Но проклятье теперь снято? Принцесса полюбила чудовище он стал человеком?
Мама вздохнула, упираясь носом куда-то мне в макушку.
Не все ли равно? Она любит его и такого Нет, проклятие не исчезло, и он так и остался чудовищем. Но для нее он был самым прекрасным человеком на свете, потому что, когда любишь, не замечаешь ничего, кроме того, что хочешь замечать, она на мгновение замолчала, подбирая слова. Да, Виктор, не всегда сказки бывают с очевидным финалом и не обязательно с чудесами. Разве мало того, что они встретились и были счастливы?
24. Болеть плохо
Я проснулся в холодном поту от звонка будильника. Светящийся прямоугольник телефона надрывался на противоположной стороне кровати, я тянул руку на ощупь. Тело не слушалось, я пытался выковырять телефон из-под простыней только чтобы он заткнулся.
Наконец, я выключил будильник, отшвырнул устройство в сторону и оно вновь потерялось где-то в одеяле.
Сон прошел, но неестественная тяжесть осталась, было трудно дышать и сглатывать, горло распухло. Голова раскалывалась, кости ломило, и я лишь застонал, уткнувшись носом во влажную подушку. Я подтянул колени к груди, накрывшись одеялом, было то холодно, то жарко.
Вчера на ночь я выпил виски но не помнил, сколько. Сейчас я чувствовал себя паршиво и вовсе не от похмелья.
«Болеть плохо», мысленно заключил я, закашлявшись.
В мой первый год бродяжничества в Вене я перепробовал, кажется, все варианты ночевки от бараков и заброшенных зданий до картонной коробки. Я застудил себе все, что можно, я провел в бреду около недели, которая казалась вечностью, настоящим путешествием в ад из девяти кругов, как у Данте. Я искренне думал, что сдохну и не переживу зиму Только спустя пару лет я узнал, что это у этого прихода с просмотром мультиков было название пневмония, и что по одиночке бродяги выживают намного реже, чем группами потому что теплое тело рядом хоть как-то греет.
Я не запоминал имен и кличек, меня редко использовали в качестве теплого тела, но я за год выучил, где и с какой частотой для бездомных организуют ночлежки и обеды, и где можно погреться у горящей бочки, на которой кто-то жарит вонючую крысу.
Страшные истории про людоедство я только слышал. При мне ни разу никого не съели только били или имели. Я бегал быстро, даже когда мочевой пузырь был переполнен, а от холода испражняться было больно.
Были моменты, когда я жалел, что сбежал и кусал кулаки, чтобы не орать от отчаяния, подступающего от пустого желудка к горлу фантомной рвотой. Я сбежал, потому что не мог выносить издевательства подростков-хулиганов, чаще над беззащитной мелюзгой, реже надо мной; я не понимал странную логику воспитателей, отказывающихся делать из детей полноценных людей, а не агрессивных, но покорных зомби.
Им было нужно, чтобы мы по расписанию ходили на прогулки и доедали обед до последней крошки, чтобы притихали по команде, как дрессированные псы и при необходимости срывались с цепи, чтобы потом получать по хребту.
Нас не мучили и не били, до нас просто никому не было дела. Мы были предоставлены сами себе.
Когда дети болели, их не любили и воспитатели за то, что доставляют неудобство, и дети потому что мешают спать, кашляя по ночам. Про тех, кого отправляли в лазарет когда они были совсем плохи, говорили, что они не вернутся и рассказывали жуткие истории про вырезание аппендицита прямо в кабинете нашей медсестры. Я боялся, что у меня воспалится аппендицит потому что верил, что вырезают не его, а половину кишок и что-нибудь еще в придачу.
Я мечтал, что сбегу, с тех пор как себя помню. Я не тешил себя надеждой, что меня усыновят потому что каждый день нам твердили: «Да кому ты нужен, сопливый засранец? От тебя даже собственная мать отказалась». Я мечтал, что как только покину территорию приюта, то вмиг стану свободным и буду сам себе хозяин.
Я был наивен. Кажется, самым сложным во взрослой жизни для меня было вовсе не отбиваться от уличных хулиганов и прятаться от полиции и социальных служб, а нести за себя ответственность.
Я не хотел никуда идти, я продолжал таращиться в темный потолок. За окнами тусклое небо уже начинало проясняться, но я не мог этого видеть плотные шторы скрывали от меня утренний свет. Я с разочарованием осознал, что наигрался и вовсе не горел желанием возвращаться в офис.
Я не без труда набрал рабочий номер и, прислонив трубку к уху, слушал длинные и резкие гудки. Позвонить на ресепшен было проще, чем искать чьи-то контакты и писать в чаты.
Офисный планктон с упоением обсуждал сплетни, сериалы, футбол и любовные приключения, они подражали авторитетам, ненавидели друг друга и в то же время скалились в приветственной улыбке. Я держался обособленно, лишь изредка перебрасывался на кухне фразами с Риделем, дававшим мне рекомендации о каждом блюде из вендингового аппарата, а Фрай сочувственно вздохнул, когда однажды меня обозвали сатанистом потому что его тоже обзывали сатанистом.
Секретарша Кэти, к счастью, оставила меня в покое.
Я мучился от жажды, но не смог заставить себя встать с кровати. Меня начало затягивать в сон.
Дизайн-студия Марты Томпсон, доброе утро.
Кэти, привет, это Виктор.
Виктор!
Я заболел, я сегодня не приду.
А что случилось?
Встревоженный голос полоснул по перепонкам, я отстранил телефон от уха.
Завтра я буду в порядке, так что пусть не обнадеживаются
Горло першило, будто я наелся острого речного песка. Я сглотнул.
Давай я приеду к тебе?
Нет, не стоит. Спасибо. До завтра, Кэти, поспешил ответить я и положил трубку.
Вовсе незачем ей приезжать, да и зрелище я представляю жалкое.
Почему я не могу управлять предметами силой мысли? Я обреченно вздохнул, закрыл глаза, готовый на все ради глотка воды. Я надеялся, что смогу уснуть снова, и тогда жажда отступит. Я проваливался в забытье, но просыпался от боли в горле и надоедливого кашля.
В комнате было темно, я не знал, сколько прошло времени с тех пор, как прозвенел будильник. Казалось, прошла уже неделя, как я кровати, не в силах встать и даже дойти до туалета. Я отбрасывал влажные простыни, безуспешно пытаясь лечь удобно, так, чтобы ничего не болело и не ныло.
Почему-то хотелось плакать, я сжимал зубы до боли в челюсти, во рту был соленый привкус крови с искусанных губ.
В странных видениях моя персона и черная тень смешались, я видел его желтыми глазами сквозь мрак, я мог слышать то, что не дано услышать другим Потом я возвращался в комнату, на кровать, весь мокрый от пота, без сил, чтобы встать.
Почему-то вдруг вспомнился встреченный накануне Кафцефони, он вел себя так, словно ничего не произошло. Музыканты, очевидно, ничего не заподозрили, по их версии я просто ушел раньше обычного в гримерку, а потом незаметно покинул клуб и отправился домой чтобы никто не видел моего разбитого лица. Никто не мог знать, что случилось тогда даже Бафомет, видевший мистера Маску.
Неужели они не почуяли подвох, не заметили странности? Если Бафомет не узнал в моем желтоглазом незнакомце скрипичного вора, значит, это был кто-то другой?
Быть такого не может! Мистер Маска единственный претендент на роль злодея, готового любой ценой заполучить скрипку.
Я до сих пор понятия не имел, как объясню исчезновение инструмента.
Перевернувшись на живот, я слабо стукнул кулаком в подушку. Мне хотелось стащить с себя футболку, прилипшую к телу, но я сперва лишь раздраженно дернулся в простынях. Спустя какое-то время я, все же, отшвырнул футболку в сторону и закрыл голову руками.
Я свернулся в позе эмбриона, чтобы сохранить тепло, у меня не было сил натянуть одеяло.
Мама почему-то сквозь дрему пробормотал я. Пожалуйста.
25. Концерт завтра
К вечеру мне стало лучше. Когда я умылся, из зеркала над раковиной на меня смотрел все тот же заморыш с зеленым лицом, и я показал ему жест из кулака и пальца. Настоящий детеныш енота и пруд но он, в отличие от меня, подружился со своим отражением.
Я сидел на унитазе, голый, без футболки, спустив штаны до пола, и тер лицо руками, чтобы перестать клевать носом, глаза слипались, я жалел, что встал с кровати. Ничего не хотелось делать.
Когда я натянул джинсы и поплелся на кухню, на столе я обнаружил не только купленные шоколадки, но и коробки с готовой едой которые подразумевалось убрать в холодильник. Контейнеры с печальным содержимым отправились в помойное ведро.
Я включил чайник и сел на табурет. Преодолевая желание упасть тяжелой головой на столешницу, я рассматривал руки, лежащие на коленях, слушал мерное бульканье закипающей воды. Шрам на правом запястье, доходящий чуть ли не до середины ладони, почти незаметен
Заколдованная скрипка Архитектора! Чушь.
Чайник закипел, исторгая из носа горячий пар. Я поднялся, начал бездумно наливать воду в кружку. Я понял, что что-то не так, когда рука самопроизвольно отдернулась от кипятка, уже выливающегося из кружки на стол.
Я с грохотом стукнул чайником о столешницу, бросился к раковине, сунул пальцы под струю холодной воды. Меня вновь клонило в сон, я облокотился бедром на рабочую поверхность стойки, чтобы не повалиться на пол. Задумчиво болтая рукой и забрызгивая все вокруг, я впал в транс, уставившись куда-то перед собой. Ледяная вода успокаивала, и я продолжал держать руки под краном
Когда моя голова очутилась под струей, я вдруг очнулся, судорожно хватая ртом воздух. Не понимая, что происходит, я отпрянул.
Я, наконец, проснулся.
Будто сквозь плотные стены доносился звук телефона. Я схватил кухонное полотенце и отправился в комнату.
Я смотрел на экран, вытирая волосы: это был Бафомет. Вода стекала по позвоночнику в штаны, я взял трубку.
Привет, Виктор, беззаботно поприветствовал меня он. Что-то ты совсем обнаглел, тебе не кажется?
Я растерялся.
В чем дело?
Мет рассмеялся.
Концерт завтра, а ты ни разу на репетицию не пришел. Неужели у австрийского графа так много дел, что он забыл про нас?
Концерт? Какой концерт?
Я ничего не соображал.
Мет?.. растерянно позвал я.
Дубина, я же тебе говорил, фестиваль перенесли на завтра. Неужели забыл? Ты странный в последнее время Приходи пораньше, чтобы успеть все обсудим. Хотя бы скрипку не забудь.
Я не успел возразить, он уже повесил трубку.
Как я смогу петь в таком состоянии? И скрипка Нужно было сказать ему все сейчас! Я обреченно вздохнул и швырнул телефон на кровать. Потом я продолжил вытираться.
С демонами я год с прошлой осени. Я пытался найти себе занятие в Нью-Йорке, связанное с музыкой, я пробовал себя в разных музыкальных жанрах пытаясь угодить тем, кто слушал меня в спикизи-барах Манхэттена и подвальчиках Куинса и Бруклина, но реагировали больше на внешность и подачу, а не на сложность и мастерство. Эксперименты никому были не нужны, меня просили избегать академического занудства, петь мягче, выглядеть «слаще», а я, наоборот, хотел развиваться в экстрим-вокале В музыкальных группах, исполнявших метал, устраивавших слэм на концертах, я не приживался для них я был слишком спокойным и меланхоличным.
До тех пор, пока не познакомился с демонами.
Я застегивал чехол гитары у барного прилавка и уже собирался пойти на выход из ночного клуба, как обычно, даже не подходя к менеджеру, чтобы забрать смехотворный заработок за смену, но ко мне подошел мужчина в клетчатом пиджаке.
А что-нибудь пожестче ты умеешь?
Я поднял на него взгляд, я даже не старался улыбнуться. На его лице с козлиной бородкой было заинтересованное выражение.
Умею, отозвался я.
Я Кафц.
Он протянул руку, я пожал его ладонь.
Виктор.
Я знаю.
Я предположил, что он предложит мне работу в очередном клубе или баре, я ждал, когда он продолжит.
Нам нужен вокалист, у тебя особенный голос.
Особенный, ага.
Как бензопила, не сдержался я.
Кафц я тогда не подал вида, что меня удивило его имя, очевидно, не настоящее, был странным я ощутил это нутром, однако у меня, вопреки предчувствию, не было намерения бежать.
Типа того, рассмеялся он. Ангел и демон и весенний кот. А свою музыку пишешь?
Гитара была уже на плече, я кивнул. На следующий день я пришел в Гуд-Рум, меня встретил мужчина по имени Бафомет, он, как и Кафц, разговаривал со мной, словно знал меня по-свойски и дружелюбно.
Мне впервые не нужно было ничего доказывать, я не старался казаться лучше чтобы понравиться. Они просто сказали, что я тот, кого они давно искали.
Мне было легко с ними, все шестеро были придурками особенно Кафцефони и Бафомет. Они с энтузиазмом разучили мои музыкальные сочинения, они подсказали мне идею с маской заметив, что я слишком сильно реагирую на внимание, обращенное на меня.
Они сказали, что с маской все будет иначе потому что в маске я могу быть кем-то другим И что ощущение, что я торгую собой, пройдет.
Оно не проходило но демонам я об этом не говорил.
Я бросил полотенце на пол и лег на кровать, уставившись в потолок. Нужно было встать и поесть что-нибудь, но апатия вновь опутала щупальцами бессилия.
Мне по-прежнему казалось, что что-то не так. От меня нет новостей уже столько времени, а Мет разговаривал со мной, будто мы виделись вчера
Я закашлялся и перевернулся на бок, натягивая скомканное одеяло. Телефон впился мне куда-то под ребра, я вытащил его, отшвырнул в сторону, не глядя, и закрыл глаза, мечтая провалиться в сон. Пускай он будет мучительно сладким, как те самые сны; пусть он будет ужасным, и на меня нападут все монстры вселенной
Мне плевать.
Как я устал от всего этого. Как я устал.
26. Я солгал
Кто-то проколол мне все четыре колеса, и пришлось добираться до клуба на метро. На работу я вновь не пошел, я без сожаления устроил себе очередной выходной, прекрасно понимая, что миссис Томпсон такое терпеть не станет. Я мрачно смотрел себе под ноги, пробираясь сквозь поток людей, входящих в нью-йоркскую подземку станции Тридцатой авеню.
Сперва мне пришлось вернуться со стоянки домой, чтобы взять пальто. От гула поездов с непривычки закладывало уши, кажется, я был в метро очень давно, будто в прошлой жизни. Бескомпромиссный монстр-поезд, циркулирующие по тоннелям потоки воздуха, опережающие состав, предсказуемая смена декораций
Метрополитен был таким же грязным, как прежде. На линии белел бытовой мусор, нередко, даже в дневное время, по переходу от угла к углу пробегали крысы, абсолютно не смущаясь людского потока.
В подземке царит хаос и одновременное равнодушие. В одно и то же время каждый день пассажиры ожидают поезд на платформе, заходят в вагон, занимают одно и то же место, не проявляя ни малейшего интереса ни к чему вокруг, уставившись в телефон, планшет или компьютер, столкнуться взглядом с незнакомцем для них смерти подобно.
Я бы предпочел, чтобы на меня никто не таращился.
Я признался себе, что мне неуютно и я постоянно жду подвоха, от каждого вскользь касающегося взгляда хочется провалиться сквозь землю, хочется выскочить из вагона, никогда больше не возвращаться в скопление людей. В отражении в стекле вагона будто незнакомое лицо, каждый переход между станциями продвижение в толпе, ощущение себя самозванцем, которого видно издалека, и вот-вот кто-нибудь закричит и станет тыкать в меня пальцем.
Я давно уже не ворую кошельки, я давно уже не лохматый подросток в заношенной толстовке и дырявых кроссовках, пробравшийся в подземку, чтобы погреться.
Я поднимался на эскалаторе наверх и недоумевал, что со мной. Ожидание на светофоре Нассо-авеню, как и путь до Гуд-Рума, я провел в экзистенциальных мыслях. Несколько минут спустя я уже входил в клуб, здороваясь со всеми, кто попадался на пути.