Отчего же вы все еще тут?
Пожрет нас лес, ох пожрет, бубнил мужчина. Я почему здесь? Да верю, что не в один миг та гиблая пустошь зеленью обрастет. Успею еще уйти. Да и не пускаем мы туда никого.
Прямо вообще? Тре расстроился, ведь такой проделал путь, а уперся в постылую узость ума.
Вообще. Нам оно зачем? хмуро проворчал мужчина. Брешет не брешет бабка, а перестраховаться никогда не мешало. Да и говорю же, нечего там делать, только смерть свою искать.
Солнце еще не взошло, а Тре уже выскользнул с постоялого двора и двинулся вдоль городской улицы, дабы найти местечко, где можно было бы пробраться на желанный запад.
Приютивший его не соврал, хоть и мало было людей, но да часовые стояли на видимом друг от друга расстоянии вдоль выжженной желтой земли, зорко вглядываясь в приближающихся.
Тре смотрел на эту пустошь и не понимал, как вообще возможно, чтобы на этом иссушенном полотне пророс хоть бы сорняк. Центральные земли погодой своей очень напоминали юг, лето тут было долгое и солнечное, но дождливое, зима излишне теплой, хоть и комфортной, осень почти безветренной, а весна ранней и мгновенной. Кто бы ни отвечал в этом крае за погоду, он не оставлял пустоши и шанса на жизнь.
Тре уличил лазейку, воздавая благодарность своей удачливости. Беда была в том, что скрыться в пустоши негде, даже не самый зоркий дозорный увидел бы нагруженную сумкой скрюченную фигуру, топающую по запретной земле. Тогда Тре принял для себя очень важное решение. Он счел, что добравшись до Преддверья, повернет назад и вернется. Так что он схоронил сумку и отправился в путь налегке. Дабы не быть замеченным до того момента, как он преодолеет приличное расстояние, с которого можно будет просто убежать, Тре пополз по пыльной твердой земле, приникая к ней так близко, что едва не содрал себе нос. Предрассветные сумерки только-только занялись, дозорные клевали носом, зевали, широко раскрывая рты и пребывая в убеждении, что никому не достанет глупости сунуться в пустошь демонов.
Утро сменилось днем, день вечером, вечер ночью, уступившей после место новому утру. Тре шел, маясь от знойного солнца. От скинул с себя плащ, оборвал рукава на рубахе и обмотал ими голову, чтобы пот не застилал глаза. Тре чувствовал усталость, не уходящую даже после ночного сна, что был беспокойным и дурным. С трудом передвигая ноги на силе чистого энтузиазма, Тре вглядывался в горизонт, дабы увидеть Преддверье Бездны. Ему казалось, что его начало должно быть увенчано воротами, как и в Небесных Чертогах. Разве что не из золота, а, быть может, из черненного металла или вовсе из костей. Кто их знает, в этом Преддверье, какие архитектурные причуды они проповедуют?
Ни птиц, ни мышей, ни змей или других песчаных гадов, что Тре встречал ранее в пустынях, не привиделось ему. Да и пустошь эта, собственно, разительно отличалась от других. Она словно пришла из другого измерения, какого-то неподвластного и неописуемого, которое Тре также хотел бы увидеть своими глазами. Только не сейчас, как-нибудь позже. Сейчас бы дойти уже, увидеть, а после назад в город, чтобы поесть, попить, отдохнуть.
Поверни назад, услышал он голос, пробившийся к его сознанию с трудом. Людям сюда дорога закрыта.
Кто ты? Почему я тебя не вижу?
Тебе не дано меня видеть, пока я сам не захочу.
Ты демон? Тре вертелся вокруг своей оси, теряя ориентацию в пространстве, забывая куда шел и откуда.
Так нас называют люди, но я больше, чем демон.
Почему ты говоришь мне повернуть назад? Я хочу увидеть. Я видел людей, видел колдунов и помесь собак и людей, видел людей, пьющих кровь, видел людей, уже умерших, но продолжающих жить, я видел людей, на людей не похожих своей красотой, я видел ангелов, теперь же хочу увидеть демонов. Тогда мой путь будет завершен.
Смелый путь для человека, с одобрением, коего Тре не услышал от ангела, отозвался демон. Ценю смелых, но не ценю глупых. Не будь глупым.
Я должен увидеть своими глазами, бормотал Тре иссушенными губами.
Ладно, сжалился демон. Я дам тебе увидеть себя, и тогда ты повернешь назад.
Почему ты так добр?
Я не добр, но и не зол. Мне чужды эти границы. Я действую по велению собственного желания, потому что я свободен.
Разве демоны не порождение тьмы?
Мы порождение пустоты, как и те, кого вы зовете ангелами. Мы все из одного чрева.
Тогда почему вы такие разные?
Потому что мы свободны. Они нет.
Ангел говорил о пороках.
Быть свободным порок?
Вы отбираете чужие жизни. Так ангел сказал.
Нам их отдают. Жизнь можно или отдать, или забрать. Тот, кто не забирает отдает. Так мы живем.
Разве ее нельзя просто иметь? Только свою, не претендуя на чужую?
Многие так делают. Я так делаю. Такие, как я, живут в уединении, не соприкасаясь с чужой жизнью. Но вот сейчас ты встал на моем пути, пытаясь пробраться на мои земли. С чего мне сохранять тебе жизнь? Или предлагаешь мне отдать тебе свою?
Все же, тебе не чуждо милосердие, Тре через силу улыбнулся. Предлагаешь мне повернуть назад.
Я даю тебе шанс.
Могу я увидеть тебя? Я проделал долгий путь от самых Чертогов.
И демону действительно оказалось не чуждо милосердие. Он показал себя, представ перед замученным Тре в образе молодого юноши до того прекрасного лицом, что и ангел не сравнился бы с ним. Кожа его была белой, как первый снег, длинные волосы, убранные в высокий хвост, в черноте своей отливали синевой. Глаза, вопреки рассказам, не были черны, вполне себе как у обычного человека, разве что неестественно яркого цвета ультрамарина. Он был высок, строен, шелковые одежды украшены золотой искусной вышивкой, а на кожаных сапогах ни следа пыли.
Ты выглядишь, как человек, поразился Тре.
Я выгляжу так, когда хочу, чтобы меня приняли за человека, голос звучал мягко, приятно лаская слух.
Какой же твой истинный облик?
Людям не дано его видеть.
Тре различил не белоснежном лбу витой обод, что переливался от белого до алого.
Обруч на твоей голове, Тре коснулся своего лба. Он не обжигает тебя?
Обжигает.
Зачем же ты его носишь?
Зачем человеческий царь носит тяжелую мантию из меха летом?
Демон чуть сощурился, оглядывая Тре сверху-вниз, как диковинную игрушку.
Твой век подошел к концу. Тебе не вернуться, сказал он без тени сочувствия или злорадства. Констатировал факт, который Тре и так чувствовал. Пойдем со мной.
Демон протянул руку, от запястья до локтя обтянутую украшением из тонкой выделки кожи. Тре протянул свою шершавую ладонь и почувствовал смущение и неловкость, когда коснулся подставленной руки. Кожа демона холодила, источая не менее холодный запах, заставляющий проваливаться в бездну. Тре силился понять, что же навевает этот запах? Ангел пах медом и цветочными лугами, залитыми солнцем, а вот демон, вопреки ожиданиям, не пах серной ямой или зловонной низиной. Нет, запах его был благороден, умиротворителен. Так пахли снежные пики и полноводные реки, разбивающиеся о пороги. Так пахли мшистые пни и лунные лучи.
Скажи, демон, ты много знаешь? Тре брел под руку с демоном.
Много.
Мне поведали, что однажды в пустошь войдет человек, а из него выйдет дерево. Здесь раскинется лес, что поглотит всех людей. Это правда?
Правда.
Когда это произойдет?
Когда твои глаза закроются.
Скажи, демон, ты знал, что я приду?
Знал.
Ты ждал меня?
Ждал.
Так почему просил повернуть назад?
Не просил, а предложил. Я тебя испытывал.
Демон подвел странника к глубокой расщелине, прочеркнувшую желтую землю черной полосой. Он помог Тре опуститься на колени, чтобы тот смог обожженным лицом окунуться в спасительную прохладу, источающуюся из разлома.
Скажи, демон, прошептал Тре, но не был уверен, что хоть звук вырвался из его горла, но демон услышал. Как твое имя?
Можешь звать меня Ингар.
Почему ты так добр ко мне, Ингар? Добрее, чем ангел Лимаэель.
Я не добр, человек. Я действую по велению собственной воли. Моя воля, чтобы здесь раскинулся Лес. Ты станешь его первым деревом. Упорством своим ты показал, что из тебя выйдет стойкое дерево. Я даже не спросил твоего имени, потому что деревьям оно не нужно. Моя воля, чтобы ты обманулся, человек, сочтя меня добрее ангела. А, ты уже умер, человек? Как же вы слабы
Окоченевшее тело напитывалось росой, образовавшейся из разлома. Подпитываясь живительной влагой и солнечными лучами, кожа обратилась в кору, пальцы пустились корнями, зарываясь в обманчиво мертвую землю. Из скрюченного позвоночника вверх выбился побег, продолжая тянуться к небу, пока раскинувшиеся от него кости не обратились в ветки с темной листвой и не образовали тень над разломом. Из остатков крови на ветвях вызрели плоды, вкусив которые можно узнать истории всего мира, песни и сказания, языки и наречия, а также сколько пар обуви потребуется, чтобы преодолеть путь от востока до запада.
После лес обернется Лесом, и нарекут его Лесом Теней, потому что он поглотит всех людей, живущих в мире, оставив от них только тени.
***
Обещаю вернуться, потому что мне предстоит еще совершить необходимые покупки, а ходить с ростком в половину меня ростом не самое удобное. Будет жаль, если во время моего паломничества по мясному отделу кто-нибудь сломает ветви у моего саженца, а у меня есть серьезное намерение этот саженец приобрести и высадить в своем маленьком саду, прямо в пустующем западном углу.
Но дойду ли я до мясного отдела сегодня? Следующим объектом моего внимания становятся игрушки, хаотичными рядами вываленные прямо на ковре, расстеленном на земле. Торговец вырезает из бруска кукол, ссыпая стружку на скрещенные ноги. Приходится сесть на корточки, чтобы разглядеть весь хлам поближе.
Продавец не обращает на меня никакого внимания, и я упоенно зарываюсь в обилие фигурок, мягких собачек, палочек, мячиков и прочей лабуды. Натыкаюсь на деревянную шкатулку, крышка которой свободно болтается и норовит оторваться. Внутри нее колода потрепанных карт с пестрой рубашкой в ромбик.
Что это? сдаюсь я, не в силах понять, в чем особенность этой шкатулки.
Карты Смерти, отзывается торговец.
Их можно трогать? уточняю во избежание инцидентна.
Да.
Переворачиваю первую карту, надорванную в верхнем углу, затем вторую, заинтересовавшись странным обозначением. На первой меч, но второй курица. Ни масти, ни достоинств. Просто картинки.
И как в них играть? задумываюсь я.
Торговец ухмыляется.
Лучше никак. Но если очень хочется, то все просто. Сыграем?
Откажусь, охватывает нехорошее предчувствие, потому затыкаю свое любопытство.
Да шучу я, откладывает свое рукоделие. Мозги у меня уже не те, чтобы в смерть играть. Но могу рассказать, коль интересно.
Конечно же, мне интересно.
Сказание четвертое: «Счастье не за горами»
И старый, и молодой, и мужчина, и женщина ходили порой за холм, чтобы вытянуть счастливую карту для своей постылой жизни. Все, кто уходил за холм, не возвращались более в деревню. Все считали, что ушедшим повезло, ведь нет ничего хуже, чем жить в их деревне.
Что же было за холмом? Счастье. А еще, маленький домик, в котором жила не то женщина, не то мужчина, не то старуха, не то подросток. Никто не знал наверняка, ведь те, кто встречался с неизвестным из дома за холмом, более не возвращались в деревню, чтобы рассказать.
Для Гана наступил переломный момент. Ему исполнилось шестнадцать, но уже света в своей жизни он не видел. Больная мать, пьяница отец и двое младших братьев засели на хрупких плечах юноши. И тогда он решил, во что бы то ни стало изменить свою жизнь, урвать счастье и принести его в свой дом, чтобы мать выздоровела, отец одумался, малые перестали быть беспокойными.
Решил Ган, что отправится за холм, а после обязательно вернется, ведь семью он свою любил и счастьем для него было бы, чтобы семья была счастлива.
И вот, в полдень нового дня, после работ по хозяйству, Ган собрался в путь. Дорога близкая, тени не успеют сдвинуться, как он доберется до своей цели. Провожаемый недобрыми напутствиями от болезной матери и горячими проклятьями с хмельной руки отца, без узелка за плечами юноша засобирался из деревни.
Бросаешь меня, стенала мать.
Нет, мама, я вернусь, заверял Ган. Ради тебя же и иду, и ради тебя же и вернусь.
Обманщик, не унималась старуха. Вырастила на свою голову себялюбца. Все только для себя хочешь, а обо мне не думаешь.
Поганец! сокрушался отец, не очень твердо стоя на ногах и глядя куда-то за спину сына, должно быть, предполагая, что смотрит как раз на него. Ишь чего удумал! Сбежать захотел? Мы тебя кормили, поили, одевали, а ты вот как решил отплатить?
Да для вас же стараюсь! не сдавался Ган.
Ублюдок! Да лучше бы мамка твоя пузо надорвала, когда тебя носила! Для себя счастья посмел возжелать! А нам что? Нам какая отплата за то, что растили тебя?
Не в силах спорить, Ган решил, что слов старикам будет недостаточно, а потому остается только делом показать, как благодарен им и что на самом деле желает счастья им, а не себе. Пока матушка стенала, умываясь слезами, отец трясущимися руками наполнял очередной стакан, чтобы залить горе, учиненное нерадивым сыном, а младшие, уличив момент, усвистали со двора подальше, Ган выскользнул из дома, притворив осторожно дверь.
Не прошло много времени, как юноша обогнул известный холм и увидал то самое жилище.
Дом отличался от деревенских. Сложенный из камня, с острой крышей и круглыми витражами, казался он каким-то чудом, пришедшим из другого мира. Вокруг дома разбит был сад из роз, гвоздик, лилий и хризантем. Особенно чудными показались Гану лилии багряного оттенка никогда таких он не видал.
Встретила его женщина, закутанная в белую шаль. Вся она была в белом, от простого платья и туфель, до волос и ресниц. Даже глаза ее были настолько светлыми, что казались белыми. Дама словно никогда не видела солнца, а солнце не замечало ее.
Зачем ты ко мне пришел? спросила женщина приятным голосом, окутавшим, словно мед.
За счастьем! с воодушевлением ответил Ган, восторгаясь неземным обликом собеседницы.
Он глядел на нее во все глаза и не мог оторваться, но вместе с тем чувствовал в неподвижном лице женщины что-то пугающее, таинственное, заставляющее кровь стынуть в жилах, но в этом он тоже находил определенного рода манящую привлекательность.
Что для тебя счастье? спрашивала тем временем дама.
Здоровая мать, непьющий отец, спокойные младшие, сглотнув, перечислил Ган.
Стало быть, мать твоя больна, отец пьет, а младшие твои все время беспокойны? Не будет этого, ты будешь счастлив?
Да!
Войди в дом, женщина отступила внутрь, открывая за собой темное убранство дома.
Войдя внутрь, Ган огляделся. Сразу же заметил, что из-за зашторенных окон дневной свет в дом не проникал, но светом его наполняли множество свечей, расставленных на полках. А под ними вдоль стен заставленные едой и питьем столы, словно вот-вот сюда наведается вся деревня и начнет пировать настолько ломились столы от угощений.
Царившая прохлада и сырость накрывали блаженным пологом, принося облегчение после знойной жары улицы. Запах же, что полностью завладел этим домом, давил и тревожил, но быстро начал казаться чем-то неотъемлемым, будто бы дом этот не мог пахнуть иначе. Только так.
Гана больше всего поразила не странная обстановка, а сидевшая в дальнем углу девушка, с лицом закрытым под вуалью. Девушка плакала, глухо, протяжно, с подвыванием.
А чего это с ней? Все ли хорошо? Может, мне зайти потом? обеспокоился Ган.