Я я думал, вам не нравятся мои песни
Еще меньше мне нравится, когда ты торчишь здесь.
Хорошо, сеньор.
Я уже повернулся к выходу, когда он вдруг спросил:
А ты что думаешь про речь Асаньи?
Я я не знаю.
Сеньор Кастело никогда со мной не разговаривал. Только смотрел издали, хмуро опустив одну бровь.
У тебя нет идеалов?
Идеалов?
Во что ты веришь. Сеньор Кастело был из тех уникумов, что могут болтать ни о чем с очень сердитым видом.
Ах да. Конечно, есть.
Вот и отлично. Какие бы они ни были, не вздумай идти на эту войну, о которой все говорят. Ясно?
Д-да, сеньор, конечно.
Хорошо. Потому что кончится это тем, что будешь в Эбро[9] рыб кормить.
В Эбро?
Я так растерялся, что сеньор Кастело вышел из-за прилавка:
Послушай, парень Хочешь, борись за свои идеалы, но не надо за них умирать, ясно? В смерти нет никакого смысла, для жизни она совершенно бесполезна.
После этого он легонько, но решительно подтолкнул меня к выходу. Я стоял на улице, осмысляя произошедшее. И вот к чему пришел: во-первых, сеньор Кастело беспокоится обо мне больше, чем можно было подумать; во-вторых и чуть ли не в-главных, он слушает мои песни. Однако он так и не улыбнулся.
Из-за выступления Асаньи многие занервничали. Особенно те, кто не жаждал ни мира, ни сострадания, ни прощения. Ситуация усугубилась, как будто для того, чтобы настала благословенная тишь, сначала должна была пронестись буря.
Республиканские лидеры злились, их стали раздражать умеренные настроения. Власть ускользала у них из рук, и на каждом шагу им стали мерещиться предатели. Если раньше власти называли дикарями и анархистами, теперь ее представителей стали звать убийцами. Всего через два дня мне предстояло убедиться в этом самому.
Было пасмурное утро. Черный автомобиль резко затормозил у магазинчика сеньора Кастело. Визг тормозов испортил мне кульминацию песни. Из автомобиля вылезли четверо вооруженных мужчин бандитского вида и вошли в лавку. Прохожие опустили глаза и ускорили шаг.
Сеньора Кастело вытолкали на улицу под крики доньи Пепиты. Ее выволокли тоже. Обоих швырнули к стене у магазина, к виску сеньора Кастело приставили пистолет. Донья Пепита рыдала и молила о пощаде, повторяя снова и снова, что им нечего скрывать, что они за Республику. Но казалось, что незнакомцам на это плевать. Им и на Республику было плевать. Просто распоясавшиеся юнцы, дорвавшиеся до власти.
Я встал и перекинул гитару за спину. Я столько уже повидал, что дошел до предела. Устал быть безмолвным свидетелем. Устал, что горстка грязных бандитов считает себя вправе творить что вздумается просто потому, что ввязалась в войну и теперь проигрывает. Наверняка эти ребята раньше были батраками, чувствовали себя униженными и обездоленными и теперь вымещали злость на первом встречном человеке, у которого было хоть что-то свое.
Я подошел к ним. Двое караулили сеньора Кастело и донью Пепиту на улице, еще двое громили магазин.
В чем дело? спросил я.
Тот, что держал на прицеле сеньора Кастело, только растерянно оглянулся, но другой тут же выхватил пистолет и наставил на меня. Очевидно, он был главарем или претендовал на эту роль.
Жить надоело, сынок? У самого пушок над губой едва пробился, а уже зовет меня сынок.
Нет.
Тогда убирайся, не зли меня.
Конечно, сеньор.
Донья Пепита смотрела на меня в ужасе, явно желая, чтобы я скорее ушел.
Я только хотел сказать, что эти люди не предатели.
Бандит зло посмотрел на меня:
А ты почем знаешь? Вши твои рассказали?
Его товарищ осклабился.
Просто знаю. Мы знакомы.
Жизнью поклянешься?
Не люблю клятвы.
Он схватил меня за плечо и неожиданно сильно впечатал в стену. Навалился всем телом мне на спину, прижал мою голову к облупленной штукатурке:
Хочешь, чтобы я засунул гитару тебе в задницу?
Нет, сеньор, с трудом ответил я.
Провоцировать меня вздумал?
Нет, сеньор, повторил я.
В этот момент двое других вышли из лавки, жуя что-то, разумеется, они не заплатили.
Там ничего нет.
А вот здесь у меня, кажется, кое-что есть, сказал главарь, по-прежнему прижимая мою голову к стене.
Что с этими делать?
К стенке их. И этого, бросил тот, наконец выпуская меня.
Мы с сеньором Кастело и доньей Пепитой оказались на том самом месте, где я обычно сидел с гитарой. Моя кепка еще валялась на тротуаре. Ее перевернули пинком, жалкие монеты покатились по улице. Донья Пепита умоляла:
Нет, нет, пожалуйста! Мы же ничего не сделали!
Заткнись, жирдяйка!
Отпустите жену.
Никто никого никуда не отпустит.
Эй! (Это мне.) Оставь гитару.
Я прислонил гитару к стене, как было сказано. Мы стояли на тротуаре, глядя на этих подонков, которые явно наслаждались своей властью. Соседи со страхом и любопытством выглядывали из окон. Прохожие, завидев происходящее, поворачивали обратно или ныряли в ближайший подъезд. Наши судьбы были нам неподвластны, как и слезы, катившиеся из глаз доньи Пепиты.
Главарь отдал короткий приказ, его дружки прицелились. Один из них, дрожа, все оглядывался на командира.
Эй, крикнул тот нам. Лицом к стене, черт вас дери!
Забавно. После всех перипетий я умру, расстрелянный четырьмя негодяями, глядя на печальную, утратившую свою белизну стену. Самое странное, что мне было все равно. Я голодал, копил гроши мне было плевать. Может, выстрел прекратит наконец мои мучения.
Трусы! крикнул сеньор Кастело. Потом взглянул на меня, и я впервые увидел улыбку за его усами: Спокойно, сынок. Будь мужчиной.
Я кивнул, а сеньор Кастело обратился к жене:
Я люблю тебя, Пепи.
Товьсь
Убийцы! донеслось из ближайшего окна.
Трусы! подхватили соседи.
Цельсь
Я вдохнул полной грудью. Я гордился собой. Мне нечего было стыдиться. На память пришла Хлоя. Мои последние мысли будут о ней. Жаль: она подумает, что я забыл ее. Она никогда не узнает, что со мной случилось.
Пли!
Я стиснул веки. Раздались выстрелы, я почувствовал, как пуля ударила в спину. Дыхание перехватило. Я упал на колени. Донья Пепита рухнула как подкошенная, но сеньор Кастело устоял, хотя колени его дрожали.
Палачи расхохотались на всю улицу. Громче всех смеялся главарь. Я не успел ничего понять, как грудь моя снова наполнилась воздухом, я задышал. Боли не чувствовалось, только слегка там, где пуля ударила в тело. Я был уверен, что это адреналин мешает мне осознать происходящее, и думал, что вот-вот упаду. Но тут я услышал, как бандиты сели в автомобиль и уехали так же внезапно, как приехали.
Почему я еще не умер? Неужели это так долго? Я посмотрел на донью Пепиту и удивился, не увидев крови. Сеньор Кастело попросил помочь занести ее в лавку. Он говорил обычным голосом, хотя был явно потрясен. А я? Я не шевельнулся. Я видел все словно в замедленной съемке, какой-то гул размывал остальные звуки. Включая смех главаря, по-прежнему отдававшийся у меня в голове.
Вокруг стали собираться соседи. Все хотели помочь. Меня подняли, но я не держался на ногах, и какие-то люди отвели меня в лавку. Таким же образом помогли сеньору Кастело и донье Пепите. Нас усадили на стулья за круглый столик в углу. Люди возбужденно переговаривались, делясь ненавистью к мерзавцам. Судя по всему, те не впервые проделывали этот номер.
Моему двоюродному брату устроили то же самое на Виа-Лайетана[10], сказал кто-то. Шел с друзьями из таверны, бедняга. Один после этого умом тронулся, да и остальные еще не оправились.
Нет такого права!
Чего у них нет, так это совести. Дикари!
Какой-то мужчина подошел ко мне почти вплотную и пригляделся. У него были до смешного маленькие круглые очки, а дышал он таким перегаром от бренди, что свалило бы и лошадь.
Это гитарист, сказал он. Играет иногда возле нашего дома. Дочка обожает его песни.
Почему его схватили вместе с Кастело?
Не знаю. Сам полез, наверное.
Бедный дурачок
Разговор доносился откуда-то издалека, будто все это было не со мной.
Эй, приятель. Слышишь? Любитель выпивки подошел так близко, что я ощутил вкус бренди. Судя по жестам, он похлопывал меня по щекам, но я ничего не чувствовал. Мысли ворочались с трудом. По спине бежал холодный пот, я едва держался на стуле.
Дайте ему глоточек.
Кто-то принес с прилавка бутылку. Тип в очках зубами вытащил пробку, стиснул мне пальцами челюсть, отчего рот у меня открылся, и влил жидкость, как в воронку. Я закашлялся, отплевываясь, как если бы заглотил целый океан. Целый океан пылающего и горького огня.
Хорошо. Пришел в себя, кажется.
Так и было. Холодный пот мгновенно высох, теперь меня жгло жаром.
Что что случилось?
Не помнишь?
Меня убили
Да, можно и так сказать, кивнул тип в очках.
Я умер?
Нет. Это шутка, малыш. Жуткая до чёрта, но, в конце концов, всего лишь шутка.
Шутка? В голове по-прежнему был хаос, и я почему-то знал, что мне нужно говорить, говорить, иначе я никогда не выберусь из той дыры, в какую провалился.
Сначала ставят к стенке, потом стреляют в воздух, а кто-нибудь бросает тебе в спину камень, как будто это пуля.
В меня не выстрелили?
Строго говоря, нет.
А донья Пепита?
Упала в обморок. Бывает.
А сеньор Кастело?
Еще не оправился от потрясения.
Господи Я думал, нас убьют.
Мой собеседник развел руками:
Все так думали. Может, у них оказалась кишка тонка. А может, хотели поразвлечься В любом случае главное, что ты жив.
Какая-то девочка протискивалась сквозь толпу с моей гитарой и кепкой.
Амайя, я же велел идти домой, строго сказал ей мужчина в очках.
Но я увидела гитару, папа, и
Девочка ласково взглянула на меня и протянула гитару, кепку и три монетки.
Спасибо, сказал я, заново обретая себя.
Мы всегда тебя слушаем с балкона. Я попросила у папы гитару на день рождения. В следующем месяце мне будет одиннадцать.
Амайя, детка, иди домой к маме.
Я встал на ноги, голова слегка кружилась. Постепенно восстановилось равновесие. Донья Пепита по-прежнему лежала на полу, а сеньор Кастело сидел на стуле с отсутствующим, потерянным видом. Окружающие наседали на него с расспросами, пытаясь вернуть назад, но найти дорогу было непросто. Я уже в этом убедился. Возвращение зависело от решения, принять которое следовало за доли секунды. Готов ли ты к тому, что возвращение причинит боль, или предпочтешь забыться и потеряться навсегда. Я нашел обратный путь, понимая, что у меня осталось всего четыре жизни. В свои шестнадцать лет я уже истратил три. Я никогда не был силен в математике, но этого и не требовалось, чтобы заметить: такая статистика не сулит мне ничего хорошего.
После расстрела я старался реже появляться в том районе. Люди начали узнавать меня на улице, а мне комфортнее было в неизвестности. Дела шли лучше, когда я жил подобно призраку, так что я почти всегда избегал разговоров и вежливо отказывал, если просили сыграть что-нибудь на заказ. И все равно люди были добры ко мне, иногда угощали съестным или отдавали что-нибудь из одежды своих сыновей, ушедших на войну.
Сеньор Кастело оправился после истории с бандитами, но донья Пепита изменилась навсегда. Что-то погасло в ней. Она по-прежнему улыбалась покупателям, была любезна, но уже не лучилась жизнью, силой, некогда защищавшей ее. Теперь, завидев на улице, меня чаще догонял и угощал чем-нибудь сеньор Кастело. Я отнекивался, зная, что они с трудом сводят концы с концами, но он настаивал, и я понимал, что порадую его, если приму подарок. При этом губы его по-прежнему не улыбались, но вечно усталые глаза прищуривались, и от них разбегались морщинки, отчего он казался старше.
Именно сеньор Кастело уговорил меня пойти работать к его брату, другому сеньору Кастело, которого я вскоре стал называть шефом. Первому сеньору Кастело не нравилось, что я целыми днями слоняюсь по улицам, как бродяга, и он договорился с братом, что тот возьмет меня к себе. Он так все устроил, что я подвел бы его отказом. К тому же мне нужны были деньги, и работа была посильная, не предполагавшая общения с людьми. Я заканчивал в два, так что потом мог еще играть на гитаре и побольше откладывать на поездку в Уругвай.
Где я работал? На кладбище. Кем? Могильщиком.
6. Первые два метра
Быть могильщиком не так уж плохо. Как говорили мои новые друзья, бояться надо живых. И они были правы, потому что среди могил я чувствовал себя намного спокойнее, чем среди людей.
Моего старшего напарника сам он предпочитал называть себя моим партнером на балу звали Томеу. Он больше тридцати лет проработал на кладбище и всякого навидался. Он закопал тысячи покойников и откопал не меньше. Он беспрестанно сыпал мрачнейшими шутками, и я пришел к выводу, что на такой работе без черного юмора долго не продержишься.
Кладбищенские работники в основном не отличались религиозностью и порой так костерили небеса, что странно было, как они не провалятся немедленно в ад. Таких ругательств я еще не слыхивал. А если бы сказал что-нибудь подобное при маме, то все свои оставшиеся четыре жизни провел бы в наказание в своей комнате. Эти люди всякого насмотрелись, и со временем я тоже научился спокойнее относиться к некоторым аспектам смерти. Она перестала быть для меня табу и превратилась в занятие, за которое, кстати, неплохо платили.
Первые дни были самыми трудными. Но это почти везде так. Я увидел разные реакции на потерю близких и понял, что страдают лишь живые. В этом я и сам уже убедился на опыте.
Томеу знал всех посетителей кладбища и почти никого не щадил. Он потешался над теми, кто скорбно умолял содержать могилу в порядке и убирать засохшие цветы, хотя цветы эти появлялись там от силы дважды в год на годовщину и в день, который Томеу называл Международным днем ханжества, то есть 1 ноября[11], когда кладбище вдруг становилось похоже на бульвар Рамблас и сотни одетых в черное людей, убитых горем, несли цветы на могилы близких.
Практически первым делом я выкопал могилу для мамы. Я не мог похоронить ее тело, его забрали горы, но я мог где-нибудь сберечь память о ней. Я похоронил кое-что из ее вещей. Драгоценности не сохранились, да их у нее почти и не было. Я взял кое-какую одежду и кастрюлю, в которой она тушила мясо. Стоило мне вспомнить ароматы, наполнявшие дом, когда мама готовила, как начинали течь слюнки. Я так по ней тосковал
Я похоронил вещи вместе с письмом, которое написал маме. Сделал деревянный крест, вырезал на нем имя после того как меня побили, я стал носить с собой нож.
Какого черта ты здесь делаешь? Томеу незаметно подошел сзади. Несмотря на возраст, он двигался как кошка.
Я я Я попытался закрыть собой крест.
Лучше признавайся, не то позову шефа.
Это я маме сказал я обреченно. Эти слова, произнесенные вслух, словно обожгли меня изнутри.
Дай-ка посмотреть. Взгляд Томеу смягчился, он отодвинул меня в сторону и увидел могилу и крест. Ты выкопал два метра, как я тебя научил?
Да.
Несмотря на то что там нет тела?
Да, ответил я робко.
Хорошо пробормотал он, почесывая седой щетинистый подбородок. Но деревянный крест никуда не годится. Я учил тебя гравировать камень?
Нет, сеньор, не учили. Но все равно у меня нет денег на каменный памятник, и
Я тебе не сеньор. И называй меня на ты. Пойдем. На складе всегда найдется плита, забракованная по какой-нибудь идиотской причине.
Мы нашли гранитную плиту. Она была почти целая, не считая сколотого угла. Просто идеальная. Гораздо лучше деревянного креста. Это уже было более достойно такого человека, как моя мама.
Томеу объяснил мне, как работать с гранитом. Я быстро все усвоил. Но когда я подошел к камню, Томеу удержал меня:
Постой, Гумберт, постой! Хорошенько подумай. То, что высечено в камне, останется навсегда.