Оказалось, что деда не только не тронули, поскольку весь город его уважал, но и обратились за помощью из совдепа. Знали, что сын Василий молодой офицер, да и помнили его многие, и пришли просить его возглавить мобилизационный отдел началось формирование Красной Армии. А он, оказалось, в Ташкенте
В 1977 году ко мне в редакцию «Комсомольца Узбекистана» пришёл крепкий старик с широкой окладистой бородой, похожий на старовера. Перед этим мне позвонил снизу милиционер и сказал, что ко мне просится гражданин, который говорит, что ему нужно к Жабскому, Васиному сыну. Вы, мол, знаете его? Нет, говорю, но пустите же человека если он называет моего отца по имени, значит ему есть, что мне сказать.
Старику было уже за 80, и первый его вопрос прозвучал прямо в дверях:
Вася, скажи мне, живой?
Увы. Умер семь лет назад
Он горестно перекрестился, сел, долго сидел молча. Я ему чай предложил, но он отмахнулся.
Я в газете твою фамилию увидал, когда к внуку приехал они правнучке выписывают. Велел ему позвонить и спросить, как его, твоё, значит, имя-отчество. Секретарша сказала Васильевич мне это прежде всего было надо, тебя-то пусть хоть как зовут. Васин, думаю, сын, вот точно! А ты вон какой молодой Что-то я ничего не пойму
Я его сын, сказал я.
Он посмотрел недоверчиво.
Сын Значит не того всё же Васи отпрыск Неужто в Ташкенте ещё Жабские есть?
Нет, я последний. Ну и мама ещё.
Да мама! он с досады махнул рукой мол, причём тут какие-то бабы.
А вы кто, объясните, пожалуйста? подсел я к нему. И тут меня осенило: А вы не из Джамбула?!
А ты знаешь Джамбул? вскинулся он.
Я и Аулие-Ата знаю мой папа оттуда.
Старик вскочил, да так резко, что покачнулся, и я еле удержал его в равновесии.
Василий Поликарпович Жабский, продолжал я, усаживая его на место. Сын Поликарпа Семёновича, что на Бурульской, теперь Кирова, жил.
Старик теперь уже перекрестился широко, размашисто.
Он! Тот самый Вася наш. Но как же ты такой молодой сколько тебе?
Почти двадцать пять.
Ну! А ему бы уж было наверное сильно за восемьдесят мы же с ним одногодки.
Так и есть, подтвердил я. В декабре исполнилось бы всемьдесят четыре. А фамилия ваша как? Может я слышал.
Басков.
Жорка?! невольно вырвалось у меня.
Старик вытаращился.
Ой, простите, Георгий Демидович, смутился я. Это папа вас так называл.
Хм Ты и отчество знаешь Помнил, значит, меня всё-таки Вася А я полагал, забыл. Он в 59-м году, говорили, в Джамбул приезжал, а ко мне не зашёл Вот и решил, что позабыл старого друга.
Да нет же! воскликнул я, поскольку хорошо помнил ту нашу поездку в Джамбул к папиной сестре, в Кара-Балты к папиной тётке и во Фрунзе к боевым товарищам. Мы втроём с мамой к вам приходили, да соседи сказали, что вы на Пушкинской уже не живёте. А адрес не знали. И Сабо не знал.
Сабо, военнопленный венгр-коммунист, был папиным комиссаром в полку, когда убили словака Сороку.
А Иштвана давно нет, пробормотал гость, и в правом его глазу набрякла слеза. Никого наших нет. Один я остался. Думал, вот ещё Вася
«Жорка» Басков, папин закадычный дружок и соученик по городскому высшему начальному училищу Аулие-Аты, и рассказал мне, что это была его идея позвать папу в совдеп. Сам Георгий Демидович состоял товарищем его председателя, и его голос имел вес. Хотя, признался, совдеповцы и роптали, мол, золотопогонника нам ещё не хватало, зачем, дескать, революцию делали.
Они делали Пошли в думу, ключи от несгораемого шкафа забрали, а думским пайки дали, чтоб и дальше исправляли дела, а не саботировали вот и вся революция в Аулие-Ата, фыркнул он так, что слюни полетели. А то «делали»!.. Это потом Григорович, Колька с нашего же с Васей класса, банду сколотил лютую да обложил город. А тогда, в начале восемнадцатого
Гость обтёр платком рот, побухтел ещё с минуту негодующе и продолжал:
Пришли к твоему деду в его усадьбу на Бурульской, узнали, что Васи-то в городе нет, говорим, мол, Поликарп Семёнович, а нельзя его вызвать из Ташкента? Мы пошлём от вашего имени телеграмму, если согласны, только адреса не знаем. Сам пошлю, говорит строго дед у тебя был ох суровый! И отправил, спасибо Катенька, дочка его, и отбила, она же на телеграфе служила. А как явился Вася, тут мы быстро работу по набору добровольцев и отправку их в полки для их пополнения наладили. Да и Григоровича навсегда отучили шалить в Аулие-Ата. Я предсовдепа морду тогда ещё чуть не набил, что сомневался в Васе, скотина этакая
Я рассказываю, а ведь это всё ещё присказка сказка будет впереди.
18. НАЧМОБ С БЕЛЯШАМИ
Летом, когда и вторую Дутовскую пробку пробили первую ещё в конце января 1918-го, из России прислали Туркреспублике подкрепление. Часть его направили в распоряжение аулиеатинского совдепа для острастки казачества Семиречья. Отрядом командовал молодой, 20-летний фронтовик империалистической Михаил Понкин.
Прибыли мы на станцию, коней выгрузили и верхами в совдеп, рассказывал дядя Миша, которого я любил не меньше тётки и в честь которого назвал своего сына. Людей расквартировали, и я жду от папы твоего, какие будут распоряжения. А он, пока мы расселяли бойцов, умчался опять гонять Григоровича его банда, как донесли, была вновь замечена на окраине города. До потёмок у него просидел в кабинете. А потом вестовой, что у окна с тоски семечки лузгал, вдруг кричит: «Эвон товарищ начмоб скачет!» Выхожу на крыльцо, а вдалеке мчится рысью вдоль улицы вороной поджарый аргамак, а на нём папа твой в белой рубашке стоит в стременах как сейчас перед глазами А потом мы за встречу так крепко с ним и другими совдепскими выпили, что папину шёлковую рубашку изорвали на ленточки. Я первым увидел дырочку у воротника, ногтем подцепил, потянул и так нам это понравилось! заливисто смеялся и через полвека дядя Миша.
Его папа позвал жить в отцовский дом. А осенью они с папиной младшей сестрой поженились. А потом на всю гражданскую разлетелись по фронтам и встретились с папой снова только, когда в начале 20-х осели в Ташкенте. Тётка сменила сестру дедова брата Павлу Семёновну на поприще первой ташкентской красавицы, но дяде Мише всё это было до фонаря ему хотелось есть, а молодая жена ничего не умела готовить, даже яичницы.
Мишенька, говорила ему моя мама, твоя бабушка, когда он посватался, много раз повторяла мне тётка, одумайтесь, она никогда в жизни и чашки-то чайной не вымыла! Вы же оба умрёте с голоду. Но где там разве Мишенька мой послушал, при этом она целовала своего обожаемого супруга, а он её, вот и маялся долго. Сколько раз было: поджарю котлеты а он с работы придёт и в ведро их помойное: горелые Ничего, всему научилась!
Я слушал и не верил ибо лучшего кулинара я в жизни не видел. Тётя Катя умела стряпать буквально всё.
А какой сейчас год? щурилась она лукаво, видя такое моё удивление. Семидесятый? Ну-ка отними восемнадцать. Вот то-то, Сашенька Жизнь научит коврижки есть.
Тётя Катя с дядей Мишей много лет, ещё с довоенных, снимали комнату с просторной застеклённой верандой во флигеле большого дома славной узбекской семьи Ахмедовых на улице Вотинцева на Кашгарке. После землетрясения она исчезла, «залитая», как и весь этот эпицентр трагедии, рухнувший в одну минуту на рассвете 26 апреля 1966 года, новостройками, но в моё детство была живописной главным образом, потому, что сначала сбегала, петляя, как все узбекские улочки, к арыку Чаули, а потом взбегала от него на высокий косогор и выводила на Чимкентский тракт неподалёку от Саман-базара. К ним так и нужно было добираться: доехать до места, где в 1961 году построили кинотеатр «Спутник», переименованный потом в «Казахстан» и памятный мне тем, что там мы с тётей Катей смотрели фильм «Великолепная семёрка», спуститься к Чаули, перейти его по мостику и снова взбираться наверх. А там уже два поворота и вот этот двор с большой старой орешиной в центре, справа сарай и тандыр, где то и дело пекли невероятного вкуса лепёшки, а слева начинался огибавший двор многокомнатный густонаселённый дом, а в дальнем левом углу двора, за кустами сирени под старыми гледичиями стоял флигель Понкиных. Я очень его любил за сумрачную прохладу комнаты, полной старинных вещей, и светлую, пронизанную солнцем веранду с огромным, до потолка фикусом. Вот вы посмеётесь, а я с тех пор люблю фикусы и всегда мечтал и мечтаю, что у меня дома тоже будет фикус, как у тёти Кати. Но у меня всё ещё нет пока дома как не было его у папы, пока не получил вместе с нами на 68-м году жизни секцию на Чиланзаре, но так и не успел этим насладиться счастье его длилось всего-то 15 дней. И как не было его у Понкиных, пока в 64-м они не купили, по крохам скопив деньжат («Достаток, Саша, учил меня мой дорогой дядя Миша важной науке не тучных времён, не от больших доходов, а от малых расходов») крохотный домик по ту сторону Энгельса, тоже в славном узбекском тупичке, позже на удивление не тронутым землетрясением.
Помню, как утром в тот день, когда нас тряхануло, мы пришли в школу, и у нас отменили занятия, и мама сказала за обедом, чтобы я ехал к тётке, узнать, как они. И я ехал после обеда по разрушенному центру Ташкента, и по всей Ленина уже стояли солдатские палатки, на перекрёстках в полевых кухнях варилась еда. И все уже знали, что в полдень в Ташкент прилетели Брежнев с Косыгиным и вместе с Рашидовым ходили по улицам, говорили с испуганными людьми, обнимали самых отчаявшихся и обсуждали, как возрождать Ташкент. Теперь вот Горбачёв рассказывает басни, что ему-де несколько дней толком не сообщали, что случилось в Чернобыле врёт, конечно: почему-то Брежневу и Косыгину сообщили тотчас, и они, бросив всё, не позавтракавши, помчались к нам, уже самим своим присутствием в городе с первых часов нашей беды успокаивая: Родина с вами, мы справимся с этим. Разве могли мы не любить эту Родину и не презирать тех поганцев, пастернаков и даниэлей, орловых да копелевых, а позже якиров, сахаровых и солженицыных? «Деятели культуры» Мы даже в юности понимали, что культура существует не сама по себе, а лишь в контексте современного ей общества. А всё вне контекста и вне культуры. Мы знали твёрдо: наша Родина никогда нас не бросит, как придушившая её подло змеюка бросила на произвол судьбы несчастный «Курск», травила своих ради глупого принципа на Дубровке и расстреливала в Беслане.
В город входили танки из Чирчика не расстреливать советскую власть, как в Москве в чёрные дни ельцинского антисоветского переворота, а рушить завалы, иногда непролазные потому с них были сняты для удобства пушечные стволы. Наш 23-й автобус подолгу стоял в заторах, пропуская бронированные колонны, и это были первые ташкентские пробки, благослови их господь, как атеист говорю. Доехав до ЦУМа, пересел на 2-й трамвай, что огибал центр по Узбекистанской и Первомайской и следовал мимо Алайского. Первомайская устояла, а на Кашгарке был полный аут. Пыль поднималась над бывшей улицей Вотинцева и Чаули. И тоже палатки, палатки, палатки
Слава богу, у Понкиных ничего не порушилось, как и в округе, а тётка даже завела было на радостях беляши, раз я приехал. Но я, убедившись, что они живы, помчался назад: днём опять сильно трясло, а там мама с парализованным папой. Мама сказала, когда я вернулся, что она держала во время дневного мощного толчка, уступавшего только утреннему, книжный шкаф, который раскачивался, чтобы не рухнул.
Вечером все вышли спать во дворы, превратившие Чиланзар в огромную спальню до самой зимы: был тревожный прогноз Уломова выдающегося сейсмолога и подлеца. Он был культовой фигурой Ташкента в 66-м, объясняя в печати и по радио все тонкости сейсмической обстановки, а в 90-х гнусно подписал заключение о якобы безопасном расположении Ростовской АЭС, которую мы, волгодонские «зелёные» и правозащитники, добившись её консервации в 89-м, не давали достраивать десять лет, потому что она в любой момент может стать Чернобылем в кубе и именно из-за сейсмики. Мама сунула мне, семикласснику, документы и деньги, завёрнутые в целлофан и перевязанные бечёвкой, и вытолкнула из квартиры с нашей старенькой раскладушкой, куда вложила постель, как через три года, собирая меня на хлопок, а сама осталась в содрогающемся беспрестанно доме с нетранспортабельным папой, чтобы если умирать, так вместе.
В мае, отменив предстоящие экзамены, нас, ташкентских детей развезли на отдых и поправку нервов в разные концы страны в самые лучшие! Родина о нас заботилась, и меня, мальчишку из советского Узбекистана на долгих три месяца приняла советская Грузия, и с тех пор я её очень люблю. Советскую, а не нынешнюю злобную от собственной нищеты и униженности, позабывшую, что именно на её земле обитало 99 процентов подпольных и явных советских богачей, всё бездарно профукавшую, а теперь Россия виновата
Ладно, хватит политики, она не герой моего сериала, не то, что тёткины беляши. Я всё это тут рассказал только ради того, чтобы вернуться в жаркий день конца августа 66-го, когда после Грузии я впервые вновь навестил моих Понкиных. И вот тут-то уж беляши зафестивалили. Тётка завела их на маланину свадьбу! Она обычно готовила в маленькой кухоньке на задах дома этаком стеклянном флигельке, заглубленном на полметра в землю для прохлады, а под ним подпол, где было студёно даже в летнюю чиллю. А тут керосинку вынесли во двор, на большой стол, за которым мы обычно летом обедали, под плотным навесом из перевитых, как живая корзина, виноградных стеблей, с которых свисали дородные кисти, любовно одетые дядей Мишей в марлевые мешочки, чтобы не съели вездесущие осы.
Стол, накрытый весёлой клеёнкой, испещрённый осколками солнца, жгучего над навесом и обессиленного под ним. На углу стола керосинка с ещё бабушкиной чугунной сковородой, в которой в шипящем хлопковом масле дожариваются сразу десять беляшей. Тётка за ними следит, а мы с дядей Мишей нетерпеливо глотаем слюнки на старом диванном ложе, поставленном на подпорки между кухонькой и столом. А потом по очереди выхватываем из большой чашки горячие беляши, не дав им даже отойти от жара под салфеткой. Тётка смеётся, выкладывает на сковороду в свежее масло очередную партию приоткрытыми «ротиками», сквозь которые виден её божественный фарш, вниз так положено, а первой партии уж нет, как и не было, только масляный след на дне чашки, и мы с дядей Мишей снова нетерпеливо её спрашиваем: «Ну, готово?!» «Да погодите вы, дайте им прожариться!»
Тётушкины беляши я ни с чем не сравню, даже с собственными, вроде б аутентичными. Она делали их маленькими, что даже мне в школьные годы были на полтора укуса. И я такие готовлю. И Лена. И у неё они тоже отличные, с фаршем, напоённым райхоном и перцем. Я, правда, давно уж хитрю: не ставлю, как тётка, кислое тесто, а замешиваю его как пельменное, только вместо воды на кефире кто не ел тёткиных беляшей, ни в жизнь не догадается, что это скороспелка. И Лена не догадывается. А я молчу.
Но довольно мутить отстоявшуюся воду прошлого своими воспоминаниями! Я сходил в прихожую, где на плечиках в демисезон висит моя ветровка, достал из паспорта принесённый от Большаковых чек и сел в кухне ближе к окну, где больше света, его изучать. Потом подумал, что надо же сравнить его с заведомым подлинником. Хм, днём в «Пятёрочке» был, когда разговаривал со «стовосьмой» продавщицей, но ничего там не покупал. А вчерашний чек от овощей и молока, конечно же, выбросил
Я снова накинул ветровку, нахлобучил бейсболку и спустился вниз. У меня второй подъезд от конца дома, а сразу за внутриквартальным проездом, где вечно не пройти от припаркованных сикось-накось автошек, большой «Магнит», через сто шагов тоже большая «Пятёрочка», а напротив, через бульвар Трудящихся, «Семья» и поблизости, за Сбербанком, ещё одна «Пятёрочка». Так что магазинами «шаговой доступности», как любила выражаться Матвиенко, я обеспечен под завязку. Это и хорошо, и плохо. Хорошо для немощных недалече ползать, а мне так не очень: было бы далеко, я бы совершал прогулки, совмещая приятное с полезным, а так нырк в один-два магаза под носом и снова в норку, ибо просто так шляться не умею. Правда, в последнее время внушил себе, что взял за правило моционить по вечерам, но хватило меня раза на два-три, да и то в особо тёплые и живописные вечера.
Нет, для меня лучшая природа горячий калёный город, а лучший отдых пахота за компом. Играешь словом, футболишь, жонглируешь, а то и, как в лянге, бьёшь его сперва висями, потом люрами или джянджишь когда набивается раз за разом тяжёлый летучий козлиный волан правой стопой в прыжке из под голени полностью согнутой в колене левой ноги. Эх, Расея Не знает она, что такое туркестанская лянга.. Ну, как-нибудь расскажу, а теперь недосуг. Так вот, швыряешь слово, как тесто дунганской лапши, обмасливаешь и свиваешь, уполовиниваешь свиток и снова в том же порядке и так тысячу раз, пока его шматок не превращается в километровую ниточку, и выходит весёлое, вкусное, как сералеподобный лагман. Его поедание оргазмогенно, оно куда эротичней «Греческой смоковницы» и даже «Глубокой глотки».