В опустелых дачах
Сентябрь. На Черной речке грязь, слякоть. Небо хмуро, нависли серые тучи, и как сквозь сито сеет упорный мелкий дождь. Почти все съехали с дач. Остались, по выражению дворников, только «оглашенные». Воют на дворах голодные псы, с трудом привыкая к голодухе после летних подачек дачников. Дворники пропили полученные на чай деньги, избили жен, бродят по опустелым дачам, отыскивая, не забыли ли чего такого в них жильцы, что бы можно было продать и на вырученные деньги опохмелиться, но тщетно. Оставшиеся лекарственные банки и бутылки давно проданы, и деньги пропиты.
Эх, проклятые! разводит руками дворник, бродя по комнатам пустой дачи, с трубкой в зубах. Ну, что бы хоть какую ни на есть путную вещь забыть, а тут нет, все вывезли. Ведь бывает же людям счастье! Вон на сидоровой даче господа сережку золотую потеряли, и дворник после отъезда в углу ее нашел; на погребе три бутылки вина оставили, а эти несчастные даже гвозди из стен повытаскали!
Следом за дворником ходит дворничиха с подбитым глазом. За юбку ее держится годовалый сынишка и ревет.
Не реви, мерзавец, и без тебя скучно! кричит она и дает мальчишке подзатыльник. Парамон Гаврилыч! Да брось ты искать! Я уж все выискала, ничего нет. Ну шутка ли, хмельной и с трубкой! Вдруг на грех заронишь, обращается она к мужу.
Дворник не отвечает на ее слова и, подбоченившись, осматривает комнату.
Замок у дверей отвинтить, что ли? рассуждает он сам с собой и, махнув рукой, приступает к делу.
Что ты, голубчик, делаешь, что ты! Ведь это хозяйское добро! кидается к нему дворничиха.
Ничего, на жильцов своротим. Ништо им! Пусть другой раз чувствуют и забывают что-нибудь на поправку дворнику.
Не дам, ни за что не дам замок отвинчивать и пропивать! вопит дворничиха.
Удар в грудь. Она отскакивает и с воем падает. Замок отвинчен и тащится в всепоглощающий кабак.
Только и торгуют одни кабаки. В мелочной лавочке вся торговля состоит из какой-нибудь пачки папирос, на пятак студню, а то все хлеб, хлеб и хлеб, покупаемый дворничихами тайком от мужей, успевшими припрятать кой-какие гроши.
Лавочники от нечего делать играют друг с другом в шашки.
Уж и подлец же народ нынче развелся, рассуждают они друг с другом. Думаешь, барин на дачу туда же перебрался, ан на поверку он выходит скотина! Таперича хоть бы этот чиновник с угловой дачи. Задолжал за четырнадцать четверок Жукова табаку и мимо лавочки даже не ходит, а норовит обходом, через Языков нереулок. Нет, уж я его укараулю!
Тебе что, ты за табак все-таки получить можешь. А кабатчик за вино страдает. Набрал у него в долг да и говорит: «Ищи с меня на том свете, а на здешнем ни копейки не получишь, потому хмельную часть в долг продавать из кабаков не велено, через это самое общественная нравственность страдает. Ни один, говорит, мировой с меня за вино взыскивать не будет».
Что же, за эти слова и пальто с плеч сорвать можно.
А сорвешь пальто, как грабителя судить будут, потому открытое нападение на большой дороге. Перочинный ножик в кармане найдут, так, мол, вооруженной рукой
Ну так просто помять ему бока в темной аллее Строганова сада. Гулять же ведь ходит.
Ходитъ-то ходит, да, говорят, пистолет при себе носит. Ну и помнешь бока, а какая тебе польза?
Как какая! Все-таки душу отведешь. Я вон барыню из Никольской улицы, что своих собак в морду целует, взругал ругательски, ну, мне теперь и легче. Двадцать две банки гвоздичной помады за лето в долг забрала и не платит. Двойные банки были.
Ой! Да как она ухитрилась все их вымазать на себя?
Вот и поди ж ты! Видно, не токмо что голову, а вся мазалась. Окромя того, шесть банок ваксы Каликса фабрики. Дворник сказывал, что она седые волосы ею чернила. «Стоит, говорит, это перед окном да щеткой сапожной по голове себя натирает». Из себя ведьма, ни кожи, ни рожи, а туда же за мальчиками-гимназистами в Строгановом саду все лето гонялась. Эх, знато бы да ведано, так кислоты в эту помаду намешать. Пусть бы у нее все волосья повылезли! заканчивает мелочной лавочник и, обратясь к товарищу, говорит: Ну, ходи! Куда сходишь? В двух местах тебя запер! С двумя поздравляем! Ах ты, клей углицкий! А еще туда же в шашки играть со мной хочешь! Ну, проиграл, видимое дело. Чего смотришь? Веди в портерную угощать.
Да ты, о наваксенной-то покупательнице зубы мне заговаривая, рукавом двигал, произносит наконец другой лавочник.
Ну вот, нужда мне. Иди, ставь пару пива. Хоть выпить с горя, что ли!
А дождь льет все сильнее и сильнее, протекает сквозь крыши старых развалившихся и новых сколоченных из барачного леса дач и потоками струится по полу. Вон в одной из таких дач в комнате сидят за кофейными переварками две женщины в грязных обтрепанных ситцевых капотах. По углам расставлены кадушки, горшки, в них сквозь потолок струится дождь.
Просто хоть под зонтиком сиди, говорит одна из них с крысиным хвостиком вместо косы на голове. На третье место передвигаемся, и все льет.
Под зонтиком! Села бы я и под зонтиком. Да где он, зонтик-то дождевой? Давно у жида в мьтье. Ах, боже мой! Ну когда это нас вынесет из этой дачи!
Да вот Петр Иваныч заложил сегодня часы и две серебряные ложки и отправился в Благородку в мушку играть. Одна надежда выиграет, ну, съедем, а проиграет нужно до конца сентября, до получки жалованья здесь сидеть. Ведь без денег не выпустят, ну а ежели и выпустят, то мебель задержат. Ну, на чем мы в городе сядем?
Входит кухарка.
Сударыня! говорит она. Как хотите, или съезжайте с дачи, или я у вас жить не могу. Тогда пожалуйте расчет. Ведь это сраму подобно. Теперича всю ночь в мокроте лежала, потому дождь так и льет на кровать. Опять же, и крысы на кровать лезут. Прежде они тихим манером под домом жили, а теперь как натекла туда вода да на полу вода, ну они и лезут ко мне на кровать спасаться.
Отчего же к нам не лезут? откликаются барыни. Ты вот только зобы нашими хлебами набиваешь, жир нагуливаешь, а ничего не работаешь, ну крысы и лезут, сало твое почуя.
Да нагуляешь у вас сало, как же! Сами голодом сидите, так уж где кухарке
Ты еще грубить? Молчи, тебе говорят!
Нет, уж вы как хотите, а или чтобы завтра в город, или расчет пожалуйте. Да тут пес жить не станет!
Погоди, барин в городе каждый день ищет квартиру. Ну куда мы выедем, коли квартиры нет?
Да, ищет он квартиру по трактирам да по клубам. Отчего же хорошие господа давно себе нашли квартиру, а вы все найти не можете?
Ты опять грубить? Пошла вон, мерзкая!
В окно стучится со двора дворник. Он пьян.
Когда съедете-то? Ах вы, шаромыжники! кричит он. А еще господа считаются!
Боже мой! Что ж это такое! всплескивают руками женщины. Каждая баба, каждый мужик над нами ругается. Послушай, любезный, как тебе не стыдно мирных женщин обижать!
Нам не стыдно, а вот вам за дачу до сих пор не платить стыдно, это точно, возражает дворник. Пора уж Не дожидайтесь, пока по шапке и через мирового
Еще очень многие весь сентябрь на даче живут. Здесь так хорошо.
Отлично, нечего сказать, коли со всех сторон невское потопление случилось. Сквозь крышу льет.
Это теперь льет, а очень может быть, что будет еще прекрасная погода. Осень проводить на легком воздухе так же приятно, как и весну.
Так ведь то на легком, a здесь вонь. Хозяин нарочно вам приказал помойную яму под окном устроить. Вот выбить стекло вам, так и будете знать.
Ежели ты будешь буянить, мы полицию позовем.
И позовете только на свою голову, отвечает дворник.
Да это разбойник какой-то! всплескивают руками барыни.
Это вы разбойники-то, а не мы; мы чужого не зажиливаем!
Он просто с кухаркой сговорился и терзает нас. Ни лаской, ни строгостью, ничем не отобьешься от него. Вот что, любезный, не знаю, из чего ты хлопочешь? Вам еще должно быть приятнее, ежели жильцы у вас дольше живут. Во-первых, веселее и, наконец, все-таки дворнику хоть какая-нибудь польза.
Это от хороших жильцов польза-то, а не от вас.
Ах, боже мой! Марья Гавриловна, donnez lui un[1]гривенник, советует шепотом первая женщина.
Mais vous savez[2], нам нужно самим pour diner[3]. Петр Иваныч seulement[4]тридцать копеек оставил, отвечает тем же шепотом другая женщина.
Mais[5], как-нибудь обойдемся.
Alors[6]пожалуй! Вот тебе гривенничек, любезный, поди выпей за наше здоровье.
На этом благодарим покорно, говорит дворник и снимает шапку.
Удивляюсь, любезный, как тебе не жалко тревожить беззащитных женщин! упрекают женщины.
Эх, госпожи почтенные! протягивает пьяным голосом дворник. Нам что, нам живите хоть до Покрова, а нас хозяин принуждает. «Требуй, говорит, с них деньгу, выматывай из них жилы, конфузь, где встретишь, да при всем честном народе, авось, говорит, они, подлые»
Милый мой, что ж это? Опять? упрекают его женщины.
Я не от себя, сударыня. Это хозяин вас так назвал, a мне что? Прощенья просим! Благодарим покорно. Пойдем выпьем за ваше здоровье. А по мне живите хоть до Рождества!
Дворник уходит.
Яхт-клубский офицер
Над Крестовским царит июньская бледно-лиловая ночь. Неистово свистят у пристани последние пароходы, зазывая к себе обратных пассажиров. Вон и французская каскадерка, развалясь в коляске, помчалась отдыхать от вечерних трудов в один из чернореченских французско-татарских ресторанов. Рядом с ней откормленный купеческий телец, сбежавший из снотворного Лесного. С жаром нашептывает он ей любовные речи, мешая французские слова с русскими, а она, плотоядная, бьет его по носу перчаткой и картавит: «Va, inbécile!»[7]По дороге к Яхт-клубу «хуторочек стоит», «молодая вдова в хуторке там живет», да еще какая вдова-то? Тут и двор лесной, и плитная ломка, и кирпичный завод, а каменных лавок по рынкам так и не перечтешь! Из себя кровь с молоком. Только восьмой месяц как освободилась она из-под мужнина кулака и теперь цветет на славу купечества и на задор женихам-голышам. Синяки давно поджили, вес тела прибавился на шестнадцать фунтов. Вот сидит она у себя в саду на скамеечке в белом шитом пеньюарчике, вздыхает и говорит своей горничной:
Нет, Маша, ни за кого я теперь замуж не выйду, окромя офицера, потому хочу деликатных чувств попробовать. Достаточно уже поломалось надо мной это самое купечество!
Ах, Александра Павловна! И в купечестве можно деликатность чувств встретить; выбирайте только себе бедненького; тогда он и не заломается перед вами. Вон Застрелин, что у Ледова в приказчиках живет Ну чем не жених? отвечает горничная.
Это действительно! раздается возглас, и в калитку, как бомба, врывается курчавый и румяный блондин.
Ах! Ай, боже!.. Как вы испугали! Даже внутри все трясется! раздаются возгласы; но блондин стоит как вкопанный. На нем яхт-клубская фуражка с позументом и сюртук со светлыми пуговицами и якорями.
Желали беспременно офицера видеть извольте, говорит он и делает под козырек. Оно хотя я и не офицер, но все-таки на линии Нам иногда и городовые честь отдают. Нарочно для вас только и в члены записался. А что насчет деликатности чувств, так у нас их, может быть, больше, чем у иного генерала. Решите: жизнь или смерть? Ваша рука или могила?
Уйдите, Семен Парфеныч! Ну что могут подумать после этого? Вдруг вы и у меня ночью! Уйдите! упрашивает вдова.
Не уйду-с, потому уж мне больше невтерпеж. Еще один отказ с вашей стороны, и завтра же вы прочтете в ведомостях: «Вынуто из воды хладное тело неизвестного звания мужчины, по-видимому, из дворян».
Ах, боже мой! Да не могу же я так сразу решить.
Коли требуется, мы после свадьбы и приютский мундир в прибавку раздобудем. Стоит только триста рублей внести.
Не надо мне, ничего не надо! Не срамите меня! Вдруг кто увидит!
Еще больше срамить буду. «Караул» закричу. Пущай, по крайности, все знают, пущай мараль на нас пойдет, и тогда вы уж поневоле согласитесь. Скажите, в чем теперь препона? Что шпаги при яхт-клубском мундире нет? Так она будет-с выхлопочем!.. А купить ее плевое дело! Да ведь и заправский офицер свою шпагу дома снимает.
Семен Парфеныч!
Ни слова больше! Да или нет? Вот у меня и яд в банке. Тут стрихнина сидит. Выпущу ее, и шабаш!
Блондин вытаскивает из кармана пузырек.
Ах! Страсти какие! стонет вдова. Дайте хоть до завтра подумать.
А в заднем кармане тридцатиствольный пистолет заряжен. Так все тридцать стволов в себя и всажу. Пусть хладный труп мой, поверженный на смерть бездушной интриганкой, клюют дикие враны и пожрут хищные звери! Прикажете пистолет вынуть?
Ах, оставьте, оставьте! Что вы! Послушайте, мне нужно хоть с родными посоветоваться что те скажут
Прощайте, коли так меланхолически произносит блондин.
Куда же вы? испуганно спрашивает вдова.
Я ближусь к гробовой доске Сниму с пояса у себя ремень и повешусь где-нибудь у вас на задах, в сарае. Придет полиция, найдет у меня в кармане записку: дескать, лишил себя жизни смертоубийством через коварную вдову купца первой гильдии Александру Павлову, коя сама меня совлекла в любовные сети Будьте счастливы! Роковая минута наступила!
Блондин делает несколько шагов. Вдова ломает руки и плачет:
Маша, что мне делать? Семен Парфеныч! Господи! Послушайте! Постойте!
Извольте, я остановлюсь, но для того, чтобы сказать последнее прости. Хорош афронт для вдовы: в ее даче и вдруг безвременно погибший удавленник! А хладный труп мертвеца является ей по ночам в сновидениях в виде летучих мышей и щелкает зубами, как шкилет, и жжет ее пламенным дыханием. Довольно! Прощайте навсегда!
Блондин бежит и на ходу снимает с себя ремень.
Согласитесь, сударыня! Ей-ей, он удавится! У него и дикость во взоре началась! шепчет горничная.
Семен Парфеныч! Воротитесь! Я согласна! кричит вдова.
Через минуту блондин у ее ног, стоит на коленях и целует ее руку.
Но я не верю своему счастию! Не верю! говорит он. Вдруг я уеду, и завтра отказ! Побожитесь, что вы действительно согласны!
Ей-ей, согласна!
Скажите: будь я анафема проклятая, коли передумаю!
Этого я не могу, Семен Парфеныч.
Не можете? Прощайте! Где мой ремень? Где кровожадная стрихнина?
Согласна, согласна! Будь я анафема произносит вдова.
Поцелуи, рукопожатия, даже слезы.
Через полчаса лихач, стоявший за углом, мчит блондина по Крестовскому шоссе.
«Поддел королевну, думает блондин и улыбается. А ведь чуть было не ускользнула! Вот и знай после этого нашего брата гостинодворского приказчика! Нет, с женской нацией надо всегда на ура действовать! Фу! Смучился даже! Ну, теперь можно и себя потешить!»
Николай! Сыпь в Новую Деревню на первую линию! Дуй белку в хвост и в гриву! кричит он лихачу.
Москвич и питерец
В «органной» комнате трактира купца Шубина, что на углу Апраксина переулка и Садовой, сидят два купца. Один седой, одет по-русски, борода не подстрижена, лицо темное, как бы суздальского письма; другой молодой блондин, с еле пробивающейся бородкой, в пиджаке, лицо полное и румяное, смахивающее на филипповскую сайку. На столе чайный прибор с опрокинутыми кверху дном чашками и недопитый графин водки с рюмками. Старый купец мрачен, хмурится и то и дело утюжит то лицо, то шею красным фуляровым платком. Молодой старается его разговорить.
Вот этот трактир, дяденька, так сказать, наша чайная антресоль и есть, где мы кишки свои полощем, рассказывает молодой купец. Конечно, в обыкновенное время мы на черной половине на пятнадцать копеек двоим пьем, но с хорошим покупателем для близиру и сюда заглядываем. Как вам нравится заведение? Все чисто, прислуживающие в порядке
Ничего; только у нас в Москве много лучше, отвечает старый купец и почему-то глубоко вздыхает.
Это точно-с, это действительно, но все-таки теперича орган и даже какие угодно травиаты играет. В органе пальба устроена, как бы пушкам наподобие.