносить ни звука. Я поймала себя на том, что пристально разглядываю их лица. Дэвид унаследовал их самые привлекательные черты. Круглые карие глаза матери вместо блеклого застывшего взгляда отца, благодушную открытую улыбку последнего вместо поджатых недовольных губ и маленького выпяченного подбородка матери. Седовласые, одетые в темно-синий и бежевый, его родители могли бы сниматься в рекламе роскошных круизов или частной медицинской клиники, сыграв пару богатых пенсионеров. На шее матери Дэвида висело ожерелье с остроконечными подвесками; оно растянулось от ключицы к ключице, как спящая сторожевая собачка. Мать и отец Дэвида направились ко мне, синхронно протягивая руки; я подняла запачканные землей ладони в предупредительном жесте. Они тут же остановились и помахали мне издалека.
Дэвид мыл руки в маленькой раковине у входа. Отец подошел к нему и крепко похлопал его по спине. Раковина висит низко, как будто рассчитана на детей, и Дэвиду приходится наклоняться, чтобы вымыть руки. Мы с ним придумали легенду, что раньше в теплице работали маленькие человечки; легенда постоянно обрастала красочными и абсурдными деталями. В тот день, однако, поза Дэвида сутулые плечи и согнутые колени скорее свидетельствовала о капитуляции, чем о необходимости наклониться из-за высокого роста.
Чем планируете заняться в отпуске? спросила я, стараясь говорить громче, так как они стояли в другом конце теплицы.
Я нарочно повторила тот же вопрос на языке жестов, хотя Дэвид меня не видел.
Мы едем в Италию! В Италию! хором ответили они и улыбнулись.
Я знаю. А куда именно в Италию? в этот раз я повторила на языке жестов лишь отдельные слова: куда, вы, Италия.
Мы едем на озеро Комо! проговорил отец Дэвида с интонацией человека, произносящего праздничный тост. Его жена внимательно смотрела на него, словно он сказал что-то очень умное.
Я пожала плечами.
Что ж, повторять свое «что ж» на языке жестов я не стала.
Они ехали не на юг, но, кажется, были довольны своим выбором. Я задумалась, не рассказать ли им немного об истории Сицилии. Потом взглянула в их счастливые лица и вернулась к своим посадкам.
Мы очень рады, сказала мать Дэвида.
Я ничего не ответила и продолжила заниматься саженцами. Что можно ответить людям, которые рады побывать на озере на севере Италии, но решили не ехать на юг этой страны? Я сожалела об их ошибке, но они сами сделали этот выбор, пусть сами с ним и живут.
Дэвид, пойдем, сказали его импозантные родители своими громкими голосами. Нам пора, при этом они не сдвинулись с места остались стоять лицом ко мне, словно договорились об этом заранее.
В этот момент говорящий человек должен был показать на дверь или на машину, но эти двое, казалось, нарочно не шевелили руками. А Дэвид стоял у них за спиной и не догадывался, о чем речь. Тогда они обратились ко мне и заговорщически произнесли:
Вечно он задерживает, да?
Они выжидающе смотрели на меня, и я выдохнула: «Ха!» и вернулась к своим посадкам. Мне не нравились эти двое с их рекламными костюмами и равнодушием к собственному сыну. Наконец они отвернулись от меня, Дэвид помахал мне рукой и пошел за ними к машине. Я радушно помахала ему в ответ.
Он натянуто улыбнулся и нарисовал на груди большой круг: извини.
Тут я впервые заметила, как хорошо он одет. На нем была темно-синяя рубашка в клетку, совсем не мятая, видимо, новая я знала, что Дэвид не пользуется утюгом. И брюки такого же глубокого синего цвета, темные, свежие, совсем не похожие на остальной его гардероб. Он принарядился для родителей, и от этого я невзлюбила их еще сильнее.
Я улыбнулась ему и четко проговорила на языке жестов, чтобы он точно увидел: все в порядке. А потом вернулась к работе.
Под вечер я вернулась в дом, где царила тишина, и сразу догадалась, что Долли еще не пришла. Летом костяк дома ссыхается и деревянная дверь открывается без скрипа. А в дождливое время года двери и окна разбухают от влаги, как человек, страдающий отеками, или съевшая волшебный пирожок Алиса, чьи туфли уменьшились, а кольца врезались в пальцы. Зимой двери не открыть без усилия; сквозняки дуют в щели в подъемных окнах, которые как будто никто не замерял перед установкой. Я погладила теплый кирпич крыльца и зашла в дом, затем поднялась наверх принять душ перед приходом Долли. Из окна комнаты увидела на лужайке Витиного сада какой-то белый пушистый предмет; тот лежал неподвижно, как несколько дней назад лежала сама Вита. Я решила, что кто-то бросил мягкую игрушку, но игрушка вдруг подскочила и забежала в дом, словно спасаясь от невидимого преследователя, и тогда я поняла, что это маленькая собачка с острой мордочкой и шелковистой длинной шерстью.
Вечер был теплый, и я оставила стеклянные двери открытыми. Я готовила ужин и пекла торт на день рождения Дэвида. Этот торт был нашей традицией, и я до сих пор ее соблюдаю, так как Дэвид счастлив моим тортам, какими бы они ни вышли. Я никогда не пеку торты на день рождения дочери; куда им до впечатляющих произведений искусства, которые ее бабушка с дедушкой каждый год заказывают в местной пекарне. На шестой день рождения Долли взглянула на торт, который я испекла, и велела больше не утруждаться. А надо было не слушать ее и продолжать.
Взбивая сливочный крем для именинного торта Дэвида, я слушала Виту, которая тараторила в саду.
Сначала я решила, что ее муж вернулся домой, потому что она явно с кем-то разговаривала. Но вскоре, прислушавшись к словам «ковер испорчен», «непослушное животное», я поняла, что она отчитывала свою собачонку. Вита, впрочем, обращалась к ней не так, как обычно говорят с малышами и питомцами, она говорила серьезно и не делала пауз, ее четкая интонация вопросительно взмывала вверх, после чего она отвечала на собственный вопрос.
Я услышала, как пришла Долли, но подождала, пока она сама окликнет меня из пустого коридора, а потом позвала ее на кухню. Тем летом она была очень хорошенькой; я часто представляю ее такой, как в тот день: в школьной форме, с бледными волосами, стянутыми в небрежный хвостик, и сумкой с учебниками на плече. Она редко красилась, одевалась проще своих подруг и оттого выглядела моложе своих лет. Я льстила себе, считая, что она подражает мне, ведь меня тоже не сильно заботил внешний вид, хотя на самом деле ей просто было некогда краситься и наряжаться из-за школьной нагрузки уроков и подготовки к экзаменам.
Доллз, ты опоздала. Как прошел день? я обняла ее и почувствовала, как она напряглась, нехотя вытерпев мое объятие, но не ответив на него.
Все хорошо. Без сюрпризов. Ну, знаешь. Экзамены. Ужинать будем? Мне надо готовиться. Торт к чаю?
Она неосознанно продублировала последнюю фразу жестом «торт»: сложенная чашей ладонь поверх другой. Тогда мы уже редко пользовались языком жестов, но мне казалось таким трогательным, когда она это делала, пусть даже неосознанно; она прибегала к языку жестов только для обозначения слов, связанных с детством обниматься, мама, пирог, спокойной ночи, любовь.
Когда Долли была маленькой, а Король уходил на работу, мы часто проводили в уютном молчании целые дни. Нам нравилось общаться жестами; мы выучили язык жестов по библиотечному учебнику и могли только с помощью рук договариваться, чем заняться или что приготовить на обед. Одевая дочку в пальто и перчатки, я не говорила, что мы идем в магазин покупать ей новые резиновые сапоги, а объясняла жестами. Становилась на колени и показывала: мы поедем на автобусе. За сапогами, а потом добавляла: дождь. Гроза. Лужи.