Консервы припасали к зиме и использовали, только когда все домашние припасы подходили к концу. Также закупали впрок масло, муку, соль и сахар. Если на аул обрушивалась метель и дорогу заносило снегом, доставка продуктов прекращалась и полки магазина стремительно пустели. Последней всегда заканчивалась соль, и тогда Коркмас вешал на дверь табличку с сердитой надписью: «Ничего нет! Закрыто!», запирал магазин и уходил домой ждать следующего грузовика.
Нынешний снегопад побил все рекорды: он продолжался уже больше трех недель и останавливаться явно не собирался. Дороги превратились в едва проходимые тропинки, по обеим сторонам которых громоздились сугробы высотой с каменные ограды. Единственным расчищенным от снега местом оставался годекан[3], по периметру которого рассредоточились мечеть, начальная школа и магазин. Мороз то отступал, то снова крепчал, но самым неприятным был пронизывающий ветер, проникавший в самые кости даже через несколько слоев одежды.
И Фазилат Мяршоева не нашла ничего лучше, как начать рожать в такую ночь.
Шуше знала наперечет всех беременных в ауле. К счастью, сроки у них были гораздо меньше, чем у Фазилат: от шести до двадцати недель, за исключением Джамили Джабаровой, которая носила седьмого ребенка и ожидала роды в конце января.
Дом Мяршоевых стоял на самом краю аула. Задней стеной он прилепился к горному выступу, нависавшему над крышей огромным каменным козырьком. Когда Шуше была маленькая, она боялась, что козырек вот-вот обвалится и убьет всех в доме. Когда ее подруга Сабира вышла замуж за Айдамира Мяршоева и переселилась к нему, Шуше все никак не решалась зайти к ней в гости и пришла только когда Сабира собралась рожать первенца. Пришла не как подруга, а как помощница повитухи: мать, предчувствуя скорую свою смерть, спешно передавала Шуше семейное ремесло. Той пришлось набивать руку в том числе на Сабире, которая потом родила еще четверых, остановившись на Цевехане том самом, который прибежал за Шуше и Айбалой в эту вьюжную ночь.
Едва войдя в сени, Шуше поняла: что-то не так. Фазилат стонала не как обычно, а это почти наверняка означало осложненные роды.
Это был третий ребенок Фазилат, двух мальчиков-погодков она родила достаточно легко. Айбала присутствовала при рождении младшего, но наложить ладони толком даже не успела: Мурадик выскочил из материнского лона как пробка из бутылки с забродившей тутовой наливкой.
Шуше помнила стоны Фазилат, как и всех рожениц аула. Каждая стонала на свой лад, в определенной тональности, и причитания у каждой были свои. Кричать в голос считалось неприличным, и такое порицалось. Хотя мужчины, по давней аварской[4] традиции, с началом схваток сразу же покидали дом, уходя переждать к родственникам, крики роженицы могли услышать с улицы и навсегда заклеймить ее обидным прозвищем, да и мужу такой женщины был позор.
В этот раз Фазилат стонала со странными подвываниями, переходящими в покрикивания, а там и до настоящих криков недалеко.
Шуше быстро сняла накидку, пальто и ботинки; то же сделала Айбала. Они вошли в жарко натопленную переднюю комнату, и к ним тут же кинулась Сабира.
Вай, плохо Фазилат! Совсем бедняжке плохо.
Что не так? сухо спросила Шуше.
Она сердилась на подругу за то, что та прислала неразумного Цевехана, хотя и не решила еще, надо ли той за это выговаривать или достаточно обойтись тоном, который говорил сам за себя.
Вай, не знаю! Сабира хлопнула себя по бедрам. Пойди сама посмотри.
Когда началось? спросила Шуше, скинув кофту и высоко закатав рукава платья.
Сразу после обеда. Только мы хинкал поели, Фазилат стала со стола убирать и за живот схватилась, тарелку разбила даже.
Как это после обеда? Шуше нахмурилась. Что же тогда Цевехан
Да неразумный он, нашла кого спрашивать!
А ты нашла кого посылать! огрызнулась Шуше. Больше никого в доме не было, что ли?
Так Айдамир и Агабек сразу ушли, к старшему моему ушли, а Малика совсем хворая стала со вчерашнего дня, пожалела я ее в такой мороз через весь аул гнать.
Ладно. Лей давай.
Шуше склонилась над тазом и вытянула руки.
Сабира подняла с пола тяжелый глиняный кувшин с горячей водой и стала лить Шуше на руки ниже локтя. Когда в тазе скопилось достаточно воды, Шуше окунула в нее кисти, как следует прополоскала и вытерла чистым полотенцем, которое подала ей Сабира.
В этот момент Фазилат закричала. Шуше строго взглянула на Сабиру, та всплеснула руками:
Вай, говорю же, плохо бедняжке! Разве б она себе позволила?..
Комната, в которой традиционно рожали женщины Мяршоевых, располагалась в задней части дома, подальше от улицы, чтобы, случись какой конфуз (как сейчас с Фазилат) не услышали соседи или прохожие.
У дальней стены стояли деревянные нары, застланные старыми простынями, которые потом выбросить не жалко. В центре комнаты с потолка свисала веревка,[5] которой пользовалась еще свекровь Сабиры и сама Сабира, а вот Фазилат отказывалась. Возле нар стоял стол с керосиновой лампой, а дальше дровяная печка, лохань для обмывания новорожденного и люлька.
Фазилат лежала на нарах в одной рубахе, согнув ноги в коленях и обхватив руками огромный живот. Ее лицо было мокрым от пота или слез, влажные волосы облепили щеки, в глазах плескалось страдание. Увидев повитуху и ее дочь, она облегченно вздохнула и попыталась улыбнуться, но, застигнутая новой схваткой, выгнулась и застонала сквозь стиснутые зубы.
Бисмилляхир-рахманир-рахим[6], пробормотала Шуше.
Айбала эхом повторила за матерью.
Ох, как больно, Шуше Наврузовна! простонала Фазилат. Раньше так не было.
Прямо уж и больно, ворчливо сказала Шуше, присев на краешек нар.
Словно что-то ребенка не пускает, держит внутри
Почему так поздно за мной послали?
Не знаю я, ох, Айбала, помоги ради Аллаха! взмолилась Фазилат. Сил нет терпеть.
Айбала шагнула к нарам, но Шуше решительно отодвинула дочь и сказала:
Погоди. Сперва посмотрю.
Она задрала на Фазилат рубаху и принялась ощупывать живот, а та постанывала от боли, но терпела. Дойдя до низа живота, Шуше нахмурилась. Пальцы задвигались медленнее, задерживаясь на определенных точках и возвращаясь туда, где недавно были. Потом, без всякого предупреждения, Шуше засунула руку по самое запястье внутрь Фазилат. Та дернулась и охнула, но не пошевелилась, помня крутой нрав повитухи. Если роженица не слушалась указаний Шуше или вела себя непочтительно, она просто вставала и уходила, а ближайшая родственница несчастной бежала за Шуше по улице и умоляла вернуться, суля щедрое вознаграждение.
Вытащив из Фазилат руку, Шуше нахмурилась. Айбала, внимательно наблюдавшая за матерью, поняла: что-то не так с ребенком или с Фазилат.
Что? испуганно спросила Фазилат, приподнявшись на локтях и с тревогой вглядываясь в лицо повитухи.
Ребенка чувствовала сегодня?
Утром почти нет, а когда схватки уже пошли, пинался сильно. Потом затих.
Куда пинался?
Сюда.
Фазилат ткнула в левую нижнюю часть живота.
Тяжелое поднимала?
Нет, я знаю, что нельзя.
А в последние дни по темноте выходила одна из дому?
Один раз всего! За день до снегопада, очень надо было к Джамиле, да ведь она тут рядом живет, в соседнем доме, я быстро
Хлеб или сахар клала в карман от сглаза?
Нет, повинно ответила Фазилат и застонала, вцепившись пальцами в простыню.
Ребенок твой неправильно лежит. Ногами вниз, да еще поперек. Поэтому выйти не может.
Вай И что делать?
Переворачивать! сердито отрезала Шуше и повернулась к Айболе:
Иди руки мой. Помогать будешь. Скажи Самире, чтобы как следует полила, воды не жалела. И пусть сюда потом придет. Ее помощь тоже понадобится.
В обычно многолюдном доме Мяршоевых, разделенном, как большинство домов в ауле, на мужскую и женскую половины, было непривычно тихо. Свекор и муж Фазилат ушли в соседний дом к семейному Рахману, старшему сыну Самиры и Айдамира. Туда же наверняка отправился Цевехан. Младшая дочь Мяршоевых, Малика, плохая головой и потому в свои двадцать пять окончательно незамужняя, сильно простудилась и не выходила из спальни, чтобы не заразить невестку. Сыновья Фазилат, четырех и трех лет, давно спали.
Айбала немного поплутала по темным закоулкам женской половины и наконец вышла в переднюю комнату, совмещенную с кухней.
На плите закипала в двадцатилитровом чане вода, которой для родов требовалось очень много. Свекровь Фазилат месила на покрытом клеенкой столе тесто для утренних чуду[7]; ее полные, припорошенные мукой руки энергично двигались, разминая и растягивая эластичный кусок теста, сбивая его в почти идеальный круг, расплющивая и снова растягивая. Лицо у Самиры было таким яростным, словно она вымещала на тесте все свои беды. С простудой Малики и родами Фазилат все хозяйство легло на ее плечи, и если от Малики еще можно было ожидать, что она скоро поправится, то Фазилат на ближайший месяц, пока будет длиться нифас[8], освобождалась от домашних дел: ей следовало восстанавливать силы и заниматься только ребенком.
Самира Гапуровна, маме ваша помощь нужна.
Что говоришь? Самира положила тесто в миску, прикрыла тряпицей и подошла к Айбале. Слышать плохо стала, будто воском залили уши.
Ребенок неправильно лежит, выйти не может. Надо маме помочь. Айбала завернула рукава платья и подошла к тазу. Полейте мне на руки.
Вай, говорила ей не ходи из дому вечером! Самира ударила себя в грудь, оставив на кофте мучные разводы. Как в глаза своему Агабеку смотреть стану, если его дети сиротами останутся? Ведь кровью истечет, как сестра моя покойная, в ней тоже ребенок застрял, достать не смогли, и как она мучилась, как кричала, бедняжка
Самира продолжала стенать, колотя себя по груди и бедрам, поэтому Айбала сама сняла с чана крышку, увернувшись от горячих клубов пара, зачерпнула полный ковш кипятка, вылила в таз с остывшей водой. Потрогала: терпимо. Опустила в таз руки, хорошенько потерла, прополоскала. Насухо вытерла полотенцем, которым до нее вытиралась Шуше. И тихо, внушительно сказала:
Теперь вы, Самира Гапуровна. Быстрее надо.
Свекровь Фазилат удивленно моргнула, замолчала на полуслове, словно кто-то выключил звук у надоевшего радио, и уставилась на Айбалу.
Темные глаза девушки, казалось, заглядывали ей в самую душу. Айбала смотрела вроде и с почтением, но в то же время в ее взгляде читалось осуждение. Самира почувствовала себя неуютно под этим обличающим взглядом. Посмотри так на нее одна из дочерей или невесток, Самира тут же поставила бы нахалку на место. Но Айбала была дочерью повитухи и сама будущая повитуха, поэтому Самира невольно робела перед ней, испытывая смутное благоговение, веками передававшееся от матери к дочери и от бабушки к внучке. Повитуха была больше чем женщиной: она была хранительницей жизней, материнских и детских. И даже подумать о ней плохо граничило со святотатством.
Айбала к тому же обладала бесценным даром, и когда прошлой весной у Самиры воспалился зуб, только прохладная ладонь Айбалы, приложенная к раздутой щеке и на время утишившая нестерпимую боль, позволила Самире продержаться до амбулатории, куда ее отвез старший сын, у которого была машина древняя, как сам аул.
Самира подошла к тазу и принялась отмывать руки от присохшего теста. Она знала, что просто так Шуше бы ее не позвала; значит, с невесткой и правда что-то не то, не стала бы она так кричать, особенно после того как двоих родила. Ох, не остался бы только Агабек вдовцом, ведь тогда трое малых детей на ее плечи лягут, пока он снова не женится.
Айбала вернулась в родильную комнату и увидела, что на Фазилат уже нет рубахи. Она кусала зажатую в зубах тряпицу, отчего стоны звучали глуше. Шуше, пристроившись между ног Фазилат, запустила правую руку вовнутрь, а левой ощупывала живот, словно пыталась отыскать под туго натянутой кожей нечто важное, никак ей не дающееся.
Где ходишь? не поворачивая головы, раздраженно буркнула она. Иди сюда.
В этот момент Айбала окончательно поняла то, о чем давно догадывалась: мать хочет, чтобы она тоже стала повитухой. Не просто облегчала женщинам боль, а сама принимала роды. Это было, в общем, вполне ожидаемо: ее старшие сестры, не испытывавшие склонности к родовспоможению, поспешили выйти замуж и уехать из аула, а младшая до дурноты боялась крови и наотрез отказалась сопровождать мать, когда та однажды вознамерилась взять ее с собой.
Айбала не боялась крови, а стенания рожениц не вызывали у ней ни сочувствия, ни жалости, ни страха от ожидания подобной участи. Она знала, что ей не суждено испытать родовые муки, ведь для этого надо стать замужней, а с ней такое никогда не случится. Айбала не испытывала иллюзий относительно своей внешности. Она с детства понимала, что не обладает и малой толикой красоты, доставшейся Зайнаб и Гезель.
В младшей школе Айбалу дразнили вороной, в средней, которую она окончила в четырнадцать, каланчой. Айбала продолжала расти до двадцати лет и остановилась совсем недавно, перемахнув отнюдь не маленького отца и почти достигнув уровня дверной притолоки. Девочкой она постоянно задевала тазы и сковородки, а однажды смахнула кастрюлю с закипавшим бульоном для хинкала, лишь чудом не ошпарившись; вся семья тогда осталась без обеда. С тех пор мать не допускала ее до кухни, и готовкой занимались Зайнаб и Гезель: обе ладненькие, тонкокостные, с нежными овалами лиц и ямочками на щеках.
Меседу тоже уродилась красавицей не зря получила при рождении свое имя[9], но ходила с отрешенным и строгим выражением лица, а с недавних пор покрылась[10], так что теперь не то что из дома, а даже из женской половины не выходила без никаба[11].
Айбала любила сестер и очень грустила, когда сперва Зайнаб покинула дом, а через год Гезель. Если бы они остались в ауле, Айбале было бы проще смириться с их замужеством. Но они были слишком хороши для местных мужчин, как любила говорить соседкам Шуше, потому и уехали в большие села, где и медицина, и школы для детей, и магазины, а их мужья не чурбаны малограмотные, а уважаемые люди при должностях и при деньгах.
Айбала знала, что скоро наступит очередь Меседу. Со слов матери она поняла, что жених уже есть на примете: местный, из аула. Только и ждут, когда Меседу исполнится шестнадцать, а это совсем скоро, в начале февраля. Айбала знала, что с замужеством младшей сестры на ее плечи ляжет все хозяйство. Отец с прошлой весны мучился легкими, постоянно кашлял, ездил даже в районную больницу, где ничего ему толком не сказали, а мать, хоть и была еще крепка и ничем серьезным не болела, все силы отдавала роженицам, и устала уже, и хочет спокойной старости. Поэтому для Айбалы существовало два пути, если она не хотела надорваться раньше времени: или выйти замуж (но этот вариант казался настолько невозможным, что она его не рассматривала), или стать повитухой и самой зарабатывать на хлеб, получив тем самым толику независимости и уважения, которые все мужчины, даже самые никчемные, получают по одному лишь праву рождения.
Смирившись с фатальной несуразностью своей фигуры высоким ростом, длинными руками, большими ступнями, Айбала приучила себя быть как можно более незаметной, когда появлялась в людных местах. Она одевалась в темное, носила мужскую обувь на плоской подошве и держала глаза опущенными, даже если рядом были только женщины, а заговаривала лишь тогда, когда к ней обращались, понижая голос до необходимого минимума, чтобы ее ответ могли услышать.