06
Иван Диодорыч, приоткрыв дверь в каюту, осторожно позвал Серёга Зеров, старший помощник. Пора, тебя общество ждёт.
Нерехтин лежал на койке и глядел в потолок. Корабельные часы на стенке нащёлкали девять с четвертью вечера. По-настоящему же исполнилось десять. На всех пароходах и пристанях Волги, Камы и Оки время было установлено нижегородское. От местного, пермского, оно отличалось на 46 минут.
Нерехтину не хотелось идти на разговор. Ему нечего было сказать. Буксир «Лёвшино» выгрузил в Мотовилихе ящики с деталями прессов и вернулся в Нижнюю Курью в якутовский затон. Команда желала получить расчёт. А денег у Нерехтина не было. Биржу в Нижнем упразднили, купцы прекратили все дела, заводы еле дышали, и потому Иван Диодорович сумел добыть в Сормове только дюжину ящиков, хотя даже за них Мотовилиха не выплатила фрахт. Бухгалтер сталепушечного завода пообещал, что заплатит но в июле; пароходную же кассу Нерехтин давно потратил на мазут и провизию.
На корме парохода под буксирными арками собрались обе команды и верхняя, и нижняя. Старпом, боцман, матросы, буфетчик с посудником и машинисты с кочегарами и маслёнщиком. Семнадцать человек. Семнадцать дырявых карманов и пустых животов.
Семнадцать голодных семей.
Что я сделаю, ребята? спросил Иван Диодорович и устало уселся на крышку мазутного бункера. Никто ни гроша не даёт. Ничего нету.
Павлуха Челубеев, кочегар, задёргался всей своей здоровенной тушей, словно рвался из пут, и обиженно закричал:
Одолжись у Якутова! Ты же с ним обнимался на пристани!
Он теперь беднее меня, невесело усмехнулся Нерехтин.
Якутов, хозяин огромного пароходства, и вправду потерял всё, что имел, но у большевиков не дотянулись руки до мелких собственников, владеющих каким-нибудь буксиром с баржей или парой пригородных судов. Большевики объявили в феврале, что национализируют весь флот до последнего дырявого баркаса, и погрязли в зимнем ремонте сотен пароходов. Они запороли навигацию, поэтому крохотные буржуйчики вроде капитана Нерехтина ещё беззаконно суетились самостоятельно, худо-бедно добывая себе пропитание.
Что делать-то, Иван Диодорыч? плачуще спросил Митька Ошмарин.
Митька, маслёнщик, никогда не знал, что делать.
Речком хоть харчами пособляет! дёргаясь телом, крикнул Челубеев.
Так ступай к большевикам, зло посоветовал Нерехтин.
Для руководства захваченным флотом большевики учредили Речной комитет. Работникам там выдавали паёк. Но Речком с весны никого не брал на довольствие на мёртвых судах не было работы. К тому же вся Кама знала: Нерехтин из тех капитанов, которых называют «батей». Он за свою команду жизнь положит. От таких не уходят по доброй воле. Тем более в какой-то Речком в казённую контору.
Слышь, братцы, виновато улыбаясь, влез Гришка Коногоров, молодой матрос-штурвальный, не мы одни здесь кукуем, весь плавсостав без гроша! Я тут по затону потёрся, и народ говорит, что на пристанях тыщи мешочников сидят. И жратва у них есть, и деньги. А Речком всех нас держит взаперти, вроде как в Елабуге иль бо Сарапуле по реке шастает банда Стахеева на судах. Ребята прикидывают самовольно угнать пароходы из затона и возить мешочников. Думаю, братцы, надо нам вместе с народом леворюцию делать!
Речники, сидевшие на трюмном коробе, оживлённо загудели.
Ты, Гришка, дурень молодой, неохотно проворчал Нерехтин. Видно, не сумел я из тебя глупый азарт выколотить.
Ну, дядь Ваня обиделся Гришка, будто его не пустили на гулянку.
А мазут где взять? спросил матрос Краснопёров.
Гришка заулыбался ещё шире, довольный своим замыслом:
У откоса две наливные баржи стоят. Нобелевские. Полные под пробку.
Негодная затея, негромко возразил Осип Саныч, старший машинист. На баржах караул из мадьяров, с ними не договоришься. А на плашкоутном мосту большевики поставили пулемёт. Или не увидел, когда заходили?
Осип Саныч Прокофьев маленький, плешивый и в круглых железных очках считался лучшим машинистом на Каме. Он всегда был аккуратным и основательным. Он рассуждал так же, как и работал, прикладывая слово точно к слову, будто собирал из деталей механизм.
Да пугала они! отмахнулся Гришка. Не будут стрелять по своим!
На сталепушечном стреляют, возразил Осип Саныч.
Забудьте об этой блажи, подвёл итог Нерехтин.
Боцман Панфёров деликатно откашлялся.
Вдовецкому твоему горю, Иван Диодорыч, мы премного сочувствуем, вкрадчиво заговорил он, хотя с другой же стороны, ты ныне птица вольная и одинокая, а нам семьи кормить надобно.
«Лёвшино» мой пароход, веско напомнил Нерехтин.
Не обессудь, капитан, старпом Серёга Зеров от неловкости даже снял фуражку, но Гриня правду говорит. Спасение для нас только мешочники, значит, надо поднимать бунт и прорываться из затона. Команда как считает?
Да верно, чего уж там, верно, нестройно ответили речники.
Ежели ты несогласный, то придётся нам твой буксир социализировать.
Иван Диодорович знал: социализировать значит взять в собственность работников, а не государства как при большевистской национализации. Работники и станут решать, что делать буксиру. Нерехтин угрюмо молчал. Старпом Зеров был мужиком прямым и справедливым. Он старался для команды. Однако Нерехтин всё равно ощутил горечь, будто его предали.
А ежели ты останешься капитаном, так для нас это честь, виновато добавил Зеров. Мы все тебя уважаем.
Затон, заставленный буксирами, брандвахтами и пассажирскими судами, освещало багровое закатное солнце. Пустые дымовые трубы чернели как на пепелище. Тянулась к небу стрела землечерпалки. Колодезными журавлями торчали вдоль берега оцепы самодельные подъёмные краны. Возле судоямы с поднятым путейским пароходом застыли на огромных воробах два снятых гребных колеса без плиц. В краснокирпичных мастерских на дамбе звенели молотки кузнецов. Над водой, над судами и над вербами носились и верещали стрижи. Жизнь тихо текла сквозь проклятый богом восемнадцатый год.
07
Подворье Белогорского монастыря окружал бревенчатый, как в Сибири, заплот. За ним находились четыре больших деревянных дома на каменных подклетах, сад, разные службы и церковка Иоанна Златоуста с куполом и шатровой колокольней. Церковка была обшита тёсом и побелена. Весь город знал, что монахи на подворье укрывают офицеров, которые пробираются на юг в Челябу к восставшим белочехам и в Тургайские степи к атаману Дутову.
Облаву устроили утром. По Петропавловской улице, переваливаясь как утка, ехал грузный броневик «Остин» с круглой башней и тонкими колёсами; за ним на пролётках чекисты Малкова. Взрыв динамитной шашки распахнул оба прясла могучих ворот. «Остин» вкатился во двор. Пулемёт из его башни лупил по стенам и резным крылечкам, сыпалось колотое стекло, летели щепки, носились перепуганные куры из курятника. Офицеры выпрыгивали из окон и разбегались кто куда, лезли на заплоты, прятались за поленницами. Чекисты били по ним из револьверов. В подклеты и погреба сразу бросали бомбы.
Тех, кто сдался, согнали к стене церкви. Офицеры выглядели жалко: рубахи порваны, галифе без ремней обвисли мешками, ноги босые.
Да здравствует Учредительное собрание! нелепо закричал толстый и лысый офицер с расцарапанной щекой.
Пли! Ганька стукнул рукоятью нагана в клёпаный борт броневика.
В башне опять загремел пулемёт. Офицеры повалились друг на друга.
Надо бы и монахов тоже задумчиво сказал Малков.
Успеем ещё, бодро заверил его Ганька.
Ганька был доволен. Всё идёт, как он и планировал. Убитые офицеры уже не расскажут, что не имели отношения к исчезновению Великого князя Михаила. Но куда же этот сукин сын подевался после расстрела?
До Мотовилихи ему, раненому, не дойти. В Нобелевском посёлке стоит охрана. Может, Мишка приковылял к железной дороге и зацепился за какой-нибудь поезд? Но патруль снял бы его в Лёвшино или на Чусовском мосту, где досматривают все эшелоны Нет, скорее всего, Романов уполз в лес и сдох под валежником, а Жужгов со своими подручными его просто не нашёл. И хрен с ним, с Мишкой. Главное чтобы Малков об этом не пронюхал.
Ганька и сам не очень понимал, почему ему так хотелось убить Великого князя. Неприязни к Михаилу он не испытывал. Классовой ненависти тоже. Видимо, дело в том, что Ганька всегда стремился быть особенным.
Оказалось, что это сложно. Девкам он не нравился на цыгана похож. Играть на гармошке не получалось. В ремесленной школе он учился хорошо, бойко, но его, неряху, не любили. Ганька поступил на сталепушечный завод слесарем в снарядный цех. А на заводе особенными людьми считались мастера из тех, что управляли гигантским паровым Царь-молотом или сваривали металл электрической дугой, как изобрёл инженер Славянов. Однако у Ганьки для вдумчивой и кропотливой работы никогда не хватало терпения.
На заводе он познакомился с большевиками и наконец-то понял, как стать особенным без особенных усилий. Большевики готовили мировую революцию, устраивали стачки, запасались оружием, печатали прокламации, сидели в тюрьмах. Тюрьма Ганьку не пугала он везде сумеет поставить себя. А человек, пострадавший за убеждения, неизбежно обретал уважение и славу.
С делами подполья Ганька помотался по державе от Перми до Баку, изрядно помыкался по тюрьмам и ссылкам от Тюмени до Ленских приисков. Ко времени революции он уже числился в испытанных бойцах партии. Рабочая Мотовилиха двинула его во ВЦИК к самой верхушке советской власти. Однако на многолюдном съезде в Таврическом дворце Ганька понял, что здесь он опять один из равных. А равенство ему всегда было против шерсти. Как же выделиться из серой толпы депутатов в солдатских шинелях и рабочих тужурках? Изворотливое воображение Ганьки быстро отыскало вполне подходящий способ. В Перми, в ссылке, маялся от скуки Великий князь Михаил. Надо его расстрелять. Вот такого уж точно никто не делал! И весной Ганька ловко перебрался из мотовилихинского Совета в Губчека.
Он не сомневался, что Свердлов одобрит его дерзость. С ним, с Ганькой, «товарищ Андрей» был одного поля ягода, только сумел выскочить наверх. Облава чекистов на Белогорское подворье растолкует пермским обывателям, как Мишка Романов смылся из-под надзора. Оставалось решить вопросик с архиепископом Андроником. Умный поп наверняка проведал, что офицерьё тут не при деле: большевики сами без всякого повода шлёпнули Великого князя. Архиепископ мог объявить об этом в храме. Попа надо было заткнуть.
Андроник давно уже раздражал Совет заступничествами за арестованных и требованиями не трогать храмы. По слухам, он призывал паству молиться о возвращении старых порядков. Конечно, он понимал, что за ним придут, и каждый вечер причащался перед сном как перед гибелью. И за ним пришли. Он, гадина, встретил чекистов в облачении странника, в клобуке и с посохом.
Допрашивать попа было, в общем, не о чем Андроник и без ареста не таил своих деяний. Но Ганьке хотелось поспорить, и он сказал Малкову, что сам проведёт допрос. Андроник сидел у стола в тёмных и длинных одеждах.
Ты и вправду веришь, что не помрёшь после смерти? спросил Ганька.
Душа бессмертна, скупо уронил архиепископ.
Ганьку всегда недобро подзуживало чужое превосходство: ему тотчас хотелось стать хоть в чём-то умнее умного и главнее главного. Душа-то бессмертна, насмешливо согласился Ганька, только не у таких, как ты, отступник! Ты же против бога! Ты нашему вопросу заклятый враг, а мы строим царство справедливости на земле! Божье царство!
Ганька всегда легко ухватывал идеи соперников и говорил с ними на одном языке. Он был уверен, что переспорит попа. А поп не пожелал спорить.
Чушь ведь несёшь, неохотно ответил он.
Малков решил не тянуть канитель с архиепископом. Ганька поигрался и всё, хватит. Попа надо убирать, пока Совет ещё ничего не знает.
Во дворе Губчека Андроника посадили в фаэтон рядом с милиционером и подняли крышу, чтобы случайные прохожие никого не заметили. Правил экипажем Жужгов. С Оханской улицы фаэтон свернул на Екатерининскую, потом на Сибирскую. Когда проехали Солдатскую слободку и пересыльную тюрьму на тракте, Жужгов оглянулся. Поп, ясное дело, увидел, что его везут вовсе не в тюрьму, значит, должен испугаться, заёрзать. Но сидел спокойно.
Жужгов потихоньку разозлился. В пяти верстах от города он остановил фаэтон. Попу сунули в руки заступ и приказали копать себе яму на обочине тракта. Андроник был ещё не старым мужиком, крепким. Он выбрасывал землю без спешки, но и не медлил. Чекисты топтались рядом и курили. Наконец Жужгов не выдержал и отобрал у Андроника лопату.
Тебе хватит, сказал он про неглубокую могилу. Лягай в неё сам.
Андроник лёг на дно и перекрестился. Он смотрел на вечереющее небо за кронами сосен, а не на палачей. Жужгов почувствовал себя уязвлённым и принялся сноровисто закидывать архиепископа комьями суглинка. Андроник закрыл глаза. Суглинок быстро завалил лежащего в могиле человека. Там, под слоем земли, Андроник ещё был жив, но не шевелился, не бился в судорогах или в ужасе, будто взял да и умер сам, лишь бы досадить чекистам своим бесстрашием. Тогда Жужгов вытащил наган и начал стрелять в могилу.
08
Неделю назад провиант обещали, и где он? гневно крикнули из рядов.
Не шуми, выдадим, ответил Демидов. На работника фунт муки в день, на члена семейства полфунта. Советская власть от слов не отступает.
До революции Демидов был помощником капитана на пароходе «Ярило». Судно принадлежало пароходству «Былина». Начальство знало, что Демидов большевик; однажды в Сызрани жандармы взяли его за провоз прокламаций, и Дмитрий Платонович распорядился внести залог для освобождения своего служащего. Якутов считал, что убеждения сотрудников его не касаются.
Три опытных речника Демидов, Рогожкин и Батурин составляли коллегию Пермского Речкома. До революции сложные взаимодействия речного флота с промышленностью и торговлей регулировали биржи и сами судокомпании, но большевики смело взвалили всё на плечи государства. Дмитрий Платонович искренне интересовался новой организацией работы, хотя и сомневался в ней.
Коллегия заседала в зале собраний дирекции. В Перми на берегу Камы прямо над пристанями Дмитрий Платонович построил настоящий дворец с колоннами и садом. Впрочем, коммерция требовала, чтобы Якутов жил в Петербурге, Москве или Нижнем Новгороде рядом с банками и биржевыми комитетами, поэтому свой дворец Дмитрий Платонович отдал под контору Соединённого пароходства, а себе оставил только квартиру в мансарде.
В зал стащили все стулья, что нашлись. Зал был забит людьми бывшими судовладельцами и коммерсантами, капитанами, представителями затонных комитетов и Деловых Советов, которые контролировали работу пароходств. Стоял гомон, к лепным карнизам поднимался табачный дым, на паркете под ногами хрустели мусор и шелуха от семечек. Коллегия помещалась за столом, покрытым красным сукном. Батурин курил, Рогожкин перекладывал бумаги.
В толпе поднялся старик с белой бородой и в картузе.
Товарищ, верни мне «Внучека»! взмолился он. Это ж грабительство!
Какого внучека? не понял Батурин.
Буксир мой, я его в честь Федюнюшки назвал! пояснил старик. Куды купцу без буксира? Это как мужику без лошади! Не губи, товарищ!