Черт, Руб, не бросай меня, взмолился он. Далась тебе эта поездка. Скажи, что это просто пьяный бред или дурацкая фантазия, что ты просто решила меня напугать или подшутить надо мной, над наивным простачком? Или тебе просто захотелось прокатиться на тачке и выставить меня идиотом, напомнив, как я облажался на этой заправке сто лет назад? Скажи, что ты пошутила, пожалуйста, и поедем домой. Хочешь, я буду целую неделю покупать тебе сигареты и еду, и набью морду этому недоноску Стэну? Пожалуйста, Руб. Это не ты без меня пропадешь, это я без тебя пропаду.
Нюни оставь для своей новой подружки. Это мой единственный шанс, Мэтт. Я тоже буду скучать, и все такое. Но остаться не могу. Пойми же ты, наконец, что если не сейчас, то уже никогда. Давай, поезжай домой и скажи папане, чтобы к ужину не ждал. Береги себя.
Руб. Руби! Крикнул Мэтт вдогонку сестре. Потом сел в машину, опустил голову на руль и зарыдал. Стерва! Эгоистка! Падла, блин!
Руби проводила взглядом развалюху, которую родители подарили ей на совершеннолетие, но водить которую она так и не научилась, и всегда пускала за руль друзей и парней, чтобы отправиться в очередную нудную поездку, которую они называли «приключением».
Вот теперь у меня будет настоящее приключение! Крикнула она вслед бордовому фиату, за рулем которого сидел её младший братишка, заботливый одинокий чудак, унаследовавший машину старшей сестры, отцовский нос и привычку стричь ногти в пепельницу, и склонность анализировать все на свете. И, разумеется, их семейную склонность к прокрастинации. А вы тут подохнете от скуки.
Девушка лихо развернулась, пошатнулась, не учтя, что на плечах у неё довольно тяжелый рюкзак, и побрела вдоль трассы. Машины отчаянно сигналили, водители что-то выкрикивали, один автомобиль даже съехал на обочину. С пассажирского сиденья высунулась противная прыщавая рожа какого-то недоноска, но Руби вздернула руку с выставленным среднем пальцем и выпалила что-то крайне грубое, и подонки, гогоча, дали деру. Было одиноко и непривычно.
Три дня подряд лили дожди. До Нового года оставалось три недели. Низкое небо было затянуто тучами, которые провисали как натяжной потолок, переполненный водой. Настроение соответствовало окружающей обстановке. Уныние, слякоть, беспроглядная серость, способная самого жизнерадостного человека свести в могилу своей тоскливостью. А ведь Руби была когда-то жизнерадостной, звонко хохотала, ждала праздников и верила в чудеса, несмотря на то, что в канун Рождества температура воздуха не опускалась ниже десяти градусов Цельсия, а Санта Клаус был застукан ей, семилетней, со спущенными штанами, лихо тарабанящий их с Мэттом обожаемую мамочку.
Минут через сорок ноги начали неметь от ходьбы и от холода. Город остался далеко позади, похмелье немного отступило. Голова начала проясняться. Руби испытала смесь чувства вины с досадой, голодом и разочарованием. Разве это похоже на авантюру? Больше смахивает на отчаянную попытку доказать что-то всем родственникам, друзьям, бывшим парням, которым, по правде говоря, нет до неё абсолютно никакого дела.
Чего ради она решила оставить теплое, уютное местечко, покинуть давно развалившееся и никчемное, но все же родное родительское гнездо? Она убеждала себя, что необходимо встряхнуться, вырваться из сонного паралича и сделать хотя бы что-то, выходящее за пределы понимания сонных мух, населяющих этот город. Город, в котором так тесно, что можно быть уверенным каждый вдох на сорок процентов состоит из того, что уже было выдохнуто кем-то из знакомых. Бывшими одноклассниками, коллегами, однокурсниками, подругами, парнями, учителями, продавцами, у которых в детстве воровали конфеты и спички, чтобы сжечь самодельное масленичное чучело. Все друг друга знают. Если ты неудачник, то не сможешь пройти по улице без осуждения или сочувственных взглядов, ахов и вздохов, и внутреннего ликования, что у них-то лучше. Если тебе изменяют, каждый пассажир автобуса, на котором ты добираешься до работы, похлопает тебя по плечу и покачает головой, говоря, мол, сама, девочка, виновата, нужно было крепче держаться, он же хороший парень, пусть и кобель.
Руби опустила рюкзак на относительно сухой участок обочины и подняла руку. Несколько мгновений колебалась ловить, как такси, или поднять большой палец вверх? Как-то неудобно. Да и стоять холодно. А вдруг кто-то из знакомых поедет, решит тормознуть, учинит допрос с пристрастием? Тогда она не выдержит. Или изобьет кого-нибудь до полусмерти, или расплачется, размякнет, позволит усадить себя в машину, отвезти домой и сделать какао. А потом повесится на люстре. Потому что это будет означать конец всему, больше никаких шансов. Никаких надежд.
Она обошла несколько раз вокруг своего рюкзака, размялась. Подумала, что ей плевать, пускай останавливаются. Пускай принимают её за проститутку. Пускай трезвонят всем в этом пропащем городе, что Руби Грэм, двадцати пяти лет от роду, свихнулась от постоянной неверности молодого человека, не сложившейся карьеры, развода родителей, и жизни с маленьким паразитом в одном доме. А вы слышали, они там устраивали чуть ли не оргии?! Но инцест это дело семейное, конечно.
При мысли о Мэтте сердце на секунду съежилось и заболело. Ему нелегко придется. Но он справится. Хороший мальчик, сильный, добрый. Найдет себе девушку по душе, выйдет из заточения, даст всем отпор и покажет, как надо вертеть этот мир на приборной панели. Если, конечно, его чему-нибудь научит поступок Руби, если ей удастся показать ему, что можно иначе. Можно по-другому, не как их родители, не как все знакомые и друзья родителей. Лучше, круче, интереснее.
Это была одна из целей, и она грела душу Руби, чье тело начало уже сильно подрагивать от холода и алкогольного отравления, как это бывает, когда с непривычки слишком уж наляжешь на крепкий алкоголь. А если еще и зальешь им антидепрессанты, то явно ничего хорошего ждать не стоит. Она тряслась, то опускала, то поднимала руку, затекавшую и трясущуюся, и утешала себя тем, что хоть раз в жизни сделает что-то стоящее. Что-то, что, возможно, изменит жизнь других людей. Может, только Мэтта, может, целого города, в котором она выросла. Цель эта маячила перед ней весьма расплывчато, как и все остальное, впрочем, но думать так было приятно. Невзирая на то, что Руби не представляла, как именно её поездка поможет кому-то переосмыслить жизненные ценности, ей хотелось верить, что так оно и будет.
Красномордая фура мигнула фарами, посигналила и притормозила на обочине. Не веря своему счастью, Руби подхватила рюкзак одной рукой, как если бы он ничего не весил, и понеслась вдогонку своему первому настоящему путешествию, большому приключению. Вперед, на Север, к Новому году, счастью и большим переменам. Её энтузиазм слегка поутих, когда водитель ужасающей тюремно-бандитской наружности распахнул дверь с пассажирской стороны и расплылся в зловещей улыбке, не предвещавшей ничего хорошего.
«Спокойно, Руб, спокойно. Не суди о людях по их внешнему миру. Как там говорится: не нужно недооценивать людскую доброту? Нет, не то. Не суди, да не судим будешь? Нет, это вообще из Библии. Да как же оноНе рой другому яму, сам в неё»
Красавица, да залезай же скорей. Прервал грубый низкий голос её размышления. Она закинула рюкзак в салон и вскарабкалась сама. У меня тут пэчка работает. Холод не надо запускать, а то мы с тобой совсем замерзнем. Хотя я знаю хороший способ согреться.
Руби натянуто улыбнулась. «Ну вот, началось. Он извращенец. Он надо мной надругается, задушит, а тело выбросит в реку, и меня съедят рыбы. Ненавижу рыб. Какого хрена они такие молчаливые, пучеглазые и плотоядные? Кто их, блин, придумал. И почему я не взяла с собой перцовый баллончик. Стоило лучше подготовиться. А я совсем не готова. Кто знает, что в голове у этого маньяка. Руби, ты влипла. Заставь его остановиться. Скажи, что передумала. Иначе тебе несдобровать».
Внутренний голос, молчавший все это время, робко вякнул: «ты еще вчера хотела обожраться таблеток и никогда больше не просыпаться. А теперь запаниковала? Тебя хотя бы отжарят хорошенько перед смертью, могла бы и порадоваться. Из-за вот такого негативного видения мира, у тебя и не сложилось ни черта в этой жизни. Все-то ей в плохом свете видится. Все ей хотят навредить, изнасиловать и убить». ЗЛЕСЬ ОЗВУЧКАТ ЛСТА
Тоже верно. Вслух сказала Руби и посмотрела на водителя, который пытался нашарить что-то в бардачке сверху, и одновременно говорил.
Прохладная зима-то выдалась для путешествий. Не знаю, чего вас, народ, в такое время тянет куда-то в неведомые дали. Будь моя воля, и не будь у меня четырех прохвостов, которых нужно прокормить, одеть и в колледж пристроить, я бы весь декабрь из-под одеяла бы и не вылезал. Я рос на юге, девочка, там круглый год персики, апельсины, море теплое, что в марте, что в ноябре. А сюда как перебрались пятнадцать лет назад, я жизни радоваться совсем перестал. Какая тут радость, если полгода такой дубарь стоит. Ну вот, нашел, вот оно, мое средство.
Руби вздрогнула и зажмурилась. Ей захотелось разуться и с ногами залезть на сиденье. Водитель, точно прочитав её мысли, сказал:
Ты не стесняйся, чувствуй себя, как дома. Это же и есть, по сути, мой второй дом. Один там, где четыре проглота и женушка с пирогами, а второй здесь, где сердце, в дороге, да в кабинке этой. Тесновато, но не беда. Человек ко всему привыкнуть может. А я так привык, что уже и не мыслю иначе. Вернусь домой в отпуск, порадуюсь денек-другой, а через неделю начинаю выть от тоски. На юге со мной такого никогда не бывало. Да чтобы там человек заскучал и хандре поддался? Ни за что на свете. Хочешь в горы иди, хочешь на море, до него рукой подать. Хочешь на рыбалку пожалуйста, хочешь загорать и шашлык во дворе устроить зови соседей, и через пятнадцать минут вся деревня соберется. Закусочка будет, водочка, у всех овощи свежие, с огородов только что. Мясо домашнее, молоко парное. Виноград, гранаты. Все, что душе угодно. А тоски и хвори никогда нет там места. Не приживаются, и все тут.
Спасибо. Выдавила из себя улыбку и подтянула к себе колени Руби. Ей все еще было не по себе. Вдруг он решил усыпить её бдительность гостеприимством и нескончаемой болтовней? А потом тюк по голове, и увезет в какой-нибудь охотничий домик в глухом лесу, или на юг. Он же даже не спросил её, куда она едет.
Не за что, красавица. Ты у меня гостья. А гость должен себя лучше чувствовать, чем хозяин дома. Не понимаю я, как вы тут живете, ничего о душе человеческой не зная, о доброте не ведая? Придешь к кому-нибудь домой, принесешь вина из своего погреба, самого лучшего, фруктов, пирогов, а на тебя посмотрят как на дурака, задвинут в дальний угол и забудут, как о ненужной безделушке какой. Никаких песен, никаких танцев, никаких душевных разговоров, тостов и поцелуев. Чинно, мирно, посидели, погоду обсудили и разошлись, и друзьями зовут, и еще в гости приглашают. Тьфу на них. В такие гости ходить себе дороже. Как в душу насрали. Все могу понять и стерпеть, но этого никогда не пойму. Каждый только о себе думает. О настоящей дружбе не слыхивали даже, о радушии не слыхали, о доброте душевной ни слухом, ни духом. Выставят икру на стол покупную и сидят, светятся, как будто самый широкий жест на свете сделали, и все им по гроб жизни теперь обязаны.
Дядь. Прервала водителя Руби. Вас как зовут?
Арарат меня звать. Как гору, так и меня. Да ты погляди, я же сам как гора. Ручищи во, ножищи во, голова во. А жена у меня маленькая. Я её как сожму в объятиях, до хруста, так самому страшно становится вдруг сломаю. Она ж хрупкая вся, невесомая, как пушинка, я её десять лет после свадьбы на руках таскал, и не ощущал даже, что она весит что-то. Зато силищи в ней немеряно. Славная она, я бы вас познакомил. А дочь у меня средняя чуть тебя помладше, красавица писаная, каких свет не видывал, и изящная вся такая, в мать. Только нос мой. Да у них у всех нос мой. Уж чем природа не обделила, так это носами. Зато своих сразу видно. Тебе же лет двадцать, да?
Двадцать пять. Ответила Руби и ужаснулась. Двадцать пять лет! Это сколько же времени она прожила во тьме, в безнадежности, в унынии. Сколько всего можно было сделать за эти годы, чего добиться, что посмотреть, сколько стран посетить. И книг написать, и парней перецеловать. А она, идиотка, верила, что в тупоголовом Стэне её счастье, и что он образумится, перестанет трахать всех направо и налево, предложит ей стать его женой, они купят домик, заведут детей. И какую жизнь они бы дали своим детям? Такую же, как у них самих? Пустую, бессмысленную и одинаковую, в которой один день как две капли воды похож на другой? Где нет ни верности, ни морали, ни радости? Только ненавистная работа, где начальство ни во что тебя ни ставит, или пожизненная ипотека за дом, в котором ничто не способно создать подобие уюта? Ну уж нет, к чертям собачьим эту фигню.
Двадцать пять, продолжал Арарат, это малышка совсем. Ну как дочурка моя. Ей двадцать три. От женихов отбоя нет, а она выбирает, носом вертит. Этот недостаточно умен, с этим скучно, а у того член кривой. Так и сказала. Родному отцу, представляешь? Прямо в лицо. Папа, говорит, у нас с ним ничего не выйдет, у него достоинство изогнутое. Ух, нрав крутой, прямолинейный, как мать её. Я рядом с ними школьником-шкодником себя чувствую. Другой бы папанька выпорол бы за такую откровенность и распутство, а я смеюсь и остановиться не могу. Ну, думаю, кривой, что ж поделаешь. Желаю тебе, милая, чтобы счастье твое жизненное не от формы пениса зависело. Это ничего, что я при тебе о таких вещах?
Руби пожала плечами. Её начало убаюкивать мерное покачивание машины, которая шла плавно, неторопливо. Печка работала исправно, и в кабине было тепло, как возле батареи. Волшебным средством, чтобы согреться, оказалось какао в термосе и пачка печенья.
Бог знает, что такое, конечно, но потерпи через полтора часика остановимся в хорошем кафе. Там горяченького поедим. Подождешь полтора часа-то? А то у меня эта штуковина все считает. Сколько еду, сколько стою, сколько туда-сюда. Благо, камеры еще не понавтыкали в каждом углу. А то у них новая мода пошла везде камеру воткнут, и смотрят, как бы не пил в кабине, баб не брал, попутчиков не возил. А жизнь дальнобойщика-то она в чем? В этом самом и есть. Если попутчиков не брать, то и с ума сойти можно от тоски, да от одиночества. Любому нужно, чтобы рядом душа живая была, хоть какая, только бы поговорить. Люди-то молчать долго не могут, их печаль снедает, да мысли дурные в голову лезть начинают. Аж жуть иногда берет. Но знаешь, на дороге разных людей встретить можно, то женщина какая судьбой обиженная, то уголовники, то просто отчаянный человек, которому терять нечего, на голову отбитый. А ты, вижу, девчонка еще совсем, дочурке моей почти ровесница. Вот и подобрал тебя. Имя-то только твое не спросил, красавица.
Руби.
Красивое имя, хорошее. Знавал я одну девушку с таким именем. Ух, своевольная была. Её шестеро мужиков заарканить пытались, родители все норовили приструнить, и дома запирали, и в пансионат отправляли, и ремнем лупили ничего не помогло. Сбежала из дому, в институт поступила, а как закончила вышла замуж за нищего поэта, и сама работала на двух работах, и дочку воспитывала, и на ноги мужа своего поставила, так он и стал потом Нобелевским лауреатом. Вот женщины-то какие бывают! Чего захотела, того и добилась. И никто ей не пример, никто не укор. Сама себе на уме. Все взяла в свои руки, и пошла, и пошла, как коса о траву свежую. Так что имя у тебя замечательное.
У Вас тоже. Кивнула Руби. А я, знаете, испугалась сперва, как Вас увидела. Ну, знаете, большой такой, глаза горят Подумала, может, отказаться от затеи этой дурацкой. Ну что мне там на севере? Меня там даже не ждет никто.