Шумела деревенька, летели темные вести, разнося горьку печаль от одной избе к другой. Людь все Чарушу вспоминал, жалел. Люба всем она была своею красою да добротой. И жениха ее, красна молодца Родиполка, вспоминали, да только не жалели его, а наоборот, бранили, но тихо, чтобы тот не слыхивал. А то ведь как узнает, так и в бой кинется со своим мечем стальным, заговоренным. Потому что он не только ведьмак, а еще и богатырь сильный. Супротив него ни один молодец не пойдет, все они слабые, хилые. А Родиполк-то одною рукой ораву разбрасывает.
Но сам богатырь того не слыхивал, не было его в деревеньке с самой зарницы. Мать Люба не видела его до самой ноченьки. Глаза все просмотрела, выглядывая сына свого. Муж ее Журба, видя ее такой, успокоил:
Не печалься, милушка, к Возгарю пошел, как и завсегда. Небось, с лошадьми играет. Пущай. Вернется.
Но матери все неспокойно было, сердце не обманешь.
Посреди ноченьки заскрипели ступени на крылечке, отворилась дверь. Мать успокоилась. Коль вернулся, знать, добро будет.
Родиполк же, зайдя к себе в сени, потянувшись под саму балку верхню, запрятал малый узелок. Так-то ладнее будет! Тихо лег спать. Страшный холодный сон охватил его дух и тело. Липкая серая печаль, прячась в глубине молодецкого духа, что днем за работою не видна, ночью, словно хворь, блуждала по всему богатырскому телу. То подберется к горлу и камнем ляжет, то сдавит стальными прутьями грудину, что аж вздохнуть больно, а то и вовсе сядет на руки да ноги, да все держит, словно земелькою засыпали. Родиполк, чуя ее всем телом, во сне камень, что на могиле прабабки да прадеда стоит, на себе видел. Огромен тот камень, велик. Лежит он, Родиполк, молодец-богатырь, на цветочной белой поляне, а сверху его серый камень давит. Тяжело снять с себя, душит он его, в землю вталкивает. А вокруг уж все деревенские стоят, только темные, с лицами черными, пальцами тычут да смеются, но подмогу не оказывают, камень не снимают. Родиполк им руки протягивает, а они все хохочут, аж пополам сгибаются. А потом и вовсе круг него хороводы водить стали, пляшут.
Холодный пот проступил на лбу у молодца, вскрикнул он и проснулся. Сильно билось сердце, дух трепетал.
«То все верно я решил. Сторонний я здесь, везде сторонний. То верно, день этот будет пригожий, хоть и унылый», думал младой Родиполк, пробудившись от холодного сна рано, перед самою зорькою. Золотистый свет чуть пробивался сквозь мрачное серое небо. Младой богатырь почуял свет да нежность всем своим красивым молодецким лицом. Подложил руку под голову да закрыл глаза.
Светлело. Наступал новый день. Хоть и омрачен он был печалью похорон младой невесты богатыря Чаруши, но все ж для Родиполка был светел. В духе молодца возникла новая твердость, решимость для пути его нового богатырского. Думал он о том пути и ранее, но тихо, иножды, украдкою, тайно, чтобы думы те не захватили его, да не увели к надежде робкой, да не поставили его на путь новый. Чтобы то новое решение не перечило судьбе Вехоч, что свой путь наметила для него, Родиполка. А как думал он про свою богатырску службу, так все отвергал то мысленно, ведь то радо было род свой делать да мужем становиться. Но теперь все после смерти невесты его сложилось для пути его нового, жизни богатырской.
Все, что ранее было с ним, уж казалось ему ныне, что не с ним вовсе это было, а с другим, деревенским молодцем. И то совсем не его судьба была, мужем стать да род свой сделать. А она-то, судьбинушка, другое уж уготовила службу ратную в дружине князя.
«Все то было пустое, думал, вспомнив богатое сватанье девицы Чаруши перед Купалою. И Купало тот не Ладу-берегинюшку с собою привел, а Мору-смерть. Все то было пустое, не то мне моя судьба-Вехоч уготовила, не то»
Чтобы о том более не думать, он поднялся да нашел свое тайное место, что было под потолочным брусом, нашел узелок, что запрятал вчера по ночи. Покрутив его в руках, успокоившись, положил на то же место. Сам же, решив дождаться ясного дня, лег на свою домодельну перину. Спал он с начала весны-Макуши на жесткой старой желто-грязной соломе. Да и ту можно было приметить по полотнищу, что поверх лежало. Но оно хоть и было еще целым, большим, стало совсем серым, только по краям играли багрянцем вышитые обережки. Оплели те багряные нитки весь край, прыгают, играют, где выше, а где и ниже, да все живо, резво, словно то огнево ярое не подпускает людь сторонний да обжигает.
Строчки те вышиты были матерью давно, еще до прихода в их избу-терем дядьки Журбы. Любовно она для сына вышивала, для оберегу, чтобы никто со злом не подступился к молодцу, ее сыну. Ведь материнска вышивка обережка сильна, защитна она, убережет, от худого спасет, чужого не подпустит. То и было заведено так: молодцам безжоным, сыновьям, матери их на полотнищах да на рубахах оберег вышивают. Но было видно по полотнищу тому, что давно мать к сыну не заглядывает, давно ту постель не меняет да новое покрывало не кладет. Да что там полотнище-то слова доброго не скажет, словно и не родная вовсе она ему стала, а чужая. А как мать своя не заглядывает, так и людь тот сторонний не ходит. Да и что ж ходить-то в сени, не ходят туда. Нет там родового стола деревянного, скатерки на нем нарядной да длинной лавы подле него, где весь род да гости умещаются. Не от кого уберегать той обережке вышитой молодца-красеня, разве только от дядьки Журбы овторого мужа матери Родиполковой, но и тот к молодцу-пасынку в сени не заглядывает: намеченное уж случилось, мать из избы-то в сени выгнала сына, то и забыть про пасынка надобно.
Отогнав думы темные в уходящую ночь, Родиполк собрался. Надел свою нову рубаху, серу с вышивкою по груди, с тонким подпоясом нарядным, алым. Надев штаны, летние, светлые, заправил их в сапоги шитые, мягкие. Достал заветный узелок с золотыми каменцами, что выручил по тому дню за прадедов стальной меч. Молодец, что поменял меч, не ведущий был, не знал, что меч тот принять его должон. Но того он не понял, ни блеску холодного булатного друга, ни сияния стального. Все молодец завистливо на те самоцветы смотрел, что на мече были да на сбруе.
По этому дню за золотые, с налитые горошины, камешки решил купить у конюха Возгаря, что добрыми лошадками владеет, кобылку Синявку. Родиполк присмотрел ее в широком раздольном поле, где их выпасал. Уже немолодая, но еще жилистая кобылка сама к нему подошла да ластилась.
Посередке дня, когда яро солнышко теплом играло, пригреваючи, он пришел к малой избушке Возгаря. За три каменца договор хотел сладить, купить лошадку Синявку. Конюх его радо встретил. Совсем седой, худой, но еще крепкий Возгарь понял, что на духу том у богатыря, вспомнил про Синявку, вывел добру кобылку из стойла, да так и отдал ее. Богатырь поначалу опешил да хотел вручить конюху камни, но конюх ни в какую продавать не желал, а хотел только отдать лошадь, подарок сделать. Синявка радо фыркнула, уткнулась светлою мордою со свекольными глазами богатырю в руку. Родиполк гладил ее, светлую, с желто-белой гривой и большими печальными очами. В том, что друга себе нашел, сомнения не было, ведь Синявка та сама к нему пошла, а знать, по нраву ей богатырь пришелся, в беде не оставит. А за золото решил подковать лошадь у знатного сохтенского коваля Вахромя, лучшими именными подковами, и купить все снаряжение для нее. А как сделал все, что задумал, оседлав лошадь, возвратился назад, к родовой избе-терему.
Как завидел он свою избу, затрепетало сердечко молодца, защемило. Хоть и спал он в сенях, но то все ему было родное. Как-то бросить все, уйти из деревеньки той, где поля широки да река раздольна малая Оскло? Но судьба все уж решила, ненадобно тому противиться, хоть и уйти из роду тяжко.
Завидел он мать свою, та с тревогою на сына смотрела, но расспрашивать не стала. Недалеко, возле терема, на новой лаве, что сам сладил, сидел дядька Журба овторой муж матери. Привел Родиполк кобылку в родовой двор, мать на то сурово глядела. «Не даст обережного слова да имени», глядя на строгу мать, решил Родиполк.
Сын поклонился матери, зная ее нрав строгий, обратился словом тихим к ней:
Матушка моя родна, судьба для меня новый путь открывает богатырский. Не буду перечить ей. Да без твого обережного слова тяжко будет.
Как и думал, мать свои светлы брови к переносице сдвинула да сурово ответ дала:
Не будет того.
Журба при том строго взглянул на свою молодицу, но говорить не стал. Родиполк гордо вскинул голову, ответил матери так же тихо, но твердо:
Я перечить судьбе-Вехоч не буду, по завтрашней зорьке уеду.
Не видя гнева матери, развернулся, да и ушел.
Люба то всерьез не думала то все игры молодецкие, вольности. Мать-то нрав свой показала гордый, что достался ей по наследию от отца ее, князя Светослава Ингваровича. Младой князь тот горд да упрям был, и все бы по-своему делал, коли не хворь его. Болезнь-то эта ему помехой была, чтобы свою волю показывать да на своем настаивать. Только он сказывать что-то супротив хочет, свое, то сразу слабость чует во всем теле своем хилом. А то и вовсе, все померкнет перед глазами его, да он и без сил падает. Лежит в своей спаленке хворает, и одва дня, и отри. Да так хворает, что и сил ни на что нет, даже с постели встать не может, а не то что супротив пойти. А после он уж и совсем перестал свое говорить, кивает, со своей матерью соглашается. Та за него все решенья принимает, и где жить тому, да на ком жениться. Оженили его на девице вдове Веде, дочери умелого да сильного коваля. Поселили их подле материнского княжеского большого терема, в малом. Только в одном Светослав матери своей Радомиле наперекор пошел в любови. Полюбил он мать Любы, Василису, да воспылал к ней страстью. Более к своей жене не приходил, а ночи проводил со своею любою, купеческою дочерью Василисою. Привела она ему одвох девок Ладу да Любу.
Люба, мать Родиполка, княжеский род свой скрыла, потому как приведена была матерью без обручной. Как привез ее муж опервый Вертиполох в свою родову избу, так о том княжеском роде никто не прознал в деревеньке. Только муж ее, но тот сгинул неведомо где. Даже сына свого не увидел, пропал. Поползли по деревеньке слухи, что Вертиполох-то погиб в бою славном. А за спиною Любы шептали, что другу жону нашел, да и остался там. Люба же гордо ходила, да все Вертиполоха ждала. Однажды вбежав в избу-терем, раскрасневшись, упала Люба перед свекровью Хангою, обняла ее ноги да горькими слезьми залилась.
Мила матушка, плача, говорила, ты все ведаешь. То поглянь на сына свого Вертиполоха. В каких краях? Живехонький ли? Сил-то моих нет! За спиною судачат, что другу нашел, да живет с нею, милуется.
Подняла ее седая Ханга с половицы, усадила на лаву. Да тихо головою кивать стала.
Не ведаю я того. Нет его среди людей живых, не милуется он с другою. Видно, сгинул уж.
Закрыла глаза Люба руками, заплакала, запричитала. День да ночь лежала, себя не помня. А после встала с перины, да все так же гордо ходить стала. Да только появилась в ней строгость да холодность. Более не спрашивала у Ханги про Вертиполоха, но всегда помнила о его погибели. А потому и запрет дала сыну, строгий, резкий. Сказала, словно мечом отсекла, чтобы сыну ее более неповадно было просить о том. Но сердцем материнским чуяла, что Родиполк-то ее наследие княжеское, да и ко всему еще и богатырское имеет, заупрямится, на своем стоять может, ее не послушает. Ведь спит же в сенях, как уж с весны-Макуши супротив пошел, того не поменял. Вздохнула мать, хотела уж примириться с сыном, но того и след простыл. Ушел он. То, видно, так и надобно, думала горестно Люба, чтобы большей ссоры не было.
Пришел Родиполк на свою, как он кликал ее, кручин-гору на большой пригорок с одною березкою. Сел на травушку зелену, облокотился спиною о деревце да, вдохнув полною грудью свежего речного воздуха, закрыл глаза. Тиха была реченька. Ничто ее не тревожило. Только изредка ветерок чуть подует, взволнует ее ласковые воды. Просидел он так, глядючи на реченьку, до самого вечера. А то с закрытыми глазами, вдыхаючи летнюю свежесть, словно хотел запомнить родной, ни с чем несравнимый, отдающий прохладою, воздух.
Вечером мужики из рода Весны: батюшка ее, старый и седой Годин, сын его, мужалый брат Свет принесли к речке мертвое тело, завернутое в новое серое полотнище. Отец же Чаруши, Болислав, да брат ее, Лель, нанесли бревнышек да стали стягивать толстой прочной веревкой. Поседевшая мать-Весна, тяжело ступая, принесла сухой соломы, что подложит под мертвое тело девицы. Родиполк же подмогу не оказывал, не был он в том роде, не стал он Чаруше мужем, так женихом и остался.
Похороны невесты так же были тихи, как и ее смерть. По той неделе назад зачахла она, захворала да и умерла, словно уснула. А теперь вот хоронят ее по вечеру, на зарнице, скромно, тихо. Людей было мало: сродники, соседи деревенские да и младой жених ее Родиполк. Но на того и внимания никто не обращал, все были в своем горе. Весна, поддерживаемая старым отцом, горько плакала. Лель, бледный, совсем белый, стоял рядом, словно тонкая высокая тень. Только искоса на Родиполка взглянул, ненавистно. Жених то подметил, и про себя вновь подумал: «Сторонний я, сторонний». Близ речушки, провожая дух Чаруши да ее младое тело к прародителям, стоял род брата Весны Света: жона да два высоких, взлохмаченных мальчонки. Положили невесты мертвое, совсем детское тело на бревнышки, что скрепили меж собою, да пустили по реченьке Оскло. Следом в реку вошел Болислав. С зажженною лучиною в поднятой руке он, не решаясь поджечь, дошел по саму грудину. Наконец решившись, резко бросил лучину на бревна. Загорелся красно-огненно костер. Охватили его яркие языки пламени ту сухую солому на бревнышках. А после, разгоревшись, подползли к мертвой невесте, сомкнув ее в свои большие огненные объятия.
Вот ежели Родиполк был бы ее мужем, то только он сам и схоронил бы ее, по своему чужестранному обычаю, как учила старая и седая прабабка Ханга, под земелькой-матушкой. Но того не случилось. Остался он женихом, без жены да без роду свого. Родители невесты его, Весна и Болислав, сладили, по обычаю свому древлянскому, костерище, чтобы то огнево проводило дух девицы к прародителям, к своему роду. Как загорелась та солома, более жених смотреть не стал, ушел.
Когда шел, все думал, что не сладилось ему мужем быть, род свой сделать, детей привести. «Знать, тот новый путь ждет меня, как и прадеда да прабабку моих. Пришло то новое для меня, должон я выполнить все, что судьба мне наметила. От того, богатырского, не уйдешь да не убежишь. Поеду я к самому князю, да на службу к нему стану богатырем. Ведь того же складу я, что и прадед мой, Всевласий-богатырь, да прабабка моя, Ханга-богатырка».
Пришла неспокойна ноченька. Родиполк не спал. Все он думал о той богатырской службе, а как глаза закрывал, то виделась ему Чаруша мертвая да тот костер на реке Оскло.
Дядька Журба под сенным оконцем, что к клети примыкает, дружку свою Любу уговаривать стал, чтобы та отпустила сына свого.
Отпусти, милушка, сына-то свого к кнезю, служить богатырем, говорил он ласково, тихо да нежно, чтобы гнев у дружки не вызвать, сильным воином будет, славу сыщет.
На что мне его слава! встрепенулась мать гневно. Муж-то мой опервый сгинул неведомо где. То ты и сына мого упечь хочешь?!
Но Журба на тот вызов Любин еще ласковее стал, словно и не приметил слова обидного.
Что ты, Люба, добра желаю. С мужиками-то разное бывает, успокаивал дядька дружку свою.