Как только я себе в этом признался, до меня дошло, что этот мир самое лучшее создание Всемогущих, самый грандиозный и восхитительный проект Вселенной, и он огромен, и мне не нужно покидать его. Если я так напуган тем, что тебе будет тесно, я мог бы просто переехать в другой город. Давай посмотрим правде в глаза. Даже того, что мы живем на разных улицах достаточно, чтобы никогда больше не встретиться. Значит, ты освобождена.
Это я пленник. Узник твоей тюрьмы, твоих чар, твоего имени. Я хохотал до слез, стоя на мосту и глядя на воду. Если бы я правда хотел покончить с собой, не было бы этого истерического смеха откровения, я бы просто прыгнул. Бульк немного брызг и конец истории. Вот так вот легко и просто. Но я не стал. Я смеялся, и мои легкие были пресыщены кислородом, и мне было легко, и голова кружилась. А город сверкал ночными огнями, и пахло пиццей, сидром, какими-то цветами, на которые у тебя была аллергия. Я даже не помню их названия! А дома спал Карлос, и рыбы прикончили остатки его блевотины, и картины висели на своих местах, и мое письмо к тебе лежало на том же месте, где я его оставил.
Мне захотелось сделать себе чай, потому что я вспомнил, как я люблю чай и утреннюю тишину, и свежеиспеченный хлеб, и пароходы, и вечеринки, и думать о том, что все взаимосвязано, и долгие поездки в такси, и слушать, как кричат чайки и проносятся поезда.
Но самое смешное, дорогая Лизель, это то, что, когда я вернулся домой, заварил себе жасминовый чай, взглянул на храпящего Карлоса и потянулся за пачкой печенья с заварным кремом, в дверь постучали. Затем она отворилась, и в комнату вошел не кто иной, как мой любимый братишка. Мой брат, Лизель, тот самый, о котором я так много тебе рассказывал, а ты всегда закатывала глаза и благодарила небеса за то, что я вырос не таким, как он. И все же он мой брат. Средних лет и среднего роста. Среднего ума, возможно, чуть ниже среднего. Но он принес мне хорошие новости.
Во-первых, за годы, что мы не виделись, он излечился от своей зависимости и основал фирму, которая, к слову, приносит ему неплохой годовой доход. Во-вторых, он помолвлен на чудесной девушке, и они приглашают меня на свадьбу. В-третьих, я теперь миллионер. Не хочу вдаваться в подробности. Это сложная и запутанная история, связанная с какими-то судебными разбирательствами и юридическими махинациями наших дальних родственников, на которых всем было наплевать, потому что я упивался своим страданием, а мой брат своей зависимостью. Но когда он вылез из этой пропасти и занялся собственным бизнесом, ему потребовалось привести в порядок свои финансовые дела, бумаги и прочую дребедень, и тут всплыла наружу вся эта история, и выяснилось, что все было сделано наспех и настолько неправдоподобно обставлено, что отсудить все и вернуть тем, кому деньги должны принадлежать на самом деле (нам), оказалось плевым делом.
В связи с этими новыми обстоятельствами, моя предсмертная записка превращается скорее в акт искупления и освобождения. Я вступлю в эту жизнь обновленным и не обремененным тяжким грузом прошлого. Я стану другим человеком. А ты иди-как к черту, Лизель Бонвид!
Музыка
И грянул гром, как говорится. И тогда я сел писать. В голове моей звучала прекрасная музыка, каждое слово, пускай отдельно взятое, было частью великих симфоний, музыка не замолкала ни на минуту. Я всецело отдался потоку, что нес меня по волнам вдохновения, то швыряя о скалы, то сажая на мель. Две недели не существовало для меня ничего в целом мире, кроме ноутбука, кроме музыки, звучавшей в моей голове, скрипучего стула, чей скрип не попадал в ноты, тем самым заставляя уже меня скрипеть зубами от злости. Да, он доводил меня до яростного исступления, но я не мог оторваться. Даже пересесть на другой стул. Меня словно придавило к этому месту, и попытки пошевелиться непременно оканчивались провалом. Это было неизбежно. Строки копились в моей голове слишком долго, чтобы я вспоминал о сне, о еде, об окружающем мире. Вселенная замерла на четырнадцать с половиной дней, организм мой отступился от законов физики и не нуждался ни в еде, ни в отдыхе. Я превратился в машину, способную без сна пробираться напролом сквозь дебри пляшущих слов-дикарей у меня в голове. Практически бог, я был практически бог, создающий новый мир, совершенный, неповторимый.
Никто не имеет доказательств, что богу удалось с первой попытки создать этот мир за семь дней, возможно, самые первые опыты отняли у него больше месяца, и в конце концов он просто набил руку, и если бы попробовал вновь, то за два дня наворотил бы чего получше. Но, видимо, устал, и оставил все так, как есть. А может, Адам и Ева ему приглянулись. Если бы мне довелось его встретить, я бы спросил, отчего он прекратил усердствовать и удовлетворился результатом, достигнутым за шесть суток. Впрочем, вряд ли он стал бы мне отвечать. Думаю, он вообще не из разговорчивых.
В этом я тоже приблизился к нему. Две недели я не разговаривал ни с одной живой душой. Иногда можно было услышать, как взволнованные соседи переговариваются, стоя у входной двери, боясь постучаться, принюхиваясь. Полагаю, они решили, что я протянул ноги. Мне было все равно, сознание мое было всецело поглощено воплощением в жизнь томивших меня идей.
Наверное, кто-то все-таки приходил, поскольку, пробуждаясь от дремы, коварно подстерегавшей меня в промежутке с двух до пяти, я замечал перемены в пространстве за ноутбуком. Концентрация не позволяла отвлекаться, задумываться о том, у кого есть ключ от моей квартиры, и благодаря чьим стараниям я не превратился в ходячий скелет. Спасибо, что хотя бы ходячий. Ноги, отвыкшие от нагрузок, затекавшие миллиард раз за четырнадцать дней, почти атрофировались, так что, поднявшись, я вынужден был опустить свой зад обратно на стул, а затем ползком добираться до кровати. Какой райской периной показалась мне жесткое мое ложе, со старым матрасом, из которого тут и там торчат поломанные металлические пружины, а подушка комкается так, что к утру под головой остается только наволочка, зато уши плотно стиснуты грубыми комковатыми тисками. Ни в одном пятизвездочном отеле, ни с одной девушкой, пусть самой красивой, самой желанной, ни после каких событий, ни одна кровать не показалась бы мне такой идеальной и роскошной. Ощущая себя шахом, окруженным прелестными наложницами, служанками с ароматическими палочками, свечами, фруктами, я почти увидел полог синей материи, усыпанный золотыми звездами. И тогда я уснул.
Нет ничего удивительного в том, что спал я почти трое суток. Но прежде, чем рассказывать, как упоителен, легок и отрезвляющ был этот сон, нужно упомянуть, как я докатился до четырнадцатидневного писательского запоя. Раньше всего стоит отметить, что я не писатель. Я работал шеф-поваром, наша команда готовилась к открытию нового ресторана в элитной части города, и все, начиная с управляющего, и заканчивая рядовыми уборщицами, находились в состоянии приятного нервного возбуждения. Проще говоря каждый, от мала до велика, был взбудоражен и волновался. На кухне то и дело что-нибудь падало, разбивалось, убегало, выкипало, подгорало, так что заведующий рестораном то и дело хватался за парик, сбрасывал его с головы и пытался ухватиться за несуществующие волосы. Сдается мне, он не понимал, как с подобной командой увальней ресторану удалось получить четыре звезды, и каким именно боком мы собираемся поддерживать марку на столь же высоком уровне, если уже сейчас ни дня не проходит без возвратов коронных блюд, то с волосом, то с бумажкой, на которой записан рецепт. С такого нелепого инцидента все и началось. Одной дамочке не повезло настолько, что она обнаружила в своей пасте феттучини кусок ногтя, довольно здоровый кусок, выдранный су-шефом Беном щипцами для омаров, которые кто-то, кажется, Марика, неаккуратно швырнула в него со злости. Защищая лицо, Бен потерял кусок пальца и кусок ногтя. Палец был обнаружен практически сразу, а вот ноготь пришлось ждать. Ну и крику же было! Беда в том, что в тот самый момент, когда Марика, выпучив глаза от ужаса, истошно вопила, а Бен еще не успев осознать произошедшее, медленно опускал раненую руку, мимо него проходила Бьянка, с ног до головы нагруженная тарелками с пастой. Кто знает, залетел ли ноготь в одну из тарелок на ходу, или его подобрали с пола, когда все дружно соскребали феттучини, пытаясь вернуть им прежний вид, аккуратно раскладывая по целым тарелкам. Удивительно, что никому из гостей не попался кусок фаянса. Хотя, я припоминаю, что кто-то упоминал нечто подобное. Я же, насмотревшись на весь этот цирк, покрыл коллег благим матом и выбежал на улицу покурить, как был, с обнаженным торсом, прикрытым одним только фартуком. Вместе с сигаретой истлела и моя злость, но возвращаться в этот бедлам я не захотел.
Вместо этого я побрел по улице Гриммо, тяжело поднимая ноги и громко шаркая подошвами о раскаленный асфальт. Несколько раз меня окликнула попрошайка, страшного вида девица, не старше тридцати, с изможденным лицом, сплошь покрытым морщинами, язвами и гнойными струпьями. Мне стало не по себе, пришлось перебежать дорогу, я едва не угодил под маленькую фуру, вывернувшую на полной скорости из-за угла. На противоположной стороне улицы не было тени, и солнечные лучи обжигали мне плечи. Асфальт плавился, и неподвижный воздух можно было потрогать рукой. Приходилось прикладывать усилия, чтобы пройти сквозь плотную массу, липкую, обволакивающую и удушающую. Дышать было нечем, и я вытащил из пачки еще одну сигарету, отчего-то забыв засунуть ее в рот. Так и мял ее весь путь, пока бумажка не покрылась жиром, а фильтр не отвалился, выпустив наружу спрессованный табак. Только почувствовав кончиками пальцем листья табака, я опустил взгляд на свои огрубевшие мозолистые руки, терзавшие то, что осталось от сигареты. Очень удачно, что тогда же передо мной точно из-под земли выросла уличная лавка.
Сигаретки нужны, сынок? проворковала горбатая старуха, склонившаяся над прилавком. Обращение ее было столь непринужденным, что мне показалось всю жизнь, начиная с пятнадцати лет, то есть с первой моей сигареты я покупал их именно у этой горбуньи. Смутившись, я кивнул и принялся рассматривать небогатый ассортимент. Обычно я курил что ни попади, но в тот день захотелось чего-нибудь особенного.
Повертеть в пальцах дорогую пачку, над дизайном которой трудилась целая команда профессионалов, распечатать, неторопливо снимая полиэтиленовую пленку, вдохнуть терпкий, дурманящий аромат хорошего, качественного табака. Воображение разыгралось до того, что у меня зачесалась левая ладонь. Заметив, что я чешу ее, старуха прошамкала:
К денюшкам, друшочек, и хитро улыбнулась.
Ах, как кстати были бы сейчас деньги! Но ни тогда, на перекрестке, ни сейчас, предсказание табачницы не сбылось, и на меня не свалились с неба дарственные миллионы. К моему величайшему сожалению. Улыбнувшись в ответ, я вернулся к своей фантазии вот я пробегаю пальцами по фильтрам, вытаскиваю одну сигарету из пачки, бумага плотная, ароматная, возможно, яркого цвета. Синяя бумага для сигарет почему никто до этого не додумался? Или розоваяА что тоже неплохо! Всех цветов радуги, и каждая со своим особенным вкусом.
Ищешь что-нибудь нештандартное, сынок? спросила продавщица, словно прочитав мои мысли.
Должно быть, я выглядел странно. Впечатление, во всяком случае, складывалось не самое
приятное. Полуголый чудак с покрасневшими выпученными глазами, с глубокой морщиной, пролегшей на лбу от беспокойств последних месяцев, след на щеке от ножа, которым полоснула меня безумная сука Лиана, проработавшая в ресторане четыре дня. После того, как она чуть не отрезала мне кусок щеки, ей взбрело в ее куриные мозги, что добавлять кайенский перец вместо соли во все блюда это отличная идея. После ей надоело и это, она пронесла мимо охраны пистолет, зажав его между грудей, и принялась палить в воздух в обеденном зале во время дня рождения сына какой-то важной правительственной шишки. Ее увезли в автозаке, предназначенном для перевозки душевнобольных заключенных. Я заглянул внутрь стены обиты белым войлоком, на полу ремни. Если укладывать их штабелями, еще и друг на друга, можно вместить человек сорок, подумал я, уступая дорогу санитарам.
Да, кивнул я, отвечая на вопрос горбуньи, хочется попробовать что-нибудь новенькое.
Сегодня особенный день. Юбилей. Двадцать лет, как я курю.
Двадцать лет это пустяки. С одной стороны. Мы с дедом прожили трижды по двадцать.
Порой мне кажется, что прошло три дня. С другой стороны даже двадцать дней это
бесконешно много, друшочек.
Внутри меня начало закипать нетерпение. С чего вдруг я вообще трачу время на
размышления о табаке и разговоры со старухой? Им же только дай повод начнут рассказывать всю свою жизнь с самого рождения, путаясь в датах и событиях, споря сами с собой, и не заметишь, как пролетит четыре часа, и ты уже в курсе, что во время войны с Наполеоном прабабка собеседницы украла коня, спрятала в его крупе драгоценности, украденные у вдовы Савари или Маро, или бог весть кого. Или это было после войны. Или Наполеон здесь не причем. Или никаких драгоценностей не было, и везла хитрая прабабка просто пуд муки на своей собственной лошади в Сицилии. А внучка родила правнуков. И вся деревня отмечала событие полтора месяца. Но на самом деле нет ни деревни, ни внучки. И живет бабка уже пятьдесят лет в ненавистном зловонном городе, где от смрада, жары и нищеты невозможно скрыться.
Почему бы мне просто не взять первые попавшиеся сигареты, как я делал прежде? Я потянулся за пачкой Рочестера, невзрачной и дешевой, но сухая ладонь резким движением накрыла мою руку, и я вскрикнул от отвращения.
Возьми вот эти. Импортные, только вчера появились. С шоколадошкой. Старуха положила красивую пачку поверх дешевого хлама, и я невольно залюбовался дизайном. Отвращение и раздражительность улеглись. Появилось приятное сосущее ощущение под лопаткой, даже некоторое умиротворение. На душе стало спокойно и тепло. Как будто впервые за долгие дни я хорошенько выспался, выпил без спешки крепкий свежемолотый кофе и прошелся по бульвару Хермано, овеваемый прохладным морским бризом. Мысли мои замерли, напряженно вслушиваясь в звуки улицы, в крики ласточек, вьющих гнезда под крышами четырехэтажек, в гудки машин. В это мгновение я услышал музыку. Она долетала до моего слуха издалека и одновременно поднималась изнутри, еле слышно, но напористо и властно. Я оглянулся и тряхнул головой, пытаясь отогнать напасть. Музыке решительно неоткуда было доноситься. Горбунья пытливо всматривалась в мое лицо, и мне почудилось, что вот-вот она начнет насвистывать мелодию, зазвучавшую не то у меня в голове, не то в церкви Святого Пауля, которая находилась в пяти кварталах от нас. Помню, там был орган. И скрипка. Может быть, контрабас. И еще было ощущение, что все наконец-то встало на свои места, и жизнь теперь пойдет своим чередом, как должна была идти с самого начала, если бы я в какой-то момент не свернул не туда. Спокойствие передалось всему окружающему. Ласточки попрятались в свои гнезда, машины замерли на светофоре, а старуха-продавщица мерно покачивала головой, попадая в такт.
Вы тоже слышите эту мелодию? спросил я, осознавая, впрочем, что вопрос глупый, поскольку я знал, что это только моя музыка, и никто никогда ее не услышит. И все же, впервые, я решил спросить. Вероятно, дело было в том, что мелодия стала совсем иной. Я с надеждой смотрел на старуху, та вроде бы кивнула, а потом улыбнулась еще раз, обнажая кровоточащие десны.
Я ш совсем глухенька, друшочек! Возразила она, для убедительности показывая жестами, что не слышит меня. Вот дура, мы же с ней разговаривали, подумал я. Сигаретки брать будешь?
Буду, кивнул я, и полез в карман штанов, забыв, что все деньги и карточки остались в сменной паре. Мне стало жалко себя, тошно от нелепости утра, могущего стать таким прекрасным, если бы не треклятая работа, растяпа Бен и Марика, так не вовремя швырнувшая щипцы для омаров. Внезапно на меня навалилась жуткая усталость, и я махнул рукой, стараясь не глядеть в лицо горбатой старухе. Знаете, у меня нет денег. Хоть вы и сказали, что не слышите ничего, я вижу, что вы все понимаете. Читаете по губам, или как-то иначе. Я пашу на дурацкой работе по четырнадцать часов в день, доработался до шеф-повара, когда-то горел этой профессией, горел своим делом, а потом чертовы владельцы ресторанов, бюрократы, кризисы, инфляции, бизнесмены, богатенькие сынки богатеньких папочек, неумехи, истерички и психопатки растоптали мою мечту, оставив мне только изнурительное ковыряние в кастрюлях и сковородках. Командование кучкой идиотов, исправление их нелепых ошибок, отковыривание засохшего ризотто, возвращенного недовольными гостями. Ножи, полосующие мою щеку, летающие щипцы для омаров. Полный бедлам. Бессонные ночи и треволнения из-за открытия все новых и новых бездушных ресторанов, заполненных теми же тупыми жрущими стадами бестолковых гостей, с претензией на искушенность и изящный вкус в жизни и в еде. Ленивые увальни, которые работают без продыху, чтобы прийти в самый дорогой ресторан в городе и жрать говеную еду, которую готовят говеные повара. Мне нужно составить меню, а я не могу заставить себя даже набрать слово «меню» на пустом мерцающем экране ноутбука. Я даже включить его не могу, сил хватает только на то, чтобы открыть, а после этого я обычно засыпаю.