От Лены исходил непередаваемо пронзительный и будоражащий воображение запах земляничного мыла. Толик всегда старался встать поближе к ней во время мытья рук после прогулки, перед обедом.
Сам он мыл руки мылом хозяйственным, казённым, тихо раскисающим в пластмассовой мыльнице возле крана до аморфного состояния.
Сейчас, на карантине, сколько мальчишка не принюхивался к соседке, никакого земляничного запаха, исходящего от неё, он так и не ощутил. Зато на пятый день пребывания в непосредственной близости от своей избранницы, ощутил в себе некое беспокойство и тревогу.
Ты бушь сёдня спать на «тихом часу»? спросил Толик подружку за обедом, изо всех сил мотая под столиком ногой со спущенным чулком и в упор глядя в свою тарелку.
Не знай рассеянно ответила белокурая голубоглазая Лена, хлебая алюминиевой ложкой гороховый суп из алюминиевой же миски и зажёвывая густое жёлтое хлёбово серым клейким хлебом: А чиво́?
Если не бушь то приходи в тувалет женицца! со всей приличествующей такому случаю серьёзностью предложил мальчик. Оторвал от тарелки глаза.
Ленина рука с полной ложкой супа дрогнула на полпути ко рту, пара-тройка капель упала на столик. Девочка стала жевать медленнее, а потом и вовсе поперхнулась, закашлялась.
«Придёт не придёт?» ёрзал на стуле в томлении Толик. Ногой мотать перестал.
Воспитательница Мариванна недовольно выбралась из-за своего стола, подошла к ним, опасно кренясь, как раздобревшая осенняя утка, то на одну, то на другую слоновью ногу и начала с нескрываемым раздражением читать нотацию:
Вы меня когда-нибудь будете слушаться, бесталанные ушлёпки? Сколько раз можно говорить, что есть нужно медленно, тщательно пережёвывая пищу? Вечно торопитесь, как на пожар!
У белокурой Леночки, то ли от попавшей не в то горло крошки, то ли от мариванниного давления на неокрепшую детскую психику в голубеньких глазках заблестели жемчужные слёзки. Она приготовилась истошно, от всей души, зареветь.
Не орите на Ленку! сжал кулачки Толик: Я все её брату расскажу. Он у ней на радио работает!
Чо ты расскажешь, малахольный? упёрла руки в боки воспитательница: Сиди себе молча, жуй-глотай!
Он Ленке на «тихом часу» в тувалете женицца предложил. Вот она и подавилась от радости! громко, на весь зал, наябедничала сидевшая за их столиком девчонка в белых, каждый размером с её голову, бантах.
Дети как по команде перестали есть и уставились на молодожёнов
Чтооо?! включила в притихшем зале сирену, почище корабельной, ошарашенная неслыханной дерзостью шестилетнего донжуана воспиталка: Жениться?! В тихий час?! Да ты знаешь, чо те будет за такие предложения???
Ну, чо? вызывающе спросил поднявшийся со своего стульчика Толик. Безуспешно попытался подтянуть спущенный чулок.
Выгонят тя отсюдова ко всем чертям! И родителям на работу сообщат о поведении. Вот чо!
А мне самому надоели и вы, и етот ваш киринтин! ответил дерзкий. Отпустил непокорный чулок, вперился мятежным взором во вторую снизу пуговицу на воспитательском почти белом халате.
А ну-ка, пошёл сел за крайний стол, негодный мальчишка! Штоб ещё чего похуже девочкам не предложил! и воспитательница вытянутой по-ленински рукой с оттопыренным указательным пальцем указала Толику направление движения.
Пойдём со мной! позвал он зарёванную Ленку, выходя из-за стола. Та отрицательно помотала хорошенькой головкой и увлечённо продолжила размазывать слёзы по румяному личику.
А ну-ка, поди, умойся! приказала ей воспиталка.
Леночка покорно встала и побрела, понурив головку и плечики, в злосчастный туалет смывать последствия неудачного сватовства.
К концу недели карантин в дошкольных учреждениях города был снят. Детвору в субботу, после замера температуры и тщательного осмотра медсестрой, отпустили по домам.
Дома мама наварила натерпевшемуся лишений Толику пельменей, насыпала в хрустальную вазочку чуть не полкило любимых им конфет «Мишка на Севере».
Мальчишка с отвращением посмотрел на еду, отвернулся и ушёл, не говоря ни слова, в единственную их комнату смотреть купленный недавно отцом телевизор «Рекорд-67». Мама в растерянности опустилась на табуретку
По телевизору показывали мультфильм о влюблённом крокодиле, читавшем своей пассии корове стихи собственного сочинения. Звучали звериные вирши примерно так:
«Бу-бу-бу-бу́,
Бу-бу-бу-бу́
Бу-бу́! Бу-бу́!
Бу-бу-бу-бу́!»
И декламировались влюблённым, что называется, «с выраженьем».
Толик, как и корова, не понимал по-крокодильи ни бельмеса. Посмотрев с минуту на романтические страдания пресмыкающегося, он зевнул, вышел в уборную и нос к носу столкнулся в коридоре с вернувшимся со смены отцом.
Мать уже успела доложить главе семейства о сыновней голодовке.
Почему ты не ешь? раздражённо спросил отец.
Не хочу! коротко ответил Толик и внутренне напрягся.
Съешь хотя бы яблоко! настаивал отец.
Не буду! ещё сильнее напрягся Толик.
Ешь, тебе говорят!
Толинька, ну хоть кусочек! запричитала мать.
Принуждённый власть в семье предержащими Толик через «не хочу» откусил небольшой кусок, мученически прожевал, проглотил, и его тут же, на кухне, вырвало.
Чего ж вы на парня-то насели зазря? укоризненно спросила вышедшая на кухню поставить чайник на плиту соседка по коммуналке пенсионерка тётя Валя: Неужто невдомёк не пришёл он ещё в себя после карантина!
Тётя Валя по доброте душевной учила Толика читать и писать. В благодарность за её педагогические старания отец сжал зубы и процедил через них со всей возможной мягкостью и деликатностью:
Вы б, Валентин Степанна, не лезли не в своё дело, а? Дайте нам пять минут наедине, и мы тут сами как-нибудь разберёмся!
Тётя Валя и Толик ушли. Каждый в свою комнату.
А отец с мамой долго ещё, никак не пять минут, обсуждали на кухне насущные педагогические проблемы современности. На повышенных оборотах молодых темпераментов обсуждали.
По телевизору после мультика показывали бурное море. Улыбчивый Олег Анофриев, стоя у пирса, о который неистово бились равнодушные к человеческим проблемам и страстям пенистые волны, пел о настоящей мужской дружбе:
Если радость на всех одна, на всех и беда одна,
Море встает за волной волна, а за спиной спина.
Здесь, у самой кромки бортов, друга прикроет друг,
Друг всегда уступить готов место в лодке и круг.
Толику песня понравилась. Он её, в отличие от крокодильих слезливых виршей, понимал, а потому свернулся под убаюкивание размеренной мелодией клубочком на кушетке и мигом заснул
Во сне он торжественно, под руку, вёл белокурую Ленку в фате и подвенечном платье прямиком из туалета в обеденный детсадовский зал. А вместо органного марша Мендельсона их сопровождала накатывающими волнами прибоя давешняя «Песня о друге».
Зал был празднично украшен развешанными там и сям гигантскими блестящими обёртками от конфет «Ирис Кис-Кис», «Гусиные лапки» и «Мишка на Севере».
Сами конфеты лежали соблазнительными горками на праздничных столах по соседству с подносами с шоколадным печеньем, фруктовой пастилой и алюминиевыми суповыми мисками, до краёв наполненными сгущёнкой.
С другого конца зала невесть откуда прилетевший Змей с улыбкой в 64 попарных клыка разгонял огромными крыльями застоявшийся спёртый воздух непроветриваемого в холодный сезон садика. Голова у него, в отличие от сказочного Змея Горыныча, была лишь одна, но зато какая!
Она была богато, как новогодняя ёлка, украшена серебряными и золотыми гирляндами. С ушей свисали пудовые нефритовые серьги, а ноздря, на манер бычьего кольца, была проткнута чисто обглоданной костью ягуара.
Толик с изумлением разглядывал неописуемо величественного в своей первобытной мощи и невыразимо, до мелкой непроизвольной дрожи в коленях, ужасающего Змея.
Он усилием заставил себя отвёсти взгляд от демонического гостя. Тут же учуял идущий от невесты восхитительный запах земляничного мыла, улыбнулся во сне, и мать, не спускавшая с него глаз уже битый час, тоже посветлела лицом, смахнула набежавшую слезу.
Вспоминая историю с незавершённой женитьбой, он с грустью выдохнул
На горизонте меж тем показалась прикорнувшая одним бочком на песчаном берегу баржа, приспособленная для приёма туристических теплоходов и, чуть поодаль, в двухстах от неё метрах трёхэтажный бело-зелёный дебаркадер.
«Метеор» начал сбавлять ход, плавно опускаясь с крыльев на днище. Капитан включил сирену, отогнавшую за корму с полсотни галдящих, мечущих на головы зевак жидкие бомбы возмездия чаек и крачек, а Толик всё ещё продолжал улыбаться, вспоминая своё первое невинное предложение.
«Интересно, а как бы на моём месте поступил дед?»
Он попытался мысленно представить себе деда в детском саду на карантине. Со спущенным до щиколотки чулком. Образ не вырисовывался.
Дед не был коммунистом, и насколько Толик помнил, никогда и не стремился им быть. Но патриот он был взаправдашний, причём больше патриот той России, которую знал ещё с царских времен и о которой иногда вспоминал за вечерним неторопливым чаем.
Его редкие рассказы о прадеде начальнике железнодорожной станции, об интеллигентных, требовательных, но и доброжелательных учителях городской гимназии, куда он поступил в 1917-ом году, и о крестьянах, почтительно снимавших картузы, когда они, проходя мимо раскрытых в тёплые майские вечера окон дома, слышали звуки исполняемого матерью на рояле «Полонеза» Огинского, восхищали мальчика неимоверно.
Дед вырос и повзрослел, когда страна уже умылась кровью Первой мировой и Гражданской войн. Когда ведомая партией в неведомое светлое будущее молодёжь зачитывалась поэтом-трибуном Владимиром Маяковским, комсомольцем-добровольцем Николаем Островским и искренне верила в скорую победу пролетарской революции на всем земном шаре.
«Единица вздор,
единица ноль,
один
даже если
очень важный
не подымет
простое
пятивершковое бревно,
тем более
дом пятиэтажный!»
Все, кто мало-мальски умел читать или хотя бы имел возможность слушать радио (разумеется, за исключением кровопийц-нэпманов и закостеневших в своем кулацком эгоизме зажиточных крестьян!) все поголовно хотели стать Павками Корчагиными, сделать что-то для своей великой Родины, для партии и лично для глубокоуважаемого товарища Сталина.
«Жизнь дается человеку один раз и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире борьбе за освобождение человечества!»
Никто не объяснял, от чего или от кого именно нужно было освобождать человечество. Вопрос решался чисто по понятиям партийных последователей Корчагина. А также идейных вдохновителей трудящихся всех стран. Понятия, в соответствии с законами диалектики и кадровой текучкой среди вдохновителей, не раз менялись.
Отправляемые на ПМЖ за тридевять земель в тридесятые сибирские и заполярные царства кулаки, равно, как и члены их семей, освобождённые от излишней собственности, ни малейшего сочувствия у рабоче-крестьянской молодёжи не вызывали.
Одетые в одинаковые гимнастёрки и толстовки, подстриженные под одну гребёнку, светящиеся единственно одобренным из всей палитры человеческих чувств энтузиазмом, юноши и девушки были заняты учёбой и строительством Магнитки, ДнепроГЭС, Турксиба, дорог, метро
Комсомольцы-добровольцы,
Мы сильны нашей верною дружбой.
Сквозь огонь мы пойдём, если нужно
Открывать молодые пути.
Комсомольцы-добровольцы,
Надо верить, любить беззаветно,
Видеть солнце порой предрассветной,
Только так можно счастье найти!
Увидеть солнце перед рассветом удавалось отнюдь не всем.
Народу приходилось работать по шестнадцать часов в сутки, питаться тухлой селёдкой и мороженой картошкой, жить в сырых землянках, которые они сами же и выкапывали. Но ни холод, ни слякоть, ни изнурительный труд и нищенский паёк не помешали построить в стране в первую же пятилетку 35 производственных гигантов.
Гражданская война, военный коммунизм и последовавший за ним голодомор вначале 1921-1922 годов, а потом и 1932-1933, унесшие жизни десятков миллионов человек не смогли помешать пропаганде внедрить в сознание большинства идею, что все лишения дело временное, преходящее. Главное, за что надо бороться это установление Советской власти и строительство коммунизма во всём мире.
«Даёшь Первую пятилетку в 4 года!»
Весь облик неизменно подтянутого деда, его привычки зачёсывать густые вьющиеся волосы назад a la Николай Островский и носить бородёнку a la «всесоюзный староста» Калинин, ходить в гимнастёрке, портянках и кирзовых сапогах круглый год и одеваться в торжественных случаях в военного же покроя китель и брюки-галифе были данью временам его молодости.
Манера безапелляционно изъясняться на любые темы (кроме стоящих особняком охоты, искусства, садоводства и природы вообще) говорила о кремнёвом характере повидавшего за долгую жизнь виды человека.
А полное отторжение заграничных культуры и общественного устройства говорили о сталинском мобилизационном сознании, киянкой вколоченным на заре туманной юности в девственные беззащитные мозги.
Нас враги со всех сторон окружили колючей проволокой. Как волчий выводок в бору флажками! не уставая внушал домочадцам дед.
Смерти я не боюсь! неоднократно и пафосно признавался старик восхищённым внукам.
Наставлял глупышей: А вам, если сопли жевать будете, американцы со спины ремней нарежут. Это уж будьте покорны!
Дед родился в семье начальника станции Лебедянь Рязанско-Уральской железной дороги в 1911-ом году и был третьим по старшинству сыном среди пяти детей.
Про Октябрьский переворот 1917-го года и спровоцированную им гражданскую войну знал не из газет. Но рассказывал об этих годах неохотно.
Толик только раз услышал краем уха, что, когда деду было десять, в Лебедяни останавливался невиданный доселе монстр бронепоезд транспортной ЧК, едущий в Тамбов для подавления восстания.
Крестьяне чернозёмной зоны России поверили талантливому, властолюбивому, нахрапистому и циничному пропагандисту с псевдонимом «Ленин» и в первую половину 1918-го активно жгли имения помещиков и приходы попов, надеясь на скорое исполнение его обещания о передаче в собственность земли.
Как выяснилось уже через полгода после переворота, поговорка «обещать не значит жениться!» пришла в наш обиход не откуда-нибудь, а прямиком из подобных политических сватаний.
Было торжественно объявлено о восстановлении сельских призывных пунктов и всеобщей мобилизации для пополнения рядов Красной Армии. Дезертиров и уклонистов вылавливали, укрывателей брали в заложники, активно недовольных расстреливали по приговору полевого суда. Суд частенько составляли два члена: командир отряда и политрук.
Крестьяне схоронились, кто где мог, по хуторам и заимкам, но тут большевики во всеуслышание объявили о приходе коммунизма. Пока только военного. Что означало насильственное изъятие «излишков продовольствия» у сельчан.