Мы сели рядышком. Глядим во тьму, на мокрый перрон, за которым мелькают окошки соседнего поезда. «Вот бы знать, куда он едет» говорит государыня. «Понятия не имею отвечаю но скажите мне, о светлое порфирородное божество, что вы делаете здесь, в этом задрипанном поезде, где даже не подают завтрак, на двадцать втором этаже?» Ну, быть может, сюда сложно и муторно тащить еду. Или проводник сьедает ее по дороге. «Ах отвечает она я бегу, бегу куда-нибудь. И желательно в Шлезвиг-Гольштейн». Ну, думаю, туда мы еще не скоро попадем. «Во поедете со мной в Шлезвиг-Гольштейн, о мой новый неожиданный друг?» «Нет отвечаю я еду в Тверь». «Ну в Тверь так в Тверь соглашается государыня там, наверное, тоже очень интересно». «Ну конечно отвечаю есть местечки куда пострашнее. А Тверь чудесна». «А можно ли попасть к эмиру Бухарскому?» уточняет она. «Нет говорю к эмиру Бухарскому сегодня не получится. Мы едем в Тверь». Мы обнялись и стали ждать, что будет дальше. Раздались свистки, состав дернулся, потом еще, локомотив наверное отцепили, а дальше стало еще только хуже.
И все же я верю, что утро настанет и солнце взойдет, и наводнения, наверное, никакого не было, и не будет, а я его нафантазировал, и медведь с роскошной электрической лампой еще встанет на крепкие задние лампы, приветствуя нас возле фабрики часовых механизмов. Все еще будет, лишь бы безымянный капитан, который дрыхнет, но прекрасно знает, что я уже битый час околачиваюсь прямо тут, на крылечке, поскорее бы открыл растреклятую дверь. Господи, ну где же он там.
Или нет
Или нет, я встретил ее, гуляя по Разъезжей, а потом свернул в переулок, где стоял здоровенный этакий медведь с электрической лампой. Нос его был натерт до солнечного блеску, чтобы приходить к нему еще и еще. Там, возле этого электрического медведя, мы и полюбили друг друга. Как Лили Марлен, одинокие под фонарем. А может, и не так все было. Я давненько не был на Разъезжей, и не знаю толком, что сейчас там творится. Там ли медведь? Или уже ушел? В любом случае, она восхитительна.
Ловушка
Потратив несколько часов на бесплодное ожидание, я начинаю подозревать, не затеял ли безымянный капитан засаду или хитроумную ловушку, чтобы поймать меня, как какую-нибудь несмышленую собаку, изо рта которой капает и льется на пол кипящая ядовитая слюна. Я видел подобных собак. А вот у государыни была очень хорошая и разумная собачка, чуть больше белки, она весь город радовала своим чудесным пением, так что многие думали, что это поет вечерний сладострастный соловей, или допустим, снегирь, обученный печальным и вдумчивым солдатским песням.
Я робко постучу в дверь.
«Кто там?» спросонок скажет капитан, ворочаясь на необъятном скрипучем диване, промасленном, вздыбленном, как Балтийское море в самый жесточайший шторм, когда броненосцы и коммерческие пароходы идут на дно под хохот и улюлюканье раскрасневшихся морских дев.
«Кто там?»
«Медведь с электрической лампой» отвечаю. Мне всегда хотелось шутить при встрече с капитаном. Я не очень-то похож на медведя.
«Медведь Михайло Потапович посажен на кол на Биржевой оконечности Васильевского острова за множественные и дерзновенные государственные преступления» доносится сердитый ответ, перебиваемый приступами кашля и яростным скрипом промасленного дивана.
«Меня зовут Вячеслав Самсонович» уточняю на всякий случай. Безымянный капитан сейчас явно не настроен шутить. Вдруг он выскочит на крыльцо с саблей наголо и, не разобравшись что к чему, изрубит меня на тысячу мелких чертей или просто полоснет по голове.
«Вячеслав Самсонович? Ты серьезно? Заходи друг».
И он оторвет свое бренное и неказистое туловище от скрипучего вздыбленного дивана, встретит меня у порога и мы заключим друг друга в наикрепчайшие приятельские объятия.
Страшно
Я все стою на крылечке, а ледяная вода все поднимается и поднимается и идет по моим пятам, и затопляет попутные выгребные и угольные ямы. И я стучу в дверь: ну открой, открой, открой, открой. Открой же, сукин ты сын, у меня камни в желчном пузыре. В ответ мертвая тишина. Очень странно.
Все равно
Я сейчас пойду и упаду в ближайшую выгребную яму, туда, где в данную минуту беспомощно барахтаются ломовые извозчики и непутевые гусары, подгулявшие в Красном Кабачке. Пусть меня сожрут, растопчут, раздавят. И будь что будет. Мне уже все равно.
Португальский кораблик
И тут безымянный капитан вдруг снизойдет до меня. «Камни, говоришь? В желчном пузыре? Ну заходи. Чего же ты стоишь, дуралей?» И я зайду, оглядываясь по сторонам. Капитан скажет: «Вот гвоздик, повесь на него свою треуголку. Экая у тебя страшная треуголка». Треуголка у меня и впрямь страшная и чудовищная, и один бутошник, увидев ее, упал в обморок. Его уволокли. А безымянный капитан говорит «Твоя треуголка похожа на медузу «португальский кораблик» один в один». Ты же знаешь, это такой морской ядовитый монстр. Моя треуголка действительно похожа на «португальский кораблик», выброшенный на песчаную отмель. Я сам, наверное, как португальский кораблик, лишенный воздуха, опрокинутый вверх дном. Ему бы только шутить.
Гвоздик
Я войду к нему, повешу на гвоздик промокшую страшную треуголку и сам глазами буду отыскивать, обшаривать сантиметр за сантиметром, куда бы тут могло закатиться хрустальное сердце. А безымянный капитан скажет, ухмыляясь: «Того, чего ты ищешь, тут давно уже нет. Вся жизнь уже унеслась». Но я ему не верю. Жизнь никуда не унеслась. И сердце где-то здесь, здесь, поблизости, это несомненно. Быть может, вот оно закатилось среди дырявых тазов, древоподобных лыж, ржавых коньков, на которых капитан никогда в своей жизни не катался. Или же вот его прославленный-промасленный-продавленный диван, стоит и ухмыляется мне прямо в усталое измученное лицо. Это он, он, он, это он сожрал хрустальное сердце, никаких сомнений. По-моему, он даже облизывается. И его стальные пружинки позвякивают где-то там от плотского удовольствия. Странно, весьма странно, что безымянный капитан не замечает таких очевидных вещей. Этак, поди, очередь и до него самого дойдет. Но это все потом. Даже думать не хочется.
Открой
Вот уже битый час я стою на крыльце и не решаюсь постучать в дверь. Скоро здесь будет вода и я утону. Почему не открывают? Он знает, что я здесь. Открой.
Внутрь
Наконец мне все это надоедает и я, перепрыгивая с ноги на ногу, толкаю дверь. Она не заперта. Я вспоминаю, что раньше дверь, как правило, открывал огроменный заспанный белобрысый детина с прозрачными глазами. Он ничего не говорил и ничего не спрашивал. «Это мой денщик Пергюмякиссен, басурманин нехотя пояснил как-то безымянный капитан ты же знаешь, каждому уважающему себя офицеру от рождения прописан денщик. А у меня нет и никогда не было денщика. Надо мною в полку смеются, а ведь я конногвардеец, а майор Дарлингтон, мой начальник, так и вообще проходу не дает. Говорит мне «пока у тебя, сукин ты сын, не будет денщика, будешь дни свои коротать на гауптвахте, посреди клопов и мышей». Ну так себе компания, честно говоря. Хотя какой офицер боится ничтожного клопа? У меня и дома их миллионы, мой друг. Уж и не знаю, откуда только берутся, наверное их воспроизводит денщик, представь себе, жрут и меня, и мои бумаги. Кто их тогда прочтет? Однажды ко мне в дверь постучались. Я говорю денщику «Пергюмякиссен басурманин поди и открой». Вдруг это ко мне по важному делу. А Пергюмякиссен спал в это время на антресолях и не знал как оттуда слезть. Тогда я сам пошел открывать вышеупомянутую растреклятую дверь. На пороге стояла государыня, мокрая и счастливая. Говорит мне «Впусти меня, капитан, я хочу остаться у тебя, на веки вечные, в твоем домике на Батискафной улице, хочу остаться вдвоем. Вячеслав Самсонович прогнал и отверг меня». Я говорю ей что сегодня это невозможно по разным причинам и что ее бедняжку вероятно сожрут клопы, ибо она довольно-таки лакомый кусочек. И тогда государыня сказала, что раз так, она возвращается в свою злополучную золотую клетку, посреди александрийских лугов, на веки вечные, ну или на какое-то время, а мне на память оставляет свое нетленное хрустальное сердце.
«Держи его, капитан сказала она и пусть оно стучит. Если хочешь, посади его в клетку, если у тебя есть клетка, или положи в картонную коробку, если у тебя есть коробка, чтобы оно не сбежало или не закатилось куда-нибудь». Я так и поступил. Только вот теперь не помню где оно. Ты же сам видишь, какой здесь беспорядок и балаган. Денщик не очень-то поспевает, а большую часть дневного и ночного времени проводит на антресолях, откуда редко показывается. Говорю ему «Пергюмякиссен!» Оттуда только храп и свист. Я ему и гранату дымовую туда швырнул шутки ради и весь дом наполнился вонью и копотью. Денщик так и не проснулся, а я надел свой мундир и вышел на улицу подышать свежим воздухом, потому что дома оставаться было решительно невозможно. Да ты знаешь, как он у меня появился? Решил я как-то утром умыться, чтобы позавтракать и идти в полк. Открываю кран, и вот оттуда, представь себе, вылезает этот вот странный субъект. «Кто ты?» говорю. «Пергюмякиссен, фонтанный мальчик, заблудился в водопроводе» отвечает. Ну, наш мир преисполнен чудес, хотя иногда, согласись, напоминает бесконечную унылую гауптвахту, обитель немых и пугливых тараканоподобных существ. Вот если бы я, допустим, полз по водосточной трубе из Петергофа на Выборскую сторону, я бы наверняка переломал себе все кости, ручные и ножные, а потом застрял бы там и сидел бы в трубе как пробка, раз и навсегда перекрыв городской водопровод.
Капитана нигде не видно. Окно распахнуто; обрывки его сновидений, робкие и пугливые, полупрозрачные, как лоскуты ночного платья, все еще летают и снуют по комнате, шарахаясь из угла в угол. Я их стараюсь как-нибудь поймать и распихать по карманам, с тем, чтобы потом принести их в наш департамент на Лифляндской улице. Там, в тесной деревянной каморке любезного швейцара Алексея Петровича, я выпущу их на свободу и они застрянут у него в пышной бороде, как заблудшие слизняки. Алексей Петрович заорет как полоумный и будет бегать по коридору, пятерней вычесывая и выдергивая свою всклокоченную бородищу. Надеюсь, директор оценит мою невинную шутку, поймет, что я не даром тратил свое драгоценное время, недаром тонул, захлебываясь, на Сенной площади, пытаясь пробраться на Выборгскую сторону сквозь хаос наводнения и всеобщего крушения и потопа и вообще поймет, что вся наша собачья жизнь была не напрасной. И тогда весь мой путь увенчается успехом, и я смогу хоть чуточку вздремнуть. Упав на пустотелый сундук, на раскладушку, да вот хоть на неуютный и вздыбленный капитанов диван или даже на свой собственный письменный стол, прямо на груду своих секретных чертежей. Настолько секретных, что я и сам их порой не понимаю. И мне приснится мой ангел государыня, ее хрустальное сердце, развеселый Красный Кабачок и полночный трамвай, бултыхающийся на рельсах. Господи, как хорошо.
Я оглядываюсь. Кругом громоздятся шляпные коробки, ржавые коньки и лыжи, похожие на дубовые бревна. Кто на них катался? Ума не приложу. Наверное, их нельзя сдвинуть с места. При очень большом желании их можно надеть посередине Фонтанки, где-нибудь возле Обуховского моста, и так стоять, стоять, стоять, пока совсем не окоченеешь. Денщик или все тот же бутошник, укутанный в шарфы и тулупы, будет тормошить, тормошить тебя, чтобы ты убирался прочь и не смущал пешеходов. Одинокая лампочка болтается под потолком, будто висельник. «Милое местечко» думаю. Где твой ангел-хранитель? Куда ты запропастился? Самые дикие мысли и предположения приходят ко мне в утомленную голову.
Вот, например, диван. Примостился себе тихонечко возле окошка, поскрипывает да покрякивает, а сам только и ждет удобного момента, чтобы броситься на меня на своих коротеньких, но невероятно проворных и подвижных лапках. Кто знает, во что превратила его залетная ледяная комета? Он молча ухмыляется. Интересно, что у него на уме? Не стал ли он виновником твоего внезапного исчезновения? Диваны ведь и так едят всякую мелочь, карандаши, книги, дорогие нам безделушки. Распахнул свою необъятную механическую пасть, наполненную железяками и шурупами, скрутил тело простынями, подбросил вверх и теперь торопливо переваривает и перемалывает тебя вместе с твоим шелковым бельем, мундиром и сапогами? Говорю ему: «отдавай мне капитана, сукин ты сын! Иначе за себя не ручаюсь». И вот он, поразмыслив, выплевывает наружу обрывки мундира, сорочку, какие-то разноцветные ленты, помятые сапоги и отполированные обглоданные кости, увешанные, словно новогодняя елка, алмазными орденами. Каждый пышет светом, словно маленькое солнце. Впрочем, насколько мне известно, у безымянного капитана не было особых алмазных орденов.
Так куда же ты подевался, мой горемычный безымянный друг? Провалился ли ты, вслед за подгулявшими гусарами, в первую же выгребную яму? Или заграбастал тебя свирепый и беспощадный бутошник и беспардонно отволок в ближайшую съезжую часть? Или вздернули тебя на Сенной, и ты висишь там, потихоньку колыхая ногами, на потеху озорным мясникам и ушлым продавцам всякого зеленного товару? Или сковырнула тебя с извилистого жизненного пути мимолетная, но меткая шведская пуля? Погрызли бродячие собаки? Или же ты, вопреки всему, благополучно добрался до трамвайной остановки? Стоишь там, один-одинешенек, и мир вокруг тебя наполнен ночными звуками. Четыре ветра, налетевшие со всех сторон, ворошат твои пустые карманы. Выбор огромен, даже, наверное, чересчур велик, и возможностей хоть отбавляй. Надеюсь, все завершилось самым наилучшим образом.
В любом случае мне надо торопиться капитан вряд ли мог далеко уйти. Наверняка он ждет, когда из-за поворота выползет наполненный светом электрический ящик, поеживаясь и вздрагивая от зябкого ветра. Или все же примостился на самом краю гиблой пропасти, перед расстрельной командой и говорит им: «братцы! цельтесь мне прямо в сердце» ну или что там сообщают в подобных случаях. Заприметив меня, он засмеется и скажет: «а впрочем, подождите. Вот мой друг Вячеслав Самсонович, мы не виделись сто лет. Дайте нам поболтать часик-другой». А может, он вообще никуда толком не выходил, а лежит себе за неподвижным и вполне себе миролюбивым и травоядным диваном и прячется от меня. В любом случае, я должен с ним обязательно и непременно поговорить. Пока он жив, тело его трепещет, а уста движутся. Ну пожалуйста.
У нас есть три или четыре лишние минутки. Или же целая вечность, если вдуматься. Солдаты сбились в кружок, охотно потчуя друг друга нехитрым табачным зельем. Капитан говорит мне, горделиво указуя куда-то себе под ноги «смотри, Вячеслав Самсонович, это я сам выкопал. Неплохо получилось, правда?» Я поглядываю в прямоугольное отверстие, оцениваю, прикидываю, перемножаю короткую и длинную стороны и говорю, что на мой взгляд как будто бы тесновато. И не слишком-то глубоко. Ну, телесные комплекции у нас разные. Опять же, дело вкуса. Потом предлагаю поговорить о чем-нибудь о другом. Ну о чем например.
«За что тебя?» спрашиваю.
«За то, что переводил свой полк с левого берега Ждановки на правый и потерял при этом половину солдат».
«Какая несправедливость говорю в свою очередь а вдруг они просто заблудились?»
«Так оно, наверное, и есть отвечает безымянный капитан подозреваю, разбрелись кто куда торопливо целоваться с речными девами. Говорил же им, нечего шляться по девкам в такой поздний час. К тому же, многие и плавать-то не обучены. Спутался с русалкой и поминай как звали. Но кто сейчас будет в этом разбираться».
***
Нет, не об этом надо бы говорить в такие минуты. При чем тут Ждановка? Весь мир может обрушиться в любой момент. Надо попробовать изменить место встречи. Из длинного списка: прожорливый хитрющий диван выгребная яма съезжая часть пеньковая петля пуля пуля собаки картечь или шрапнель трамвайная остановка пуля яма пуля собаки пеньковая веревка пуля я выбираю все же трамвайную остановку. Это куда лучше. Конечно, это не райские кущи, но и не выгребная яма, и не расстрельная пропасть, согласитесь. Будь там, добрый друг. Жди меня у трамвайной остановки, слышишь? Я тебя догоню и мы еще раз поболтаем о том о сем.