Когда я переоделась в собственное платье, мой проводник вручил мне сумку, в которой, по его словам, лежали деньги и бумаги, и, сообщив, что я уже пересекла границу штата и нахожусь на территории Вайоминга, велел мне идти вдоль русла ручья, пока не доберусь до железнодорожного вокзала, в полумиле по течению. «Вот, добавил он, билет до города Каунсил-Блафс. Восточный экспресс пройдет здесь через несколько часов». Тут он взял обеих лошадей и, не произнеся более ни слова и не попрощавшись, ускакал тем же путем, что мы сюда приехали.
Три часа спустя я сидела на задней площадке вагона в поезде, который несся на восток по узким ущельям и с рокотом прокатывался по прорубленным в горах туннелям. Новые, незнакомые доселе пейзажи, мелькающие перед глазами, радость оттого, что бегство мое, кажется, удалось, и омрачающий ее страх погони, но прежде всего новое, удивительное, волшебное средство передвижения все это не давало мне мыслить логически и вместе с тем отвлекало от горя. Две ночи тому назад я вошла в дом доктора, готовясь к смерти, готовясь даже к худшей судьбе; произошедшие затем события хотя и были ужасны, казались едва ли не радужными по сравнению с моими предчувствиями, и, только проспав целую ночь в вагоне люкс, я проснулась с ощущением невосполнимой утраты и оправданной тревоги по поводу своего будущего. В таком настроении я обследовала содержимое своей сумки. В ней нашлась немалая сумма денег, билеты, подробные указания, как добраться до Ливерпуля, и длинное письмо от доктора, в котором он сообщал мое вымышленное имя и излагал мою вымышленную биографию, советовал мне соблюдать строжайшее молчание и наказывал дожидаться его сына, храня верность избраннику. Все это было обдумано заранее; он рассчитывал на мое согласие и, что было в тысячу раз хуже, на добровольную смерть моей матери. Ужас при мысли о том, каков на самом деле мой единственный друг, отвращение к его сыну моему будущему супругу, негодование, которое вызывал у меня весь ход и все условия моей жизни, теперь достигли предела. Я замерла, оцепенев от горя и беспомощности, как вдруг, к моей немалой радости, со мной заговорила очень милая леди. Желая отвлечься от грустных дум, подобно тому, как утопающий хватается за соломинку, я тут же принялась бойко и гладко передавать историю своей жизни, изложенную в письме доктора: так и так, я мисс Гулд из Невада-Сити, еду в Англию к дяде, денег у меня с собой столько-то и столько-то, я из такой-то и такой-то семьи, мне столько-то и столько-то лет и далее в таком же духе, пока не исчерпала содержание своих инструкций, а поскольку дама продолжала забрасывать меня вопросами, начала придумывать и свои рассказы, расцвечивая и приукрашивая их как могла. Вскоре я по неопытности совсем завралась, запуталась и уже заметила, как по лицу дамы пробежала тревожная тень, и вдруг рядом со мной вырос какой-то джентльмен и очень вежливо обратился ко мне:
Полагаю, вы мисс Гулд? спросил он и затем, попросив извинения у моей собеседницы за то, что вмешивается в наш разговор на правах моего опекуна, отвел меня на переднюю площадку пульмановского вагона.
Мисс Гулд, сказал он мне на ухо, неужели вы думаете, что пребываете в безопасности? В таком случае я вас совершенно разочарую. Еще один неблагоразумный, неосторожный шаг, и вы вернетесь в Юту. А тем временем, если эта женщина опять заговорит с вами, отвечайте: «Мадам, вы мне не симпатичны, и я буду очень обязана вам, если вы позволите мне самой выбирать круг общения».
Увы, мне пришлось поступить, как было мне приказано; эту леди, к которой я уже чувствовала самое сильное расположение, я оттолкнула от себя, прибегнув к оскорблениям, и после того весь день просидела, глядя на мелькающие за окном пустынные равнины и глотая слезы. Скажу только, что именно по такой схеме протекало отныне мое путешествие. Стоило мне, будь то в поезде, в отеле или на борту океанского парохода, обменяться двумя-тремя дружескими словами с попутчиком, как меня тотчас же прерывали. Где бы я ни оказалась, человек, в котором я ни за что бы не заподозрила соглядатая, мужчина или женщина, богач или бедняк по виду, принимался оберегать меня, сопровождая в моем странствии, или следить за мной, всячески контролируя мое поведение. Так я пересекла Соединенные Штаты, так я пересекла океан, и мормонское отверстое око продолжало неусыпно следить за каждым моим шагом, а когда наконец я вышла из кеба у того лондонского пансиона, из которого я у вас на глазах бежала сегодня утром, я давно перестала бороться и надеяться.
Хозяйка меблированных комнат, как и все остальные, с кем мне приходилось сталкиваться за время путешествия, уже ожидала моего появления. В номере моем, окнами в сад, горел огонь, на столе лежали книги, в ящиках шкапа лежали платья, и в этом пансионе я жила месяц за месяцем, чуть было не сказала довольная судьбой или, по крайней мере, с нею смирившаяся. По временам хозяйка брала меня на прогулку или возила за город, но никогда не разрешала мне одной выходить из дому, а я, понимая, что она тоже живет под сенью зловещей мормонской угрозы, из жалости к ней не осмеливалась сопротивляться. Для ребенка, родившегося на земле мормонов, как и для взрослого, принимающего на себя обязанности, налагаемые членством в тайном ордене, бегство невозможно; это я уже отчетливо осознала и испытывала благодарность даже за эту передышку. Тем временем я честно пыталась мысленно смириться с неизбежностью близящейся свадьбой. Надвигался день, когда меня должен был навестить мой жених, и благодарность и страх в равной мере обязывали меня дать ему согласие. Каков бы ни был сын доктора Грирсона, он наверняка еще молод, а возможно, даже и хорош собой; я чувствовала, что не могу рассчитывать на большее, и, приучая себя к мысли, что не вправе ему отказать, старалась чаще воображать его физическую привлекательность, которой он вполне мог быть наделен, и, напротив, не думать о его нравственных и интеллектуальных качествах. Мы имеем великую власть над собственным духом, и со временем я не только свыклась с уготованной мне участью, но и даже стала с нетерпением ожидать назначенного часа. По ночам сон не приходил ко мне; весь день я просиживала у огня, погруженная в мечты, воображая черты своего будущего супруга и предчувствуя прикосновение его руки и звук его голоса. В моем унынии и одиночестве эти грезы остались для меня единственным окном, выходящим на восток и окрашиваемым утренней зарей, и единственной дверью, в которую могла войти надежда. В конце концов я столь подчинила себе и подготовила свою волю, что меня стали одолевать страхи иного рода. Что, если это я не придусь ему по вкусу? Если это мой еще неведомый нареченный с презрением от меня отвернется? И теперь я часами гляделась в зеркало, изучая и оценивая свою внешность, без конца меняя платья и по-разному убирая волосы.
Когда настал долгожданный день, я много часов провела за туалетом, но наконец, охваченная отчаянием, но не вовсе оставленная надеждой, принуждена была признать, что ничего не могу более сделать и что сумею я приглянуться нареченному или нет, уже во власти одной лишь судьбы. Завершив свои приготовления, я сделалась жертвой самого мучительного нетерпения, подогреваемого тревогой; я прислушивалась ко все усиливающемуся уличному шуму, при каждом громком звуке или, наоборот, во внезапно наступившей тишине вздрагивая, сжимаясь в комочек и краснея до корней волос. Знаю, нельзя влюбиться заочно, не будучи хоть сколько-то знакомой с предметом страсти, и все же, когда кеб подкатил к дверям и я услышала, как мой жених поднимается по ступенькам, в моей бедной душе разыгралась буря безумных чувств, породить которые под силу одной лишь любви. Распахнулась дверь, и на порог ступил доктор Грирсон. Мне кажется, я громко вскрикнула и в глубоком обмороке упала наземь.
Когда я пришла в себя, он стоял надо мной, считая мой пульс. «Я испугал вас, произнес он. Я не сумел получить некое зелье, потребное только в чистом, беспримесном виде, и эта непредвиденная трудность вынудила меня отправиться в Лондон неподготовленным. Сожалею, что вновь показался вам, не придав себе того привлекательного, хотя, в сущности, жалкого облика, что, судя по всему, столь много значит для вас, но в моих глазах важного не более чем дождь, изливающийся над морем. Юность всего лишь временное, мимолетное состояние, проходящее так же быстро, как тот обморок, от которого вы только что очнулись, и, если наука способна открыть нам истину, с такой же легкостью возвращающееся по нашему зову, ведь я понял, Асенефа, что должен сейчас посвятить вас в тайны, ведомые одному мне. Много лет тому назад я подчинил каждый миг своей жизни, каждое свое деяние единственной, огромной, честолюбивой цели, и вот приблизилось время моего триумфа. В недавно открытых странах, где я заставил себя прожить столь долго, я собирал необходимые составляющие своих зелий и снадобий; я проверял и перепроверял каждый свой научный вывод, не допуская даже мысли об ошибке; мечта теперь облекается реальностью и наконец осуществляется, а предложив вам в мужья своего сына, я выражался фигурально. Этот сын, ваш будущий муж, Асенефа, я сам, не такой, каким я сейчас предстал перед вами, а возрожденный во всем блеске, силе и обаянии юности. Думаете, я обезумел? Так обыкновенно судят одни лишь невежды. Не стану спорить, пусть за меня говорят факты. Когда вы узрите меня обновленным, очистившимся от скверны прожитых лет, вновь преисполнившимся сил, воскресшим в первоначальном образе, когда вы узнаете во мне первое, совершенное и истинное воплощение человеческого могущества, вот тогда-то я с бо́льшим правом посмеюсь над вашим недолгим, вполне естественным недоверием. Можете ли вы пожелать хоть чего-то: славы, богатства, власти, очарования юности, купленной дорогой ценой мудрости зрелых лет, чем я не сумею одарить вас в полной мере? Не обманывайтесь. Я уже обладаю всеми совершенными дарами, какими только может быть наделен человек, кроме одного: когда и этот дар будет возвращен мне, вы признаете во мне своего повелителя».
Тут он бросил взгляд на часы и объявил, что пока оставляет меня в одиночестве, а потом, посоветовав мне внимать голосу разума, а не девических фантазий, удалился. У меня недоставало присутствия духа пошевелиться; наступил вечер, а я все сидела и сидела на том месте, где упала, лишившись чувств, сидела, закрыв лицо руками, охваченная самыми мрачными страхами. Ближе к ночи он вернулся со свечой в руках и прерывающимся от гнева голосом велел мне встать и отужинать вместе с ним.
Неужели я обманулся, приписав вам храбрость, которой вы на самом деле лишены? добавил он. Трусливая девчонка не годится мне в жены!
Я бросилась перед ним на колени и, обливаясь слезами, умоляла расторгнуть нашу помолвку, уверяя его, что ужасно труслива и что, жалкое, ничтожное создание, безнадежно уступаю ему и умом, и силой характера.
К чему это, отвечал он, я знаю вас лучше, чем вы сами знаете себя, и достаточно разбираюсь в человеческой природе, чтобы понять, зачем вы разыграли эту сцену. Сейчас ваши мольбы были обращены к моей прежней, еще не возродившейся заново ипостаси. Но не тревожьтесь о будущем. Дайте мне лишь достичь моей цели, и не только вы, Асенефа, но и все женщины, сколько их ни есть на земле, рады будут сделаться моими покорными рабынями.
С этими словами он приказал мне встать и отужинать вместе с ним, сел со мною за стол, угощал и забавлял меня, осыпая знаками внимания, как пристало принимать гостей человеку светскому; и только в поздний час, вежливо пожелав мне спокойной ночи, он снова оставил меня одну на милость горести и отчаяния.
Перебирая в памяти его разглагольствования о чудодейственном эликсире и возвращенной юности, я не могла решить, какая из двух догадок мне более отвратительна и ненавистна. Если надежды его основаны на неких научных фактах, если, сотворив какое-то гнусное колдовство, он и в самом деле вернет себе молодость, то смерть станет для меня единственным спасением от этого противоестественного, богопротивного союза. С другой стороны, если его мечты всего-навсего порождены безумием, если в них достигло апогея овладевшее им помешательство длиною в жизнь, то жалость к нему сделается для меня бременем столь же невыносимым, сколь и бунт против навязываемого мне брака. Так прошла ночь: страстная непокорность сменялась в душе моей отчаянием, ненависть жалостью, а на следующее утро я тем более полно осознала свое рабское положение. Ибо, хотя доктор и предстал передо мной с самым безмятежным видом, едва он заметил на челе моем следы, оставленные горем и скорбью, как в свою очередь помрачнел и нахмурился. «Асенефа, произнес он, вы и так уже многим мне обязаны, если я пожелаю, по одному знаку моего перста вы умрете; жизнь моя полна трудов и забот, и я повелеваю вам, тут он возвысил голос, давая понять, что не потерпит возражений, встречать меня с выражением веселья и радости на лице». Ему не пришлось повторять свой приказ: с того дня я неизменно, стоило мне его завидеть, притворялась ласковой и умильной, а он вознаграждал меня, подолгу пребывая в моем обществе и посвящая меня в свои тайны больше, чем я могла вынести. В задних комнатах дома он устроил лабораторию, где день и ночь трудился над получением своего эликсира, и откуда приходил навестить меня в гостиную: иногда пребывая в унынии, иногда, и значительно чаще, сияя от радости. Нельзя было не заметить, что жизнь его иссякает, как песок в часах, однако он постоянно рисовал передо мною величественные картины будущего и с самоуверенностью юности излагал почти беспредельные по своим масштабам, честолюбивые, тешащие его тщеславие замыслы. Уж и не помню, как я ему отвечала, но в ответ произносила какие-то слова, хотя при одном звуке его голоса меня начинали душить слезы и ярость.
Неделю тому назад доктор вошел ко мне в комнату, и было заметно, что радостное волнение борется в нем с удручающей телесной слабостью. «Асенефа, сказал он, сейчас я получил последнюю составляющую своего снадобья. Ровно через неделю наступит миг последней проекции[12], когда решится моя судьба. Однажды из-за вашего, пусть и неумышленного, вмешательства подобный эксперимент уже потерпел неудачу. Я говорю об ужасном взрыве эликсира, случившемся той ночью, когда вы проезжали мимо моего дома, и неразумно было бы отрицать, что проведение столь сложного опыта в таком огромном городе, где все бесконечно дрожит, сотрясается, срывается со своих мест, сопряжено с немалой долей опасности. С этой точки зрения я не могу не сожалеть об уединенности и тишине, окружавшей мой дом в американской глуши, но, с другой стороны, я успешно доказал, что чрезвычайно хрупкое равновесие, в коем пребывают компоненты эликсира в момент проекции, есть следствие скорее недостаточной чистоты его ингредиентов, чем самой их природы, а поскольку теперь я добился их полной, абсолютной беспримесности, то почти уверен в успехе. Таким образом, дорогая Асенефа, через какую-нибудь неделю эта череда испытаний завершится». И он улыбнулся мне совершенно по-отечески, что было у него не в обычае.
В ответ я улыбнулась ему одними губами, но в сердце моем царил самый кромешный, неукротимый ужас. Что, если опыт ему не удастся? А если, в тысячу раз хуже, он добьется успеха? Какой же отвратительный, противоестественный демон явится передо мною просить моей руки! А что, если, спросила я себя, почувствовав, как холодею и трепещу, он недаром бахвалится, будто с легкостью победит мое сопротивление? Я и вправду знала, как он хитер и коварен и как виртуозно подчиняет меня себе и своим преступным помыслам. Итак, что, если его эксперимент удастся, что, если он вернется ко мне в ином, юном и благообразном, и оттого тем более гнусном, обличье, подобно сказочному вампиру, что, если затем посредством какого-нибудь сатанинского колдовства Голова у меня пошла кругом, все прежние страхи забылись, и я почувствовала, что готова предпочесть этой чудовищной судьбе худшее.