Бедные обыватели карабкались на крыши, и сидели там, дрожа от полночной сырости, как растрепанные встревоженные воробьи. Солдаты, напротив, невозмутимо набивали и раскуривали свои глиняные трубочки. Или доставали папиросы, начиненные едким табаком. Там и тут, от Семенцов до Шпалерной, горели во тьме их маленькие колючие огоньки. «Разве ж это наводнение? сказал, обращаясь к самому себе, бывалый вахмистр так, невинная шалость. Детский, с позволения сказать, водяной аттракцион!» А между тем беспощадные волны добрались уже до его тяжелых сапог, вцепились в них. «Но-о-о не шали не трожь казенного имущества!» заворчал старый вахмистр, весь в сабельных порезах и дырках от пулевых и картечных ранений и погрозил воде пальцем, розовым и мясистым, как молочная сосиска. Он подобрал ноги и сел чуть выше, а вода устремилась вслед за ним, не отступая ни на шаг словно бегемот за своей законной добычей.
Тут я заметил, что немного поодаль проплывала, а еще точнее, дрейфовала с севера на юг новообретенная моя знакомая, Амалия Ивановна Кессельринг, владелица Красного Кабачка. Она ухватилась за какой-то платяной шкаф, вполне еще целый, расположилась там довольно ловко и удобно даже как-то по-домашнему и смотрела на происходящее с кривой и ядовитой ухмылкой так, как и должна смотреть на наводнение видавшая виды столетняя старуха. Чулки и разноцветнее юбки торчали там и сям из полуоткрытых ящиков, и я даже подумал, что озорной шкаф, приютивший Амалию Ивановну, показывает мне язык.
«Это мое приданое» горделиво сказала Амалия Ивановна, едва заприметив меня. И прищелкнула языком.
Я поздоровался с нею.
«Здравствуйте говорю дорогая Амалия Ивановна. Вас уже отпустили домой?»
«Нет коротко ответила Амалия Ивановна не отпустили».
«Как же так? удивился я вас же совсем недавно увез куда-то там злой обер-фурьер».
«Тележка утонула, и обер-фурьер тоже утонул, царствие ему небесное не моргнув глазом, сообщила Амалия Ивановна одна я на всем белом свете осталась».
Я посочувствовал ей и пообещал, что все еще наладится.
«Гармошка моя, наверное, тоже утопла предположила Амалия Ивановна. Уголки ее губ чуть дрогнули Как я теперь буду играть и петь?»
«Может, еще и не утопла успокоил я свою собеседницу и вы еще споете».
«Пойдем со мной, касатик, поплыли предложила она поплыли обратно, в Красный Кабачок! Садись верхом ко мне на шкаф. Забирайся. Смелее! Тут найдется местечко на двоих. Мы будем вместе до конца дней своих, ты да я. Мы будем есть калачи и петь песни, мы будем любить друг друга, покуда совсем не умрем».
И она протянула мне руку.
Ну вот еще не хватало. Я лучше пойду прямо на дно, к морскому или, быть может, к речному царю, чем отдам свою плоть на растерзание. Кто там сейчас у них внизу? Буду служить ему верой и правдой. Ну, как уж там получится. «Спасибо, милейшая Амалия Ивановна поблагодарил я ее но вот только я спешу по одному очень важному делу».
«По малой нужде что ли? простодушно спросила Амалия Ивановна так ты не стесняйся, тут все равно никто не видит, а ретирадная изба закрыта на ночь. Спускай штаны, не бойся, я отвернусь».
«Нет сказал я у меня дело поважнее, чем какая-то там малая нужда. Если что, я готов и потерпеть».
«Ишь ты» понимающе хмыкнула Амалия Ивановна.
«И все-таки пошли со мной, касатик позвала она и поманила меня длинным сухоньким пальцем я тебя буду всю жизнь бесплатно кормить. Каша, щи. У меня и крендельки еще наверное найдутся. Завалялись. Но смотри, никому не разболтай. Это моя маленькая тайна. А не то меня за крендельки на площади вздуют».
Я пообещал, что буду нем как пресноводная рыба. Никому ни слова про подзапретные немецкие завалявшиеся крендельки.
«Вот спасибо тебе поблагодарила добрая старушка вот только учти я иногда кусок мимо рта проношу. Ты уж мне говори, если что не так. Направляй. Я ведь совсем состарилась, а у тебя небось кровь горячая, молодая».
И она подмигнула мне.
Я сказал, что загляну к ней чуть позже. Когда вода хоть немного спадет. А сейчас мне совершенно некогда и вообще дел по горло.
«У тебя вода по горло, касатик, ты скоро захлебнешься» сказала на прощание Амалия Иванна и уплыла восвояси.
Ее развеселый и расхристанный шкаф, набитый чужими чулками и юбками, хлопал напоследок ящиками и дверцами, и снова как будто показывал мне свой тряпичный язык. «Был у меня товарищ» пела и голосила отважная и несгибаемая старуха, плывущая среди хаоса и бедлама. И крепкий норд-норд-вест, нагоняя волну, подпевал и выл вместе с ней, вспоминая Березину и ледяные поля под Вильно и Лейпцигом, усеянные мертвецами.
Обычно я легко переношу удары стихии. В департаменте по этому случаю все завидуют мне, вот между прочим и наш неблагодарный директор, который даже после маленького дождика начинает хандрить и впадает в черную и бесконечную тоску и меланхолию. Что, безусловно, отражается и на моем материальном благополучии. Ну, а дождики той или иной тяжести идут у нас не переставая. Ну а тут? Тут и я ощутил себя жалкой и ничтожной щепкой. Муравинкой. Соломкой. Да и кто тут я, простой смертный, позабывший все на свете? Вон еще один броненосец, грозная боевая машина, запутался в цепких ветвях Конногвардейского бульвара, а еще один, помельче в троллейбусных проводах. И теперь жалобно и беспомощно дудит, воет, верещит, словно раненый слон, вертит башнями, созывая подмогу. Свежие отряды бутошников, вооруженные ломами и топорами, устремляются на лодках на выручку железному пыхтящему и смердящему чудищу. Но что они, несчастные, могут поделать? Новый порыв ветра, новая ледяная волна и вот жалкая эта флотилия потоплена, рассеяна и разбросана по всему городу.
«Интересно, как это я не умер и не захлебнулся?» подумал я. А может, я и умер, и захлебнулся в одно и то же время, и теперь, словно призрак или мертвец, брожу один-одинешенек, по мертвому утопающему городу, распугивая встречных барышень и вообще черт знает кого.
Стайка шаловливых речных дев резвилась неподалеку. Они звонко смеялись, перекрикивая шум и свист ветра, волокли солдат с крыш в воду и они падали в нее словно мешки, набитые трухой. Сначала громкий всплеск. Потом звонкий хохот. Стягивали с них долой сапоги и шинели, целовали и беззастенчиво чмокали их. Я, как неравнодушный гражданин, сделал им замечание. «Хватит говорю озорничать и безобразничать. Солдат это вам не игрушка. Так нельзя. Это что такое вообще. Вас вообще не существует». «Нам можно сказала одна из них Мы существуем. Солдат игрушка. Мы ведь утопленницы!»
Господи. Вот ведь. «Я, например, в прорубь нагишом залезла похвастала еще одна речная девка когда бельишко на Рождество стирала. Дай-ка посмотрю, что там внутри». «Ну нашла чем хвастать» подумал я. «На себя бы посмотрел» огрызнулась девка, как будто бы читала мои мысли.
«Что ж, они действительно прекрасны подумал я, глядя на их бесстыдные движения и каждой из них я готов подарить лоскуток своего сердца, желудочек например, или кусочек своего драгоценного тела палец, руку или ногу, ну или что там еще у нас имеется, или особняк на Большой Морской, или вот свою безразмерную треуголку все, что угодно. Да я бы и душу бы им свою бессмертную заложил за один только поцелуй пусть забирают себе на дно Обводного канала или где они там обитают я бы все им отдал, если б не государыня, которая давно уже забрала у меня и сердце, и тело с руками и ногами, и все остальное. Включая особняк. Теперь она, наверное, далеко отсюда, в Монголии если, конечно, добралась туда. Или она осталась в Красном Кабачке, вместе с Амалией Ивановной? Или вернулась в сырые александрийские луга, в свою золотую клетку?»
Ну, я бы не возвращался.
«Ах государь, прости меня, я была как сомнамбула и бродила во сне скажет она и положит голову государю на грудь я ездила на трамвае и ела гречневую кашу в Красном Кабаке. Там было весело А теперь я вся в твоей власти и готова рожать зольдаттен»
***
Они окружили меня со всех сторон. «Тебя ли зовут Вячеслав Самсонович?» спросили они. Откуда им знать? Я и сам, говорю, не помню кто я такой, и что за город вокруг меня погибает. Все как-то зыбко, мокро и пасмурно. Может быть я Вячеслав Самсонович, а может король Саксонский. Почему бы и нет? Все равно, по-моему.
«А меня зовут Селедочка» сказала самая юная, вертлявая и озорная речная дева. Ну что за басурманское имя, прости господи. «Я речного царя дочь». Я сказал, что невероятно рад такому знакомству. «Давай-ка я тебя поцелую сказала Селедочка ты у нас просто великан, вон сапожищи какие». Ну уж нет уж. «Давай я тебе пощекочу пятки, а ну, сымай нафиг обувь» приставала ко мне другая морская дева, ее подружка, вся рыжая и в веснушках. Господи, ну что вам от меня надо. Они вцепились в меня. Селедочка целовала меня в губы, ее подружки, соединив усилия, стаскивали с меня казенные сапоги с целью щекотания пяток. «Ступайте прочь, прохиндейки, пошли прочь, людоедки прикрикнул я знаю я вас. Затащите на дно а там и костей не соберешь».
Речная дева Селедочка вдруг разрыдалась. «Ах ты жестокий человек!» Мне стало даже жаль ее. Пока другие девы ее успокаивали и жалели, я выскользнул из их ненадежных объятий и пустился наутек. Видела бы меня государыня! Речные девы долго не отставали и звали меня в свое подводное царство. «Господи взмолился я убереги меня от всего от этого».
Стихия бушевала. Морские гады, привлеченные легкой добычей, вплывали в городские улицы. Гигантский осьминог взгромоздился на крышу Конногвардейского манежа и простирал оттуда безобразные щупальца свои. Вот он схватил зазевавшегося бутошника и потащил в свою пасть. Невообразимое и жестокое пиршество царило вокруг. Под ногами, тут и там, валялись обрывки гражданского и военного платья. Краешком глаза я вдруг увидел, как директор нашего департамента, спросонок потревоженный и разбуженный прикосновением ледяной воды, потихоньку, словно гремучая змея, вылезает из окна наружу. Я притворился, что не заметил его и проследовал мимо. «Кто остановит все это безобразие? подумал я наверное, только Бог, наш создатель и главный начертатель нашей Вселенной. Но достойны ли мы этого?» Не в силах решить эту головоломку, я продвигался все дальше и дальше.
Мимо меня проплывал государь в хрустальной шлюпке. Длинным веслом он постукивал в окна обывателей, проверяя, все ли на месте. «Вячеслав Самсонович окликнул он меня почему на вас треуголка навроде мокрой половой тряпки?» Господи, ну так само собой получилось. «Ваше Величество говорю непогода застала меня врасплох. Речные девы принуждали меня к постыдному и противоестественному сожительству. Но впредь этого никогда уж более не повторится. Обещаю». Государь кивнул головой и уплыл в некоторой задумчивости.
Я вспомнил нехитрые солдатские песни Амалии Ивановны. И сам, чтобы отвлечься от окружающего меня ужаса, предался невинному греху стихосложения. И вот что у меня в конце концов получилось.
Нева беснуется
Нева беснуется. Она
Идет на город водопадом
Бежит купчиха с голым задом
Волна студеная за ней
Плюет в нее зеленым ядом
И сотни глаз следят за ней
Из тайных маленьких окошек
Все замерло
Пальнула крепость!
Но поздно
Сенная вздыбилась, клокочет,
Плывет столовый инвентарь
И в лодке старой государь
Объятый пламенем, хохочет.
«Все еще наладится подумал я пройдут годы, и морские гады, насытившись, вернутся в свои подводные пещеры и квартиры, дворники приберут улицы и бульвары, очистят их от падали и мусора и по ним вновь поедут трамваи и троллейбусы. Солнце засияет, и все будет относительно хорошо».
Но все равно остается слишком много вопросов. Что стало с несчастными бутошниками? Кто уберет прочь и долой с улиц застрявшие там броненосцы? Добралась ли Амалия Ивановна до Красного Кабачка? Я понял, что голова моя сейчас лопнет. Плюнув на все это и вытряхнув из сапог воду и всевозможную мелкую хищную живность, я продолжил свой путь уже ни на что и ни на кого не отвлекаясь и не оглядываясь.
Поплелся
Я поплелся дальше на Батискафную улицу. Треуголку свою в суматохе наводнения и потопа я опять-таки потерял. Посеял. Проморгал. Профукал. Она и правда как дикая кошка. То здесь, на умной голове, сидит ловко и цепко, как пьяный драгун, держась за крепкое седло, то выпорхнет черт знает куда. И пути назад мне уж не было. «Как же так подумал я стоит мне выйти на улицу и я непременно теряю свою треуголку». То ее сдует ветер и загонит в какую-нибудь гиблую подворотню, сплошь забитую и заваленную костями, то смоет напрочь холодный ливень, превратив ее в решето, то позабуду ее в каком-нибудь жутком подвальчике, прямо на столе, среди опустошенных и опорожненных бутылок, то шаловливая речная дева, смеясь и кривляясь, сдернет ее с моей повинной головы, напялит ее на себя да так и уплывет куда-нибудь в ней за Угольную гавань и пропадет навсегда среди пыхтящих кораблей. Вот зачем, спрашивается, она ей? Зачем треуголка легкомысленной и трепетной речной девке? У нее на уме лишь любовь да свежее солдатское мясо. Я же, как известно, обременен делами.
***
Директор сказал мне чтоб без треуголки назад даже не возвращался. «Я тебя, сукин ты сын, прямо перед парадным подъездом вздерну». Ну это он так шутит, наверное. «Не приходи в департамент с голой головой, Вячеслав Самсонович, сукин ты сын». И не вернусь. Не ждите. Это пока не входит в мои планы. Несчастный, мокрый, усталый как свинья или собака, я вхожу, вползаю на Выборгскую сторону. Должно быть, Батискафная улица не так уж далеко, достаточно напрячь воображение. Опросить бутошника? Их тут нет, они как сквозь землю провалились. А те, что есть смотрят недобро и уничижительно. Буду искать сам. Нюх у меня хороший, да вот только ноздри забиты. Насморк завладел моими помыслами и дыхательными путями. Воздух прекратил движение свое. Уж и не знаю, что и делать.
Выборгская сторона
Перебравшись кое-как на Выборгскую сторону, оставив позади и нежно любимую государыню, и департамент, и Красный Кабачок, я решил все-таки обернуться и посмотреть на утопающий и пылающий город. «Вот подумал я вода и огненное пламя шагают рука об руку. Какой редкий случай! Какое невероятное совпадение! Такое бывает только в самые роковые мгновения. Вот уж не думал и не гадал увидеть. Я полагал дожить до глубокой старости и тихонечко подохнуть, не вылезая из департамента, в обнимку с бородатым швейцаром Алексей Петровичем, среди пожелтелых бумаг. Среди задушенных тараканов. Перепутанных проводов. Остывшего никчемного кофе. Превращусь ли я теперь в молчаливый соляной столп? Полный осуждения и укоризны? Нет, не должен, с какой бы это стати. Пока я не доберусь до безымянного капитана, умыкнувшего сердце государыни, я должен в общих чертах оставаться живым и здоровым. Мой язык должен повиноваться мне, как распоследний холоп, и в нужную минуту шевельнуться и произнести: «капитан, дружище, объясни, что произошло? Что за чертовщина творится вокруг? Где хрустальное сердце государыни? Где ты его прячешь, где ты его хранишь, негодник?» А он, капитан безымянный то есть, ответит, не моргнув глазом: «Сердце? Тебе нужно ее сердце? Ты за этим только пришел? Посмотри оно в кастрюльке из-под макарон, если не ошибаюсь. И не мешай мне спать». Из-под макарон! Не мешай ему спать! Вот ведь до чего доводит беспорядочная холостая жизнь одинокого армейского офицера. Вот он валяется в своей заплеванной берлоге и не подозревает, какая катастрофа и какое бедствие творятся и свирепствуют вокруг.
Издалека доносился несмолкающий шум грандиозного потопа. Видимо, злополучная ледяная комета разрушила защитные дамбы, и освобожденная вода, ожидающая, возле закрытых и задраенных створок, своего часа несколько десятков впустую потраченных лет, хлынула на беззаботный и беспечный город. Сокрушила и опрокинула портовые краны, затопила галерные и броненосные верфи, устроила хоровод на площадях и закоулках, вырывая с корнем столетние ясени и дубы. С противоположного берега, сквозь грохот водопада слышались сердитые возгласы государя, несчастные вопли Амалии Ивановны, уносимой течением в прекрасное далеко, бесполезные гудки и сирены броненосцев, крепко застрявших в ветвях Летнего сада, рев ветра и переговоры морских чудовищ, пирующих на просторе, злобный хохот безумных русалок, обнимающих и тормошащих неподвижных солдат. И, наконец, частая пальба и беспорядочная канонада крепости которая, впрочем, вскоре смолкла. «Ну вот и все подумал я громоподобная симфония воды и пламени отзвенела и отзвучала».