В мае после уроков в актовом зале десятиклассники разучивали вальс для последнего звонка. Гия стройный, высокий, гибкий, как алазанская лоза, солировал в центре круга с какой-то невзрачной дурнушкой, и к этой незнакомой девочке у Леры проснулась ревность. После уроков она пробиралась ко второй запасной двери актового зала, которая находилась между кабинетом химии и медицинским кабинетом на последнем лестничном марше второстепенной лестницы. Здесь был тупик, тихий, безлюдный. Здесь Лера надолго припадала к замочной щели, не опасаясь разоблачения.
Она живо представляла себя на месте соперницы. Кружилась в такт Венского вальса, ощущая на левой лопатке тепло его руки. Сладкие грезы вальсировали над головой, одаривали неизведанным счастьем
Эта первая полудетская, полувзрослая любовь так ни во что по-настоящему и не развилась. Она будоражила сознание, чаще заставляла биться сердце, пугала и притягивала. Но из пережитого, как будто переболев ветрянкой, Лерочка усвоила простой урок: безответная любовь слишком болезненна, чтобы тратить на нее силы. Тогда Лера еще не догадывалась, что у переболевших этим странным вирусом любовью обыкновенной человеческой иммунитет не приобретался, а если и приобретался, то на короткий срок, пока не являлся другой штамм, обладающий большей разрушительной силой.
Гия все-таки ее подвел. Вместо него на торжественной линейке в центре круга танцевала другая пара. Гию среди толпы выпускников Лера не нашла. Что-то кольнуло под левым ребром, а через время отпустило.
Страдала она недолго. Лишившись созерцания объекта, любовь ее постепенно убавила накал страстей, а за летние каникулы и вовсе сошла на нет, как сходит весенний паводок, оставляя после себя голую пустошь. Любовная лихорадка закончилась так же неожиданно, как и началась. Странным оказалось и то, что Лера позабыла не только облик Гии, но обнаружив как-то раз под матрасом сокровищницу, с легкостью отнесла некогда обожаемый хлам в мусорный бак. Душевный покой ее был на удивление тихим, словно настрадавшееся сердце взяло паузу. И шестой класс Лера начала с чистого листа, с некоторым опытом за плечами.
Именно в шестом классе у девочек началась повальная влюбленность. Складывалось впечатление, что вместо традиционного манту на туберкулез им привили экспериментальную вакцину. Реакция шла бурная, хаотичная, абсолютно неуправляемая. На уроках даже воздух наэлектризовывался от непрестанного трения шерстяных юбок о стулья. Усидеть на месте было невозможно. Все крутились, вертелись, перешептывались, передавали по рядам записочки, шуршали ими под партами.
В первый же месяц осени девочки разобрали всех мальчиков, как щенков русской борзой на птичьем рынке, расхватали, растащили и присвоили на личных правах, причем без согласия присваиваемых. Кому не хватило пары в своем классе, пошли по параллелям, но и там уже велась беспрецедентная охота. Не всем жертвам нравилось повышенное внимание, неумелые домогательства и обожающие взгляды. Некоторые бунтовали открыто и в руки не давались. Тогда происходили совсем уж вопиющие сцены, одновременно глупые и жестокие.
Из чувства самосохранения новый классный руководитель шестого «Б» предпочла в сложный процесс переходного созревания не вмешиваться, но когда Римма Левченко, отвергнутая Радиком Островским, открыла окно и ступила на подоконник, в тот же день на классном собрании до вечерних сумерек мусолили вопрос о ежедневном родительском контроле.
Классный руководитель, Тамила Абдурахмановна, коренная бакинка, по семейным обстоятельствам переехавшая в Краснодар, со своими подопечными не справлялась. Авторитет ее был настолько мал, что некоторая инициативная группа учеников ежедневно издевалась над педагогом, забавляясь ее беспомощностью. Чем Тамила Абдурахмановна не понравилась шестому «Б», никто объяснить толком не мог. Низенькая, сморщенная, как шабранский урюк, с густой копной полуседых волос, с крючковатым носом она едва доставала до плеч старшеклассникам, а с пятиклашками была и вовсе наравне. Разговаривала с легким акцентом, в начале предложения тянула первую гласную, поднимая кверху подбородок, и в конце смешно клевала носом вниз. Она олицетворяла кладезь недоразумений. Уроки ее проходили в нескончаемой чехарде, тонкий голосок никак не мог перекричать крепкие молодые глотки.
У нее что-то не ладилось со зрением, и когда после операции на хрусталик Тамиле Абдурахмановне пришлось некоторое время носить очки, дети придумали ей прозвище. Тамилу заменили на Тортиллу, и некоторые смельчаки перед уроком алгебры на доске выводили крупными буквами: «Где ключик, Тортилла?» Огромные круглые очки с затемненными окулярами были тому виной.
Алгебра с дисциплиной летели в тартарары. Развинченное неповиновение отяжелело под всеобщей влюбленностью. Стояние Риммы Левченко на подоконнике при сквозняке и развевающихся шторах только подтвердило родительское опасение классного руководителя надо срочно менять. И сменили. Написали слезно-требовательное прошение в районо, постучали кулаками по директорскому столу и взамен низенькой бакинки получили учительницу по химии, вчерашнюю студентку без опыта и стажа. Удивительным образом учеников Елена Николаевна устраивала со всех сторон. Ее имя не вызывало дурацкого смеха, на молодое, чистое лицо было приятно смотреть, и сама химия, как предмет, намного выиграла по успеваемости спустя год, когда в седьмом классе вошла в программу обучения.
Но заменить преподавателя алгебры у родительского комитета не получилось, и Тамила Абдурахмановна продолжила свои уроки в шестом «Б». Опасаясь нового конфликта, весь ноябрь родители по очереди дежурили на ее уроках, следили за обстановкой, пресекали недоразумения. Принудительная мера сработала дисциплина выровнялась, успеваемость подтянулась, а любовь ушла в подполье, и от этого сделалась еще желаннее.
Из всего класса, наверное, одна Лера равнодушно наблюдала за происходившим сумасшествием. Спокойствию ее многие завидовали, даже Оксана, которая наравне со всеми подцепила вирус любовной лихорадки и открыто бегала за Санькой Ивченко, донимала несчастного мальчишку всякой чепухой.
Первый детский опыт во взрослой игре на несколько лет вперед отбил у Леры желание пустых переживаний. Она окрепла и духовно и телесно. Взросление ее проявилось как раз перед началом учебного года, и ничего особенного в том явлении Лера не нашла. Было немного неудобно, немного непривычно, ватная прокладка сковывала движения, только и всего.
Зато она избавилась от косичек. Короткий хохолок, начесанный от корней, задорно топорщился на затылке, а реденькая челка небрежно закрывала высокий, по истине, королевский лоб. Стрижка Лерочке очень шла, придавала уверенность. Некоторые мальчики, как заметила Оксана со стороны, провожали Леру взглядом, когда она после ответа у доски возвращалась на место, а Славка Ковель пару раз провожал Леру домой. Он нес ее красный портфель, болтал о школьной футбольной команде и о младшей сестре, подающей большие надежды в секции дзюдо.
Славик по девичьим соображениям остался невостребованным. И тому была весомая причина запущенная аденовирусная инфекция, развившаяся в острую форму непроходящих соплей. Под носом у него вечно что-то пузырилось зеленоватого цвета, неприятное и непереносимое при близком контакте. Из вежливости всю неделю Лера терпела пытку провожанием, пока Оксане не пришло в голову после занятий покидать школу через столярную мастерскую, где находился запасный выход. Славик оказался мальчиком понятливым и с провожанием больше не докучал.
2
Целых три года, с шестого класса по девятый, Лере было отпущено, чтобы определиться с будущей профессией. В семье Шагаевых намечалась врачебная династия.
Бабушка Вера по отцовской линии двадцать два года проходила в медсестрах хирургического отделения городского госпиталя ветеранов войны и только последние четыре занимала главенствующую должность среди младшего персонала, чем гордилась неимоверно. Пользуясь должностной привилегией, на сто лет вперед припасла она постельного белья, бинтов, шприцов, спирта и еще много чего по мелочи, за что единолично несла материальную ответственность. Дольше всех в домашнем хозяйстве просуществовали казенные простыни. Стерилизованные в автоклаве, тугие от крахмала они казались эталоном чистоты, надежно хранили больничные запахи и штемпель отделения, слегка полинявший после частого отбеливания.
Дедушка Павел, муж Веры Игнатьевны, при госпитале работал сторожем, а до этого без малого сорок лет шоферил то на грузовой машине, то на «скорой помощи». В трудовой книжке у Павла Федоровича стояла одна единственная запись о принятии на работу, датированная сорок шестым годом, зато в графе «сведения о поощрениях» строчки теснились одна на другую. Благодарственные записи за добросовестный труд чередовались с приказами о премиях «за высокую организованность и соблюдение правил дорожного движения». Павел Федорович имел фатальное везение. За ним не числилось ни одного дорожного происшествия. Хотя случалось всякое, но как-то везло, то ли Бог охранял, то ли черт стороной проносил. Ближе к мужниной пенсии Вера Игнатьевна, уже получившая повышение, уговорила Павла Федоровича оставить шоферскую баранку и на старости лет остепениться. Вакантное место сторожа, по ее мнению, идеально подходило для такой производственной трансформации, как бы то ни было, она и мужа считала причастным к медицине, если не прямо, то косвенно одним боком сторожевым.
Отец Лерочки, Дмитрий Павлович, в медицине погряз окончательно, по самые локти. По материнским стопам он пошел уверенно, в середине шестидесятых с отличием окончил медицинский институт, получив от профессора урологии Уса небольшую протекцию. Вера Игнатьевна сияла от счастья. Желание ее видеть единственного сына светилом науки исполнялось наяву. До светила Дмитрий Павлович не дорос, но руки его, как умелого хирурга, через десять лет практики уже упоминались во всех урологических отделениях города, очередь к нему на операцию растягивалась на месяцы.
С мамой Лерочке тоже повезло. И опять же по медицинской части. Но Татьяна Яковлевна отправной точкой в разветвленной ординатуре выбрала стоматологию. В шестьдесят третьем году в медицинском институте открылся стоматологический факультет, куда студентка Татьяна Заевская с удовольствием и перешла с третьего курса. Протезирование особо не требовало наличие сильных рук, и руки женские прекрасно приноровились к условиям труда, где преобладал гипс и всякого рода металл, предпочтительно мягкий, золотой.
Татьяна Яковлевна успешно практиковалась в районной поликлинике, местом своим дорожила и между очередными клиентами с регистратурными талончиками за смену успевала принять пару-тройку клиентов с записочками от хорошо знакомых лиц и лиц незнакомых, но хваливших ее работу. За несколько лет у нее образовалась солидная клиентурная база, которая регулярно пополнялась новыми знакомствами. Эти знакомства в конце семидесятых вывели ее на главврача краевой стоматологической поликлиники. В блок лицевой хирургии срочно требовался первоклассный техник.
На новом месте у Татьяны Яковлевны работы заметно прибавилось. Единственное, что смущало, семейное положение, а вернее, полное отсутствие личной жизни при наличии целого штата мужчин. Сказывалась специфика работы: когда с утра до вечера смотришь в чужие рты, лиц уже не замечаешь.
Мать Татьяны Яковлевны не меньше дочери была обеспокоена ее незамужеством. Когда Танечке исполнилось двадцать пять, Евгения Михайловна со дня на день ожидала счастливого момента. Когда миновало тридцать, она еще продолжала слабо надеяться, а после тридцати двух решила взять инициативу в собственные руки. Для дочери Евгения Михайловна желала мужа уважаемого, во всех отношениях порядочного, наличие стабильного заработка тоже приветствовалось. Со временем завышенная планка немного опустилась, и Евгения Михайловна была готова закрыть глаза на некоторые недостатки будущего зятя, появись он хоть из-под земли, но появлялись совсем уж никчемные, и поиски упорно продолжались.
Не было бы Танечке счастья, да несчастье, случившееся в день рождения самой Евгении Михайловны, странным образом поспособствовало ее знакомству с будущим мужем.
Свой юбилей Евгения Михайловна задумывала скромный, рассчитанный на близкий круг, в основном, родственный. Все начиналось торжественно: шампанское, красное крепленое, запеченная утка, фаршированные перцы, заливное из щуки, а закончилось приступом острого аппендицита. Евгению Михайловну в срочном порядке из-за праздничного стола доставили в приемный хирургический покой, прямиком в операционную.
Еще бы часок, и не спасли, сетовал дежурный врач, когда Танечка вся в слезах привезла матери домашние вещи. Аппендикс-то гнойным оказался.
От наркоза Евгения Михайловна отходила плохо, сердце два раза сбивалось с ритма. Танечка хотела нанять сиделку, чуть ли не на коленях умоляла дежурную медсестру поухаживать самой, но строжайший карантин воспрепятствовал героическому настрою.
Не положено, голубушка, никак не положено. Ваша мама нетяжелая. Справится, уверяла ее дежурная медсестра, держа за руку. Не помог даже конверт, сложенный вдвое, на всякий случай Танечкой приготовленный. Порядки оказались строгие.
Уже на вторые сутки больничного покоя, передвигаясь мелкими шагами вдоль стеночки, Евгения Михайловна принялась за старое, тем более и место было подходящее хирургическое отделение просто кишело мужским многообразием.
Поиски привели Евгению Михайловну в процедурный кабинет. Перевязывала ее Вера Игнатьевна, в ту пору еще простая медсестра с большим опытом по части перевязок. Слово за слово вывело двух собеседниц на общий интерес: у обеих взрослые дети, брачная пора давно прошла, но внуков хочется, а где их взять. Как-то так. Разговор получился доверительный, почти душевный. Хоть и говорили они иносказательно, одна охало, другая поддакивала, но телефонными номерами при выписке Евгении Михайловны женщины обменялись.
С того дня развернулась полномасштабная кампания по сближению двух семейств.
За всю жизнь Евгения Михайловна не испытывала столько страха, как в день знакомства, которое они два месяца планировали с Верой Игнатьевной за спинами великовозрастных детей. Встреча все откладывалась, и виной всему была врачебная занятость двух состоявшихся индивидуумов, похожих в профессиональной плоскости и разных по половому признаку.
Ах, как бы взять их вместе и соединить. И пусть живут нам на радость, мечтала бедная Евгения Михайловна, тяжело дыша в телефонную трубку, а Вера Игнатьевна всецело разделяла ее желание.
Но встреча состоялась, и Татьянин день для знакомства выбрали неслучайно. По легкому снежку с букетом белых гвоздик Дмитрий Павлович явился на порог незнакомой квартиры. Из кухни пахло пирогами. На столе, сервированном по всем правилам этикета, остывали незамысловатые угощения. Три женщины, среди них и Вера Игнатьевна, переживали за мягкость отбивных, за свежесть заварных пирожных, за пропеченность ягодного пирога и наперебой подкладывали в тарелку гостя лучшие куски, просили откушать и обязательно оценить.