Она тяжело опустилась на каменную скамью у забранной в высокий гранитный короб могилы друга. Родители Ильи решили всё закрыть, чтобы с годами, когда их не станет, последнее пристанище единственного и рано ушедшего сына не превратилось в колючие заросли. Поэтому всюду был серо-чёрный гранит и такой же мрамор.
Сияющая на солнце тьма на могиле самого светлого человека из всех, что она знала. Это был цвет скорби и бесконечного горя, которые теперь с родителями навсегда.
Ей было проще. Она точно знала, что это лишь этап. Они снова увидятся, они снова будут вместе. Родители тоже в это верили. Но по-своему и их веры никто бы не рискнул оспаривать.
Ведьма точно знала, что он придёт встретить своих родителей таким, каким они его знали. А уж потом или покажется, как есть, или проводит к месту отдыха, расставшись навсегда. Наверняка, они заслужили новую хорошую судьбу тем служением, которое несли на этой земле, но уныние и многолетняя скорбь убивают душу. Ведьма их очень жалела, и как воин и как женщина. Теперь, когда рядом была маленькая дочь, она иногда ощущала себя безбашенно агрессивной львицей, готовой порвать всё и всех за дочь. И расстаться с ней она не была готова ни за что. Она даже близко не хотела пускать в себя такие мысли. Уж очень хорошо она знала, как они умеют воплощаться. Дай волю страху и он материализуется.
Она слишком хорошо помнила, какой дикий коллапс она переживала, когда читала впервые сама об истории Марии и Иисуса, и как она пропустила это всё через себя и чуть не умерла от горя и сочувствия. От страха, от понимания, что она так не смогла бы. Ни за что, ни ради какого Бога. И сейчас понимала, что нет, не сможет. «Да минует меня чаша сия».
Никак не могла понять, как Мария нашла столько сил для служения сыну и отдала его этим варварам, потому что так ей велел её Бог. В себе она столько сил не нашла бы. Поэтому больше не хотела впускать в себя эту боль.
Ей итак много лет не давало покоя чувство вины перед Ильёй. Ей казалось, что она не додала ему своей любви, внимания и заботы. Казалось, что должна была его спасти от смерти. Святая наивность Дед долго разъяснял ей, что у каждого свой путь и столько раз спрашивал, а против ли был Илья такой жизни? Она не помнила, чтобы он такое даже вторым планом где-то имел в виду. Он всегда знал, что путь его недолог и старался отдать как можно больше любви. А они? Смогли ли они хоть немного любви дать ему? Не казались ли они ему непроходимо злыми и тупыми. Да, конечно, нет! Он видел скорее детей, которые только познают любовь, чем зло и жестокость. Просто он великий учитель. А они всего лишь воины, бойцы на передовой, они знают, что их задача идти вперёд с верой в душе и отринув страх. Всего замысла им не дано понять. Они лишь пытаются понять и принять любовь, как единственную ценность во Вселенной. Они только пытаются понять миллион её граней и миллиард оттенков. А он видит дальше и глубже, настолько неизмеримо больше, что даже его уровня достичь почти сказка. Он у начала всего сущего, у самого Истока.
Она присела на колени у могилы, поцеловала бутон пышной розы и дрожащими руками положила цветы на холодный камень. А потом опустилась рядом. Он заметил, как она будто сгорбилась, волосы упали с плеч и заслонили лицо. Он понял, что она плачет и присел рядом, отвёл рукой волосы. Её глаза были закрыты, а из-под ресниц буквально струились слёзы. Она не вытирала, а скорее смахивала у подбородка, вся погружённая в свою боль и скорбь. Он сжал её руку и отвёл глаза. С камня на него смотрел Илюха. Глаза в глаза. Как живой. Широко улыбался, волосы топорщились в разные стороны. Он готов был поклясться, что его лицо было взято с той самой фотографии из похода. Там они все трое молодые, счастливые, с обгоревшими носами. Вот только рубашку дорисовали, потому что на фото парни были в одних плавках, а она в тонкой хиппи-тунике с красивыми разноцветными вышитыми узорами и смешными кисточками из пряжи. Илюха сидел посередине, а они как будто обнимали его и все трое пытались не упасть в камыши с толстого и серого от воды и времени бревна.
Эту боль, как будто выталкивающую крик и слёзы откуда-то изнутри ни с чем не перепутать. Крик он подавил, а слёзы прорвались. Он тысячу лет не плакал. А может миллион лет. Она даже вскрикнула, так больно он сжал её руку, пытаясь побороть в себе эту дикую боль, которую причиняют слёзы по утраченному.
«Боже, как женщины умудряются так много плакать?! Это же так больно!» Он выпустил её руку и вытер лицо. Она протянула ему тонкий батистовый платочек. Он осторожно взял его. Совсем как тогда. Только на этот раз ему хватило ума повернуться и обнять её, зарёванную, несчастную, с такой же разорванной и болящей сейчас душой. Её, такую же потерявшую столько же, если не больше. Женщины умеют любить слишком сильно. А она вцепилась в него, как в последний оплот, снова заплакала.
Идиот! Это же надо, какой он был идиот тогда. Он так сильно сжимал её в объятьях, как будто хотел запихнуть куда-то прямо в сердце, прилепить к себе насовсем, навсегда.
Она гладила его по шее, по щекам своими ледяными тонкими ладошками, а ему хотелось завернуть её во что-нибудь тёплое и пушистое и унести подальше от боли и страданий, назад лет на 10-15, где ничего этого ещё не случилось.
Вдруг стало жарко. Он открыл глаза и увидел, как всё вокруг заливает солнечный свет. Серый осенний день, унылый и безрадостный, вдруг стремительно превращался в лето. Сентябрь может удивлять. Она тоже отстранилась, посмотрела наверх, где от солнца в разные стороны вопреки основам мироздания убегали мутные рваные облака и разливалась лазурь.
Илья пришёв, со знанием дела сказала малышка, снова болтая ногами на лавке.
Ведьма засмеялась.
Спасибо, Илья! крикнула она, задрав голову к небу.
Он с удивлением смотрел на неё: щеки в потёках слёз, мокрые ресницы, слегка покрасневшие глаза, растрёпанные волосы, а всё равно самая красивая и желанная. И очередная волна щемящего счастья. Ну что за баба, только острые эмоции с ней рядом, только хардкор! Такого ни один мужик не выдержит. А без неё уже никак. И никогда теперь. Бабушка благословила, как он понял, и Илья тоже.
Вот сейчас он его увидит. Несмотря на нещадно палящее солнце, вдруг стало холодно. Он искал друга. Пытался увидеть среди длинных кос молодой берёзки, посаженной ими через год после похорон, среди монументов чужих могил, но нигде его не было. А они его девочки чувствовали присутствие Ильи и улыбались. Она утирала редкие слёзы и смотрела на хранителя такая счастливая теперь. А он опять ничего не понимал.
Я его не вижу.
Он свет, как-то кротко и тихо ответила она, чуть склонив голову.
Он солнышко принёс, пояснила туповатому хранителю малая.
А именно таким он себя сейчас и чувствовал.
Ясно, коротко ответил он и попытался улыбнуться.
Ты его чувствовал сейчас, а скоро увидишь, верь мне, она протянула ему обе руки ладонями вверх.
Его бесконечно трогал всегда этот жест. Обычно женщины подают обе руки ладоням вниз, как будто приказывая мужчине подставить свои руки и принять её. А эта наоборот. Как будто в этих ладонях была вся любовь и нежность к человеку и она её отдавала. Вот и вся разница. Вот вам работающий тест на любовь: вот тебе моя любовь и нежность или другое подставь руки, я заберусь тебе на шею. И говорить ничего не надо, наблюдай, смотри, запоминай. А он слушал. Ушами. Других. Долго. Кузнец не своего счастья.
«Зачем ковать розы из металла, когда у тебя в руках такая роза, как она?! Живая, настоящая Нет, с мужиками определённо что-то не так. Хотим мы изысканных блюд дорогого ресторана, а покупаем пельмешки. И так во всём».
Глава 13. Закаты не повторяются
Ведьма и Хранитель сидели на капоте машины и смотрели на закат. Малышка мирно спала в машине на заднем сиденье.
Закат был волшебным. За рекой тёмная полоса леса делила видимый мир на две половины. Серо-сизую гладь воды и наступающие сумерки снизу и взрыв красок наверху.
Сидели молча.
Краем глаза он видел, что ведьма всё глубже старается укутаться в свою куртку, как-то съёживается и вдруг услышал её тихие всхлипывания.
Ты чего? тревожным шёпотом спросил он. Ведьма вытерла ладонями слёзы и повернулась к нему:
Понимаешь, сказала она, когда-то давным-давно, много лет назад у меня был очень близкий друг голос сорвался, по щекам потекли слёзы. Ведьма закрыла глаза и отвернулась к закату. Она слегка запрокинула голову, как будто пыталась остановить поток слёз и продолжила:
Мой гуру, учитель, святой человек. Я его очень любила. Люблю
Она опять замолчала. Хранитель не пытался вставить ни слова. Он ждал.
Он умер. Много лет назад от тяжёлой болезни. Шансов не было. Он знал о своей болезни с самого детства. Знали его родители. Все знали она закрыла лицо ладонями, пытаясь удержать рвущийся крик.
Хранителю хотелось протянуть руки, обнять её крепко-крепко и впитать её боль и стон, защитить от этого воспоминания. Но не мог. И не мог понять, почему он не владыка своим рукам и ногам. Тело не слушалось, а душа тянулась к ведьме изо всех сил
Я раньше любила закаты, продолжила ведьма, справившись со своими эмоциями и вновь овладев голосом. Очень любила. Ты можешь себе представить, она повернула голову к хранителю, оперлась руками о капот и вся подалась вперёд, что с самого начала мира не было ни одного заката, который бы повторился?
В её глазах было столько страсти, жажды и восторга. И всё это касалось не его, а её, её поразительного единства с миром и Истоком. Она не просто Его дитя и воин, она сама как Исток и всё лучшее в нём.
На её вопрос он только покачал головой.
Она снова отвернулась к закату.
А вот представь, ни одного заката не повторилось. Однажды, она снова склонила голову и смотрела куда-то вниз в тёмную траву, где уже кружилась мошкара и поднимался влажный туман, однажды когда он был уже тяжело болен, мы сидели на диване у него дома и болтали о всякой ерунде. Ну, обо всём на свет. И он мне рассказывал, как у них был дом в деревне и дивный сад.
Она откинулась назад и снова закрыла лицо руками.
Дивный сад, слёзы снова полились ручьями, а голос стал тише и превратился в скорбный, полный отчаяния шёпот, дивный сад из которого каждый день можно было наблюдать потрясающие закаты. Закаты! Понимаешь? Закаты!!! Закаты повторяла она снова и снова заливаясь слезами и погружаясь в боль всё глубже и глубже.
Душа хранителя всё глубже ныряя за душой любимой в этот омут, вдруг взорвалась дикой болью и ринулась обратно. Хранитель схватился за грудь. Боль была нестерпимой.
Ты говоришь про Илью ведь? едва смог выдавить он.
Ведьма повернулась с горькой улыбкой и кивнула.
Ты любила его? спросил шёпотом хранитель, стискивая до боли кулаки.
Он всегда говорил, что ты дубина, усмехнулась она и отвернулась. Он святой человек. Мой учитель. Я безумно тоскую по нему. Мой ангелочек
Он тоже тебя любил, чуть громче сказал хранитель.
Ведьма кивнула:
Ты знаешь, мне снятся рабочие сны. А он не снился очень много лет. Я каждый раз, когда вспоминаю его, переживаю такой катарсис соприкосновения со светлой чистой душой, что ничего кроме слёз и отчаяния и быть не может. Мне до его ангельского чина не добраться вовек. Он из светлого воинства и вернулся туда, чтобы дальше нести Свет. Он там высокий, красииивый и с огромными крыльями, она широко раскинула руки и подняла лицо к небу. Я знаю, он слышит меня и видит, потому что я его слышу и вижу.
Она резко снова сжалась в комок и на этот раз сквозь ладони, закрывающие лицо, хранитель услышал тихие рыдания.
Он сгрёб её в охапку одним мощным движением и прижал к груди сильно и нежно. Она так и прильнула к хранителю и тихо рыдала, едва заметно покачиваясь.
Я замёрзла, сказала она вдруг, тихонько высвободилась и ушла в машину. Вернулась с двумя пледами и термосом. Машина легко задрожала. Заработал двигатель, согревая воздух внутри, где безмятежно спала малышка.
Она подала плед хранителю и стала наливать горячий кофе в металлические кружки.
Хранитель молчал. Сейчас она, замотанная в плед, со слегка сбившимися волосами, чашкой чего-то, источающего пар в ночи и правда была похожа на ведьму из сказок, причём опасную ведьму, внушающую страх. А должна была внушать уважение и трепет. Перед ней хотелось склонить голову, перед величием её души и глубиной её любви и уважения к наставникам.
Тогда, когда благодаря нашим чудо-врачам он ослеп от лекарств продолжила она как будто с середины предложения. Тогда было ещё чудовищнее слушать про закат. Я так старалась все эти два года фильтровать речь, исключать из неё слова «глаза, видеть, смотри» и прочие А я ведь всё время их употребляю У меня слово «смотри» слово-паразит. Тяжело было нереально. И тут вдруг сидим и болтаем ни о чём, и он начинает в таких подробностях, в звуках, запахах, красках, ощущениях рассказывать про закаты ведьма зябко поёжилась и спрятала лицо в парах горячего кофе.
Хранитель тоже отхлебнул из своей кружки и смотрел в пустоту.
Я думала, у меня сердце разорвётся от боли Какая сила воли, какое самообладание рассказывать зрячему человеку о закате Я его, этот закат, вижу каждый день, и ещё буду видеть сотни, тысячи раз, а он его последний раз видел чётко бог знает когда, а рассказывает так, как будто сумерки спустились полчаса назад и ещё перед глазами полыхают зарницы, ещё чувствуешь, как постепенно тёплый ветерок сменяется чуть прохладным, как поднимается лёгкий туманец над травой, как мир наполняется другими запахами и звуками, как загораются первые звёзды. Боже, это так жестоко Я знала, что он не видит меня и изо всех сил старалась не выдать ни голосом, ни дыханием своих слёз А наревела я тогда будь здоров Не знаю, получилось ли Но уходила я как раз в закат Он вышел проводить меня, хотя еле находил силы, даже чтобы лежать. Даже мама его вышла, просила вернуться в кровать, но он отказался, сказал, что проводит девушку сам. Проводил. Я уже не знала, чем слёзы вытирать, кажется, вся мокрая уже была Я его обняла на пороге и поняла, что это точно всё Я почему-то никогда в этом ощущении не ошибаюсь, всегда точно знаю, что вижу человека последний раз в жизни Ни разу не ошиблась
Он молча взял её за руку. Столько лет прошло, она впервые рассказывает это всё ему. Именно сегодня, после их второго в жизни совместного визита на могилу друга. Почему они не были там раньше вдвоём?
Я вышла, вцепилась в перила на лестничной клетке и не могла двигаться, у меня под ногами мир рушился, я не могла ни идти, ни сесть, ни черта не видела из-за слёз и дышать уже не могла, мне хотелось сдохнуть, просто тупо сдохнуть Я не знала, что делать, я, кажется, всё перепробовала, но ни реальные дела, ни молитвы, ни обращения к мастерам толку не дали. В среднем все ответили это карма. Вот мне интересно, моя тогдашняя начальница, которая из этих, псевдогуру, когда её на пенсию отправляли насильно, тоже понимала, что это карма или бегала, просила не лишать её смысла жизни?
Хранитель по голосу понял, что ведьма говорит сквозь зубы, едва сдерживая гнев. И то только ради памяти друга, никак иначе. А то бы полыхало всё вокруг просто так, от ненависти к несправедливости мира.
Он не стал комментировать, это был вопрос не ответа ради, а крик души, от горя. Похоже, каждый раз, когда она вспоминает его, она переживает вот такую же боль. Мучительную боль, разрыв души и сильнейшие физические страдания. Но почему?! Хранитель уже много знал, но ещё так мало, чтобы понимать эту связь. А спросить пока не решился.