Приподнявшись на ложе, он вдруг сказал:
Это я Хотел его проучить! А убил
Наступила тишина. Она казалась странной после изнуряющих воплей Наклетоса.
Нет, монах Виталий не убит, сказала Климена, сестра Наклетоса. Мне его почитательница рассказала. Его принесли в дом, правда, сильно избитого.
Опять наступила тишина.
И послышался внятный голос Наклетоса:
Он сказал, что я буду кричать так, что услышит вся Александрия.
И после этих слов снова впал в беспамятство.
Глава 2
Смертный вечер и ночь
Монах очнулся от того, что кто-то мокрой тряпицей протирал его лицо. Приоткрыл глаз и увидел чье-то женское лицо. Сразу узнал его.
Стал припоминать, что с ним и где он.
Ты у себя дома, брат Виталий. Да, это она, потому что голос слишком знакомый. Он попробовал приподняться, но она положила руку на его грудь: Лежи.
Боковым зрением он рассмотрел тень женщины, падающую от светильника на стену его глинобитного дома. Разглядел и блюдо с фруктами, стоящее на низком столе, им самим сделанном.
Вот манговый сок, попей.
Пожалуй, она права.
Она помогла ему приподняться, придерживая твердой ладонью его голову.
Он выпил сок, и дышать стало легче.
Ровный свет выхватывал из полумрака лицо женщины, которую он узнал.
Он принадлежит Климене, гречанке, белокурой красавице с голубыми глазами. Время и страдания утонули в этих глазах, но сейчас легко понять, что они выражают.
Как Темелко?
Когда узнали, что ты лежишь избитый, святейший послал его, чтобы помочь тебе.
Он попробовал повернуться, чтобы лучше видеть ее, но почувствовал острую боль в боку. Потрогал себя правой рукой и понял, что лежит с накрепко перевязанной грудью.
Он сломал тебе ребра.
Ах вот оно что.
Дышать трудно, потому что ребра, наверное, пробили легкие.
Но Темелко, жених Климены, македонянин, или кто-то еще, вправил ребра. Иначе он давно покинул бы этот свет.
Что ж, значит, Господу угодно, чтобы он напоследок объявил александрийцам, что написал в свитке.
Климена, в кресте, над моим ложем, свиток. Достань его.
Она сняла со стены крест.
В его основании была защелка, открыв которую, она вынула из креста пергаментный свиток, заготовленный Виталием к смертному часу.
Он показал, чтобы она положила свиток на стол.
Скрипнула дверь, вошел Темелко, стройный юноша, каменотес.
Он подошел к ложу Виталия, опустился на колени и поцеловал ему руку.
Как вы?
Виталий успокоительно закрыл и открыл глаза.
Не надо ли чего?
«Как прекрасно Господь всё управил», подумал Виталий.
Нет, идите с миром.
Они встали, поклонилась.
Но Виталий видел, что Темелко что-то хочет сказать.
Он был юн, высок, плечист. Лицо открытое, чистое. В глазах светилась любовь к монаху, который для него стал духовным отцом.
Отче, святейший не верит клевете, изливаемой на вас. Сам собирается прийти сюда, чтобы успокоить народ.
Виталий снова открыл и закрыл глаза.
Я готов ко встрече со святейшим. И с Господом.
Климена подлила масла в светильник, поправила фитилек.
Благословляю вас на мирное и благое житие, дети мои. Поминайте меня в своих молитвах. Они не знали, что ответить ему. Мне надо успеть помолиться. Идите с миром.
Молодые еще раз приложились к его руке и только после этого ушли.
Тихо.
Чуть потрескивает горящий фитилек в светильнике.
Как будто вернулось то время, когда он оставался в своей келье в монастыре аввы Серида.
И начинал молиться, и всё исчезало, словно поглощалось темнотой кельи, где только горящий огонек светильника звал его к Спасителю.
В душе еще ярче разгорался свет, и ей, тогда молодой, пока еще только закаляющейся, всё казалось возможным даже стать подобным святому Варсонофию, который здесь, в монастыре, молился в затворе восемнадцать лет, никого не принимая. Лишь только авве Сериду открывал двери, впуская настоятеля монастыря, чтобы исповедаться и причаститься.
Авва Серид оставлял затворнику хлеб и воду и ничего не говорил, пока сам Варсонофий не произносил какие-нибудь слова.
И он, Виталий, стремился к такому же подвигу, но не смел о нем даже самому себе признаться, потому что боялся, что это превратится в гордыню и вместо святости обретет нечто противоположное.
Когда он переставал молиться и засыпал, утомленный, во сне картины прожитых лет обрывками всплывали в его сознании.
И он видел себя то идущим с караваном по дороге в Иерусалим, или в Дамаск, или в другие города, где он побывал в молодости, когда ушел из дома в поисках Христа Спасителя.
В городах, на площадях и базарах, в общении с самыми разными людьми в домах или хижинах, где находил приют, он чаще узнавал примеры не святости, а порока и жестокости.
Ответа на вопрос, который всё чаще ставила его душа, поглотившая много книжных знаний и немало примеров из самой жизни, для чего всё-таки следует жить, он нашел лишь в монастыре, куда пришел после странствий.
В монастырь его приняли охотно, потому что он был рукаст, знал много ремесел, занимаясь которыми добывал себе денег на пропитание и странствия. Плотничал, делал украшения из камней, не гнушался и самой тяжелой работы.
Он бы до конца жизни земной остался в монастыре, если бы не одно событие, которое произошло, когда отцу Виталию уже минуло пятьдесят лет.
И сейчас, лежа на своей жесткой постели, которая, как ему стало совершенно ясно, станет смертным одром, он снова припоминал и первые искушения, разочарования и укрепление в вере, и тот день, ту встречу, заставившую его выйти за ворота монастыря и направиться в Александрию.
Странно, казалось, монашеская жизнь должна была вычеркнуть из памяти всё, что предшествовало до принятия пострига. Но вот же, хотя и отрывочно, всплывали в памяти какие-то прожитые события независимо от его воли и сознания.
Глава 3
Алоли слаще нет винограда
Укротитель Тамир
Она выросла в цирковой семье и уже с трех лет участвовала сначала в живых картинах, а потом и в представлениях, где у нее уже была роль. Сначала она изображала ангелочков, но уже в шесть лет, когда тело ее приобретало выраженные девичьи формы, отец, владелец цирка, заставил ее выходить к зрителям в полупрозрачном хитоне.
Отец, Тамир, изображал охотника. Увидев девочку у ручья в лесу, гнался за ней. Хитон спадал с девочки. Схватив ее, охотник уже намеревался предаться сладострастию, но тут появлялся медведь. Охотник в страхе бежал, а девочка с благодарностью гладила медведя и уводила его со сцены.
Отец, дрессировщик, с малых лет приучил Алоли не бояться ни зверей, ни людей, которые глазели на нее обнаженную. И чем более взрослела Алоли, тем явственнее становилось, что растет красавица. Та-мир усложнил представление, где Алоли уже выступала как главная героиня. Девушка вытеснила со сцены сначала мать, затем любовницу Тамира Кейлу, особенно когда обнаружилось, что у Алоли прекрасный, с неповторимым тембром голос.
Сначала Алоли пела у ручья, с тем самым голосовым «щебетаньем», присущим египетскому пению, когда гласные звуки начинают прищелкивать, создавая неповторимую прелесть. Зрителям все чаще хотелось, чтобы Алоли пела больше, чем в пантомиме у лесного ручья.
Тогда Тамир стал выпускать дочь на сцену уже во втором действии, где она изображала повелительницу охотников, похожую на Артемиду, но не греческую богиню, потому что вид ее всё отчетливее приобретал черты именно египетские, а некую лесную красавицу, которая своим пением завораживает зверей, а затем и охотника, становясь его возлюбленной.
Чем откровенней становилась сцена обольщения лесной богини, тем больший успех она имела у зрителей. Видя, что отношение отца к дочери заходят слишком далеко, мать Алоли, Амизи, восстала себе на погибель.
Когда они прибыли в Александрию, он продал супругу в дом блудниц. Любовница Тамира Кейла, зная крутой нрав укротителя, присмирела, затаив злобу. И стала жать случая, чтобы отомстить.
Да и все в бродячей цирковой труппе присмирели, хотя в душе не могли не осуждать хозяина. Он хотя и скрывал свое отношение к Алоли, но ведь шила в мешке не утаишь.
Дочь он убеждал изо всех сил:
Послушай меня, Алоли. Ты не должна осуждать ни себя, ни меня. Потому что мы с тобой живем для великой цели. Императрица Феодора была артисткой цирка! И отец ее тоже был, как и я, укротителем. Но Феодора не умела петь, как ты! Лишь показывала в пантомимах свое нагое тело.
Всё это он рассказывал Алоли не один раз.
После представления, посчитав собранные бронзовые монеты самые мелкие в ту пору фоллисы и пентануммионы и уложив их в ларец, он пил вино в отдельном шатре, где оставлял Алоли. Стремительное, почти сказочное восхождение блудницы Феодоры на трон императрицы Византийской будоражило воображение девушки.
Рассказывают, что Феодора устала от блуда и цирка, продолжал Тамир. Она накопила золотых солидов и серебряных милиарисиев[2]. Будто купила себе дом и стала вести благочестивый образ жизни. И будто однажды ее увидел император Юстиниан. И влюбился в нее до безумия![3] Тамир умел говорить так, будто видел то, о чем рассказывал. Он был хорошим мимом. Но ты не верь всему, что говорят! горячился он и таращил глаза. Тут далеко не вся правда!
Феодора никогда бы не стала императрицей, если бы не сумела сначала добраться до Константинополя, а потом и до императорского дворца! Ну как можно поверить, что она с л у ч а й н о попалась на глаза императору? Глупость!
Он пил вино, и Алоли тоже пила, чтобы не чувствовать запах изо рта отца, чтобы забыть, что это ее отец, что он ласкает ее в запрещенных местах не на сцене, понарошку, а здесь, на ложе, у себя в шатре, всё больше к ней приставая.
Она всё это ловко подстроила, понимаешь? И мы так у с т р о и м! Дай срок! заговорщически шептал он. Мне сказали, что скоро должен прибыть из Константинополя от императора Маврикия сам комит экскувитов[4]Лизандрос! Император знает о здешних распрях и посылает гвардию, чтобы навести в Александрии порядок! Алоли хотела отодвинуться от отца, но он не позволял, а наоборот, еще крепче прижимал ее к себе, продолжая горячо шептать: Лизандроса мы заманим на представление! И ты сделаешь так, что он сойдет с ума! Как сейчас сгораю я! Не противься, моя прекрасная Алоли[5], недаром я дал тебе такое имя! Ты слаще любого винограда!
Она сопротивлялись изо всех сил, но разве могла она справиться с укротителем медведей?..
И преступление совершилось.
Наутро она твердо решила бежать.
Но куда?
Тамир видел, что Алоли изменила отношение к нему и что-то задумала. Чтобы успокоить ее, продолжал говорить о великой цели. Вот приедет Лизандрос и отвезет ее в Константинополь. И там будет представление для самого императора. Ну чем Алоли хуже хваленой Феодоры, тем более давно уже покойной? Во сто крат лучше!
Ее тело прекраснее всех красавиц! И голос волшебный! И она уже научена всему, что должна знать женщина!
И девушка терпела, хотя он ей стал нестерпимо противен.
Это понял и Тамир. Слова словами, даже самыми убедительными, но надо было действовать.
И Тамир сумел встретиться с начальником стражи префекта и подкупить его, чтобы он пустил его к Ксенону.
Тамир вымылся в бане, надел лучшую свою тунику, не пил и пришел к Ксенону, изобразив самую льстивую из своих улыбок.
Ну что тебе? Говори, у меня много дел. Ксенону, дородному, рано потолстевшему, но не утратившему мужской силы, неприятно было встречать у себя во дворце Тамира, которого он держал за низкого фигляра.
О, я знаю величие твоих дел, низко, но с достоинством поклонившись, быстро ответил циркач, моя просьба ничтожна. Однако она может послужить к славе Александрии.
Мясистое лицо префекта тронула полупрезрительная ухмылка.
Неужели?
О, я знаю свое ничтожество, столь же быстро ответил Тамир. Знаю, что для тебя, светлого умом и сердцем, чужды мои низкие помыслы. Однако позволь заметить, что нравы и в Александрии, и в Константинополе упали, к несчастью. Вместо молитвы и верности заповедям Спасителя у нас всё чаще слышишь призывы к неуместному веселию и даже, осмелюсь сказать, к забавам низкого содержания
Куда ты клонишь, недостойный?
О, я не о тебе, достойнейший. А о приезде к нам человека по имени Лизандрос. Это мужественный воин, но говорят, войны слишком грубой сделали его душу
Откуда тебе знать? повысил голос Ксенон.
Мне приходится встречать во множестве самых разных людей, и слухом земля полнится Да и сам посуди, достойнейший. Человек, который всё время проводит в битвах и стоит на страже императора Разве не захочется ему вдали от столицы, здесь, в лучезарной Александрии, отдохнуть? Тем более, если придется расправляться с мятежными, тайными врагами империи: монофизитами[6], сектантами, которых у нас множество. Ведь ты же наверняка по случаю его побед устроишь пир
И что?
Позволь привести на этот пир мой самый лучший цветок, равного которому нет во всей Александрии. Да и в Константинополе такого цветка нет, поверь мне.
Ксенон строго смотрел на Тамира.
Действительно, верно говорят, что он любящий отец так может говорить о своей дочери только настоящий отец. Заботится о ее счастье, хотя и выставляет ее напоказ А как им поступать иначе, циркачам? Может, то, что он с ней состоит в прелюбодейной связи, клевета? Вон как светятся его черные глаза, когда он говорит о ней, этой певунье и танцовщице Алоли, которую и ему, префекту, довелось видеть и слышать.
Да, для пира во славу этого Лизандроса такой цветок будет действительно дорогим подарком.
А ты не боишься, Тамир, с невольным сарказмом спросил Ксенон, что твой прекрасный цветок сорвут и истопчут?
Тамир опустил голову и покорно ответил:
Такова судьба женщин-артисток.
Помолчали.
Что ж, проговорил префект, получишь извещение, когда будет пир в моем дворце.
Тамир рассыпался в благодарностях и, пятясь, удалялся к выходу, но Ксенон остановил его:
Позаботься, чтобы и акробаты были, и другие твои подельники.
Лизандрос оказался похожим на тот образ, который в воображении нарисовал Та-мир. Да, воин, да, закаленный в боях, но не мог представить циркач, что этот человек еще и опытен в понимании людей, в распознавании их намерений. Постоянная борьба за власть у престола научила его хотя и грубо, но всё же верно определять, какой стороны надо держаться, когда плетутся интриги всех тех, кто тайно или явно метит на престол. Выбрав воина Маврикия, который мечом прорубил себе место на троне, он его и держался, во всем следуя его повелениям. И в рассуждениях о вере он следовал твердой позиции императора.
И потому быстро расправился с монофизитами, которые держали верх среди прочих многочисленных ересей, бытовавших в Александрии.
Мужи Александрийские! громко говорил он, стоя на верхней ступеньке дворца. Перед ним на площади стоял народ, слушая представителя императора. Воля императора для вас закон, и вы знаете это! Посему оставьте распри и внемлите слову патриарха во всех вопросах веры Христовой! Вот он перед вами, святейший Иоанн, которого вы полюбили! Ибо такого пастыря нельзя не любить! Не зря же его вы сами назвали Милостивым!
Сбоку от него стоял в светлых ризах, с седой бородой высокий старик, смотря на комита со смиренной улыбкой. Взгляд его говорил: ну не надо меня хвалить, ну зачем вы так.
А Лизандрос продолжал:
Что же касается налогов, то их исполнение такой же для вас закон, как и почитание святого имени Христа. Если же возникают споры, то их разрешает префект, достойнейший Ксенон, которому вы должны подчиняться. Из славного града Александрии в Константинополь идут груженные зерном суда, и слава вашего города на том и стоит! И посему говорю вам радоваться имени императора и его благоденствию! Благоденствия и вам, мужи и жены александрийские!