Затем Ба-Ба снова опустился на колено и велел мне быть послушной и помнить то, что он говорил много раз. Он пообещал, что Ма-Ма встретит меня на улице, на школьном крыльце, когда уроки закончатся. А потом ушел, а я осталась с высоким роботом, который повел меня по лестнице и по очередному коридору, полному все тех же ярких красок, воздействие которых уже начало ослабевать.
Человек-робот привел меня в просторный солнечный класс самую солнечную комнату из всех, что я видела с тех пор, как сошла с самолета. В комнате было много детей, сгруппированных по четверо, их парты были сдвинуты вместе, образуя прямоугольные кластеры. В каждом прямоугольнике два ребенка сидели лицом к двум другим детям на противоположной стороне. На каждом столе стояла белая табличка с буквами. Все они были повернуты лицевой стороной к женщине в длинном платье, которая чтото писала на классной доске. Она была китаянкой и улыбалась широкой улыбкой. Она напомнила мне а-и, тетю, одну из подруг Ма-Ма дома, в Китае.
Все взоры обратились ко мне, когда мы вместе с Человеком-роботом вошли в класс. Я почувствовала, как жар неловкости опаляет мне лицо и шею. Даже не сознавая этого, я стала мысленно повторять мантру, которую Ба-Ба внушил мне: «Во цзай чжэ ли шэнь дэ, во и чжи цзю цзай Мэй Го». Но с каждым разом, когда я неслышно уверяла себя, что я здесь на своем месте, что я здесь родилась, мне верилось в это все меньше и меньше.
Повисла пауза, слишком долгая, чтобы не вызвать дискомфорта, во время которой никто ничего не делал. Никто не улыбнулся мне, не считая а-и у доски. Испытывая облегчение от того, что хоть чтото сможет отвлечь меня от моей мантры и резких спазмов в животе, которые она вызывала, я улыбнулась ей в ответ. Человек-робот сказал ей несколько непонятных слов, после чего повернулся ко мне с беглой, экономной улыбкой, а потом быстро вышел из класса.
А-и, сообщившая мне, что ее зовут Тан Лао-Ши, говорила на мандарине так, словно ее в язык ужалила пчела. Ни одно слово не звучало из ее уст безукоризненно правильно, но после старательного размышления которое, как я сообразила только задним числом, должно быть, убедило ее, что я не блещу умом, мне удалось свести воедино то, что она пыталась сказать.
Пошептавшись с моими одноклассниками и перегруппировав их, включая девочку в розовом платье, которая явно была недовольна тем, что ее отсадили от подружки с прической «конский хвост», Тан Лао-Ши посадила меня за кластер из четырех столов, ближайший к доске. Я повернулась, чтобы рассмотреть девочку с «конским хвостом», которая теперь сидела рядом со мной.
Во цзяо[50] Джейни.
Говоря это, она нахмурилась. Ее мандарин был лучше, чем у Тан Лао-Ши, но сдобрен акцентом, которого я никогда прежде не слышала.
Во цзяо Ван Цянь.
Ван Цянь, обратилась ко мне Тан Лао-Ши на мандарине, Джейни будет тебе переводить, потому что у нас теперь все говорят только на английском или кантонском. Но если у тебя будет вопрос, просто поднимай руку, хорошо?
Я кивнула.
Ты можешь написать свое имя на этой карточке, чтобы все его видели?
Я вывела два китайских иероглифа, для овладения которыми в совершенстве мне потребовались месяцы. Второй иероглиф в моем имени был особенно трудным, и мне никогда не удавалось написать его правильно, если не высунуть при этом слегка язык. Закончив, я подняла голову, увидела улыбку на лице Тан Лао-Ши и, застеснявшись, торопливо убрала язык.
Нет, по-английски. Ты можешь написать его по-английски?
Я не знаю английского.
А пиньинь?
Пиньинь я знала. И неверной рукой вывела еще более неверными буквами свое имя на пиньине: WANG QUIAN.
Ты можешь можешь написать его иначе? Маленькими буквами?
Зачем ей нужно, удивилась я, чтобы мое имя было меньше? Я, наоборот, написала его как можно крупнее, чтобы ей хорошо было видно. Пожав плечами, я продублировала надпись на обороте карточки, на сей раз постаравшись сделать буквы как можно мельче.
Тан Лао-Ши наморщила лоб:
Не так маленькие строчные не заглавные понимаешь разницу?
Я никак не могла взять в толк, что она пытается мне сказать, и пришла к выводу, что она говорит странно из-за пчелиного укуса в язык. Поймав мой непонимающий взгляд, Тан Лао-Ши сдалась:
Ладно, Цянь. Ты научишься.
Прежде меня никто не называл просто Цянь, без Ван или еще одного Цянь, но до самого конца занятий Тан Лао-Ши и Джейни называли меня только так. И вот так просто я родилась заново, как девочка, разлученная со своей фамилией, сирота без своего китайского прошлого.
Утро я провела словно в густом тумане. Казалось, что я снова в самолете, с закрытыми дверцами в ушах. Джейни говорила со мной очень мало и давала себе труд перевести пару слов только тогда, когда ей специально указывала сделать это Тан Лао-Ши. Спустя, как мне показалось, пару недель Тан Лао-Ши объявила, что пора обедать, и все дети встали. Не представляя, что мне теперь делать, я пошла за Джейни, которая подбежала к девочке в розовом платье и уцепилась за ее локоть. Они обе обернулись посмотреть на меня, потом отвернулись и принялись шептаться и хихикать.
Незачем вам шептаться, подумала я. Я все равно не понимаю английского.
После того как я прошла за хохочущей парочкой одну лестницу и два коридора, Джейни отцепилась от локтя подружки и снова повернулась ко мне.
Может быть, подумала я, теперь она готова подружиться.
Цянь, заявила она полусерьезным тоном, я любимица Тан Лао-Ши. Вот почему она выбрала меня помогать тебе. Но я буду помогать тебе только на уроках, а после уроков только когда у меня будет настроение. Поняла?
Я ответила ей прямым взглядом прямо в ее большие карие глаза с сердитым прищуром.
Во время большой перемены ты сама по себе. И даже не думай ябедничать на меня Тан Лао-Ши! добавила она. Никто не понимает тебя и твоего отстойного языка неудачников, кроме меня.
Ни одна из нас не шевельнулась, и я продолжала смотреть на нее, понимая, что другого выхода нет.
Сейчас большая перемена. Сгинь. И с этими словами она вернулась к своей подружке-хохотушке.
Мне нужно было в туалет в сущности, нужно было очень давно; я ждала, потому что не хотела раздражать Джейни очередным вопросом. Но я не знала, где он, поэтому влилась в поток детей, который втекал в большое помещение с длинными скамейками и столами, как в потогонной мастерской, разве что здесь было светлее и пахло лучше. В коридоре, в стене напротив были две двери. Я отошла от большого помещения и приблизилась к ним как раз в тот момент, когда из одной из них вышел мальчик и изнутри донеслись звуки льющейся воды и срабатывающих бачков. Как только дверь за ним захлопнулась, я толкнула ее и шагнула внутрь.
Мне так не терпелось облегчиться, что я не понимала, что чтото не так, до тех пор, пока не добралась до дверей кабинок. А потом мне пришлось еще моргнуть, чтобы понять, что на самом деле не так было очень многое. До меня слишком долго доходило, что в туалете почемуто одни мальчики. К этому моменту они уже начали хохотать и указывать на меня пальцами. С горящими от стыда щеками я бросилась бежать из туалета и в дверях столкнулась еще с двумя мальчиками. Спустя мгновение они тоже, фыркая от смеха, тыкали в мою сторону пальцами. Их лица все еще были искажены хохотом, а пальцы направлены на меня, когда они прошли в свой туалет.
Я схватилась ладонями за горящие щеки и спрятала глаза от одноклассников, многие из которых тоже видели меня и хохотали. Я торопливо метнулась в соседнюю дверь, за девочкой, грустно улыбнувшейся мне, и вбежала в кабинку, захлопнув за собой дверцу. Облегчившись, я так и осталась сидеть, не смывая за собой. Я сидела там и думала о том, что в Чжун-Го в моем классе был всего один туалет, которым мальчики и девочки пользовались по очереди. Я сидела там и думала о том, что говорили мне Ба-Ба и Ма-Ма: что мандарин не язык неудачников, а язык людей образованных и что тот, кто плохо на нем говорит, скорее всего, крестьянин. Я сидела там и озадаченно размышляла о том, как сильно изменилась моя простая жизнь, одновременно прислушиваясь к урчанию в животе, пока большие часы с белым циферблатом отсчитывали секунды и минуты, сидела, пока не догадалась, что вскоре пора будет возвращаться в класс. Тогда я медленно поднялась, спустила воду и покинула свое единственное убежище.
Остальная часть дня прошла так же, как утро. Пару раз я осмеливалась спросить Джейни, что происходит, но она делала вид, что меня не существует. В какойто момент Тан Лао-Ши подошла, чтобы проверить, все ли я понимаю, и Джейни начала говорить раньше, чем я успела отреагировать, вместо меня объясняя чтото по-английски, после чего Тан Лао-Ши снова посмотрела на меня, наморщив лоб. Я не стала ничего говорить, не желая оттолкнуть от себя единственную девочку, отношения с которой были ближе всего к дружбе, но у меня чтото ныло внизу живота, и я довольствовалась тем, что легла лицом на сложенные перед собой руки и просидела так до конца дня.
Когда уроки кончились, я двинулась вслед за потоком одноклассников, как и на большой перемене. Я чувствовала спиной неотрывный взгляд Тан Лао-Ши, но велела себе игнорировать боль в животе, боль в голове, боль везде. Все станет лучше, думала я, когда на крыльце школы я встречу Ма-Ма и поем риса в мастерской, чтобы успокоить свой пустой желудок.
* * *
В Чжун-Го я быстро приспособилась к школе. После второго дня Ба-Ба уже не нужно было притворяться, что он ведет меня в зоопарк. После второй недели я больше не просыпалась в слезах; напротив, я была радостно возбуждена и часто поторапливала Ма-Ма и Ба-Ба, чтобы поскорее увидеться с друзьями. Я легко заводила друзей. Тщеславие рано проснулось во мне, и я часто надевала новое платье, топ или ленту, которые Ма-Ма придумывала и шила для меня. А сверх того, я любила командовать. В том возрасте этого было более чем достаточно, чтобы стать лидером. На переменках, до того, как нас разбирали родители, я верховодила стайкой подружек: все они были мои одноклассницы, кроме одной-двух, все разодеты в платья ярких, вырвиглазных цветов. Мы играли в игру, которую я выбирала сама. Часто это были игры, любимые всеми, например «утка, утка, гусь» или «музыкальные стулья», но иногда мне хватало авторитета, чтобы придумать совершенно новую игру. Такие игры редко получались внятными, поскольку я никогда не продумывала правила достаточно подробно. Но мои подружки все равно в них играли. Они никогда не шли против меня.
Чуть ли не чаще всех я выбирала «наседку». Все мы, кроме одной девочки, выстраивались в цепочку, положив руки на плечи впереди стоящей соседке. Обязанностью наседки (той, что стояла первой в цепочке) было защищать своих цыплят (тех, что стояли в ряду позади нее). Задачей девочки, которая не вставала в ряд орлицы, стервятницы или какойто другой голодной хищницы, было «поймать» цыпленка, осалив его с любой стороны. «Пойманный» цыпленок после этого становился хищницей, и игра начиналась заново, а матушка-наседка занимала свой пост защитницы постоянно.
Вскоре дух этой игры просочился во все мои дружеские отношения. Я стала матушкой-наседкой в больших и малых вопросах. Подружки спрашивали меня обо всем на свете. Что Тан Юань надеть завтра в школу? Что Сяо Хун попросить мать приготовить на ужин? Следует ли Фэй-Фэй какать в школе или дожидаться, пока ее заберут домой? Так и сложилось, что я рявкала приказы направо и налево и мой авторитет подпитывал сам себя.
Однажды, как только мы возобновили школьные занятия после новогодних каникул, Ма-Ма встретила меня у школьных ворот с горящими глазами.
Цянь-Цянь! воскликнула она. Ты сделала меня знаменитостью!
Я влажно клюнула ее в щеку.
А что я такое сделала?
Ма-Ма объяснила мне, что только что встретила мать Сяо Хун, которая была в восторге от знакомства с матерью знаменитой Ван Цянь.
Правда-правда! Она даже сказала: «О, так это вы мама Ван Цянь! Как замечательно, что я с вами познакомилась!» А потом она сказала, что Хун-Хун ничего не может сделать во время каникул, не пожаловавшись: «Ой, надо было спросить Ван Цянь, что мне делать, она бы точно знала!» или «Если бы у нас были сегодня занятия в школе, я могла бы спросить Ван Цянь». Она даже поблагодарила меня за то, что ее дочке так не терпелось снова пойти в школу! Представляешь?
Да, правда, Сяо Хун была особенно рада видеть меня этим утром как, впрочем, и многие другие. Она и на уроках, и на переменках весь день донимала меня вопросами настолько активно, что наша Лао-Ши посадила ее в угол и велела десять минут молчать. Мне было трудно сосредоточиться на уроке. Впервые я поняла, что у роли командирши-всезнайки есть свои недостатки.
Однако я была рада, что стала предметом гордости моей милой Ма-Ма, поэтому ничего не говорила и только улыбалась, пока она хвастала.
Как ты это сделала, Цянь-Цянь?
Ой, не знаю, мэй шэнь мэ[51]. Я просто отвечаю на их вопросы.
Ма-Ма одарила меня лучистой улыбкой и все следующие недели пересказывала родственникам, друзьям и незнакомцам историю о знаменитой Ван Цянь.
* * *
Утром в мой второй день учебы в Мэй-Го Ба-Ба оставил меня у школьного вестибюля. Оттуда я поднялась по лестнице и нашла свой класс. Я послушно сидела рядом с Джейни, ощущая скручивающиеся в животе узлы и рассчитывая на новый долгий день томительного непонимания, когда Тан Лао-Ши жестом подозвала меня к своему столу на глазах у всего класса.
Цянь, сказала она так тепло, что я сразу поняла: ничего хорошего меня не ждет, ни гэнь во лай[52].
Я должна была идти за ней.
Мои мысли лихорадочно заметались. Меня разоблачили. Мне следовало чаще повторять фразу, которой научил меня Ба-Ба. Неужели уже слишком поздно?!
Лай, на чжэ[53].
Похоже, чтото должно было безвозвратно измениться, поскольку Тан Лао-Ши взяла в руки мой рюкзак. Еще одна безвозвратная перемена. Неужели Тан Лао-Ши не знает, что мой рюкзак и так уже обессилен долгой дорогой из Чжун-Го в Бруклин, а потом из Бруклина сюда? Нет, конечно же, откуда ей знать! Во цзай чжэ ли шэнь дэ. Во и чжи цзю цзай Мэй Го.
Строго сказав всему классу одну короткую фразу, Тан Лао-Ши взяла меня за руку и повела в конец коридора, к комнате с большими окнами: одно выходило в коридор, зато другое делило помещение на две части. Я увидела, как один ребенок играет там в крепости с него ростом, а другой, примерно моего возраста, сидит за маленьким столиком, раскрашивая голубым карандашом силуэт кролика. Были там и другие дети, кружившие по комнате, но в хранилищах моей памяти все они потускнели и выцвели.
На своем по-прежнему неразборчивом от пчелиного укуса мандарине Тан Лао-Ши объяснила мне, что это класс для учеников, которые не говорят по-английски. А еще, насколько я смогла понять, это была комната для детей с «особыми потребностями». Я понятия не имела, что это за «особые потребности», но спросила, кто еще в этом классе не говорит по-английски. Она ответила мне, что я единственная.
Учительница намного моложе остальных, кого я видела в школе, была одна на всех многочисленных учеников этого класса. Тан Лао-Ши торопливо представила меня ей, прежде чем уйти, но мы так мало разговаривали с этой учительницей, что я даже не запомнила, как ее зовут. Взгляд у нее был добрый, мягкий, но глаза красные, а под ними мешки. Она подвела меня к крохотному столику напротив мальчика с раскраской, вручив книжку с картинками с парой китайских слов на каждой странице. Я объяснила ей на мандарине, что прочла ее сто лет назад и что книжки с картинками на китайском для меня пройденный этап. Если она и понимала мандарин, то предпочла никак не отреагировать. Бо́льшую часть времени она проводила с раскрашивающим мальчиком, который, покончив с голубым кроликом, принялся рисовать на столе.
Остаток дня прошел в одиночестве. Никто не разговаривал со мной, и компанию мне составляла только книжка с картинками. Однако обеденный перерыв был не так ужасен, как накануне. Как раз напротив нашего класса через коридор был туалет, и я, спрятавшись там, провела целый час в тишине и покое. Учительница, казалось, не обращала на меня никакого внимания, и я стала всерьез подумывать, не пойти ли мне в «потогонку».