Всё, да?
В ответ мамины губы задрожали, она закрыла ладонями лицо Юфранор стоял за ними, подбирал слова и пытался выразить соболезнования, но боги уберегли его от этой глупости.
Немного посидев Ноуша в конце концов произнесла:
Пойдём Клементина, темнеет.
Ни' уда я не пойду! из последних сил, проглотив на вдохе букву «К» выдавила она озлобленно.
Барти тебе обещал, ты же помнишь? и, выждав паузу, пока она вспомнит, продолжила, он осмотрел ребёнка и пообещал, что его можно спасти
Посмотри! крикнула Клементина срывающимся голосом и указала обеими руками на свёрток в ногах, он уже спасён.
Нет, ты не понимаешь, Барти не стал бы тебя мучить зазря! Пойдём, ты всё увидишь сама.
Нет, Ноуша я такого не хочу, это будет не по-настоящему!
Я не могу тебя заставить Клементина, но ты должна познакомиться с Мастером Дуибхом, ты всё поймёшь! Давай!
Нет. Я боюсь я не могу
Я помогу, давай.
Ноуша собрала свёрток и аккуратно взяла его на руки, поднялась по склону, взошла на тропу и обратилась к Юфранору:
Юфранор?
Юфранор, уже давно вернувший в ножны свой нож, спустился по скату, постоял, примерился так и так, пожал плечами и поднял Клементину на руки. Она обвила руками его шею; дрожала всем телом и заливалась слезами, уткнувшись лицом ему в ворот.
Юфранор аккуратно ступал за Ноушей, усердствуя не запнуться о спутанную траву и не рухнуть, слушал всхлипы Клементины, пытался понять её запах: сладость молока, жирный запах волос, кислые старые тряпки; он с каждым шагом наделял её существенностью, он словно бы не мог взять на руки и нести что-то незначительное и эта мысль шла вразрез с тем, к чему он пришёл давеча. «Теперь», он думал, «поскольку моя ответственность выше, чем у них, значит, я могу сильнее значит, я могу усилием воли менять окружающую меня действительность, а значит и менять в лучшую сторону судьбу этих людей». И вот с этой мыслью он уже преисполнился важностью к себе до такой степени, что её теперь хватало на то, чтобы запомнить наконец их имена, людей с кем он проводил всё своё время.
Матушки: Самара, Тэкла, Ангелина, Эмма, Клементина их дети: Даниил, София, Фритрик, Олафер и Каспер. Калеки: Черноок, Насарпай и Неделя; также Бартимей и Ноуша и все они вместе мои люди, за которых я отвечаю!
Обретя имена, они все преобразились, слова их стали осмысленными и перестали сливаться со звуками окружения, а судьбы их начали находить место в душе́. Однако пятнадцать судеб за раз в душу не влезут и Юфранор, помимо Бартимея своего друга, и Ноуши своей своего друга, смог впустить ещё Клементину со своим мёртвым сыном Каспером и Черноока. Остальные были тоже ничего, но без надрыва, без трагедии оттого не такими интересными, оставаясь между тем такими же значимыми!
Клементина была самой молодой из мамочек её Каспер болел, должно быть, с самого рождения и оттого она выглядела самой серой, самой тощей и самой тихой. Вместе с тем она была самой прекрасной из них, причём это была уже не красота молодости, куда там это была красота прошлых завоеваний и перемирий, красота множества разных языков и вновь открытых земель благородная красота множества кровей. Красота метиски. Она не говорила об отце ребёнка, она не говорила о своих родителях: в ней чувствовалась обида к другим людям и обида к Юфранору за его безучастность, но после случившегося, когда Ноуша забрала Каспера и не отдавала, заявив, что так надо, Бартимей это подтвердил, Юфранор безраздельно превратился для неё в самого важного человека, через которого она как через призму смотрела на мир. Разумеется нет, бутылёк с лауданумом, что они вместе стали принимать, был этой призмой, а принц был его говорящим, нудящим, очень шумным хранителем, но вот однажды она попыталась отдаться ему, будучи в наркотическом экстазе, а он её вежливо отстранил, не стал пользоваться её слабостью; после этого она пришла к выводу, что он не просто сосуд с кейфом, а благородный человек.
Каспер, в отличие от калек, полюбившихся Юфранору по его особым причинам, запал в душу всем без исключения, по одной очевидной причине. Ноуша отнесла его к Бартимею, они сидели над его трупиком, и Бартимей, обращаясь к своей сумке, что-то доставал, растирал в руках, окроплял, посыпа́л в общем, ведовал, а Ноуша ему сосредоточенно помогала, все в одночасье поверили в осмысленность этого ритуала и теперь со священным трепетом относились к этим двоим. Бартимей ещё и строжайше запретил всем подходить к Касперу и воспалённое воображение рисовало бедным женщинам то плач, то стоны, иногда даже осмысленные слова; они охали и перешёптывались и словно нарочно навинчивали на себя ужас, чем сводили с ума Клементину и нервировали Бартимея, а прекращалось это только под надменным, сминающим субъектность, трибунальным взглядом Ноуши.
Черноок был также самым тихим, но среди калек (по правде говоря, он был единственным увечным, но Юфранор ещё не созрел в своём личностном росте до разделения на классы бессмысленных людей). У Черноока не хватало половины левого бока с рёбрами и частично тазом, что делало его человеком с историей, так он ещё отмалчивался. Юфранор и до своего прозрения умирал от любопытства и всё не знал как бы его разговорить и ждал, что кто-то другой это сделает. Его боялись потревожить, уж очень у него был мученический взор и бесконечные вздохи и вздрагивания на ровном месте. Юфранор, после прозрения и после сплочения группы вокруг Каспера, постепенно набирался смелости, и в один из больших привалов с костром и обедом, после обеда и после того как помог Клементине справиться с потрясением и поправился сам, выдал:
А что Черноок, расскажи нам уже наконец о своих подвигах! Какой дикий зверь оставил по себе такое напоминание? и был явно доволен, как бывают довольны пьяные люди, когда им «удаётся», непринуждённо и ловко сформулировать вопрос, витавший уже давно.
Да что там, мой принц, пустяки! улыбался Черноок.
Ну давай колись! Уже не отвертеться!
Черноок, ещё поулыбался, потом резко погрустнел, опустил глаза в попытке вспомнить и собрать всë воедино, и после тяжёлого вздоха начал рассказ:
Нас было трое детей у матери: старший Перо, я средний и младшая сестра Десна. Отца мы никогда не знали, а о матери я помню только то, что она целыми днями сидела на крыльце и постоянно ставила брагу из всего подряд: из свёклы, из картошки, берёзового сока, яблок, из любых объедков. А мы пропадали пропадом. Перо не любил мать и не любил нас, он, наверное, вообще никого не любил и виделись мы с ним пусть в месяц раз. Иногда он приходил домой, брал нас с собой, чтобы что-то украсть, подставлял нас, чтобы легче было сбежать, а мы только получали палок да кулаков; нас знали кто мы такие и какого рода и особо не жалели, заступиться-то некому. И мне вроде ничего, а Десницу набили один раз так, что сломали ей плечи вот тут (показал ключицу) и проломили лицо. Выжила. Покривили ей стан и весь вид и говорить она стала плохо: тогда жалко было, а сейчас, я думаю, лучше бы забили её тогда насмерть
Мне тогда было четырнадцать, кажись, а ей двенадцать, объявляется Перо и говорит: «работа есть, нужны вам деньги?» а что я отвечу? откуда я знаю, нужны нам деньги или нет? «ну нужны, говорю». Пошли, говорит: в лесу по тракту, посередине между Вердамой и Новым Лахэ из беженцев банда разбойников сколотилась, всё делят поровну, нужны мол добровольцы. Мы знать не знали, что за беженцы, что за разбойники и пошли, а чего ещё делать? Какая нам разница. Дошли мы через три дня вечером в лагерь, там гульба; меня усадили к костру, варева какого-то принесли, смеются, угощают, а Десницу Перо увёл куда-то сразу же; я не сообразил сначала: может показать ей что-то или что сижу, дурак дураком в кружкé между ними и в ус не дую, довольный, вдруг слышу вопль, и понял сразу она. Понимаю, что они, те что со мной сидят, понимают, что я понимаю и нарочно сижу, мол: «пусть увидят, что мне всё равно; буду сидеть, пока не перестанут коситься». Ага, как же: на следующий же её крик вскочил и в темень, не выдержал. Нож достал самодельный, хотя какой там нож, кусок обломка вот такой (показал ладонь). Обхожу лагерь кругом по границе тени, криков не слышу, на свет выйти боюсь, молю богов, чтоб крикнула, чтоб во весь голос, чтоб я забрало уронил, а то куража-то нету совсем, страшно. Дрожу, значит, весь, плачу: «крикни!» прошу «не могу же я так просто ворваться!» Говорю я это, а внутри понимаю, что никуда я на самом деле не ворвусь уже, всё! Сел под дерево и напасть на них не могу и уйти не могу. Не выдержал, начал листья копать и землю до корней, потом лёг лицом и закапываюсь, закидываю себя землёй, листьями; кончился, всё значит, самоубиться нормально ножом даже духу не хватает, полоснуть по шее. Копаю им землю. Закапываюсь да не закопаюсь, не суждено, нет. Через время нашли меня, поднимают за шкирку, а я уже сдался. Меня сперва потрепали, но видят: я, что свиная утроба на вилах, обмяк, весь в грязи, нечего с меня поиметь, никакого удовольствия. Им вскоре наскучило, бросили меня тогда в эттинский капкан перекусило меня вот пополам, а я и не пикнул даже, всё. Как почему выжил, не знаю и не помню, и не знаю больше ничего, и вроде как нет меня больше.
Вечерняя дорога от привала до следующей сторожки была невыносима для Юфранора: он чувствовал сначала щемящую жалость, потом себя дураком, потом себя среди них лишним. «Что-то не так здесь», думал он «эти люди все не живы не мёртвы: их жизнь закончена, от них смердит старостью и ненужностью и смертью. Почему здесь я? Ради неё? Глупо»
VI
В этой последней на пути к цели сторожке располагались в угрюмой тишине. Путники уже привыкли идти, но шли они уже неделю подряд, а когда случилась смерть маленького Каспера и рассказ о смерти от Черноока, то бодрость и присутствие духа испугались и не последовали дальше за путниками, тем более, так глубоко в лес. Юфранор, больше уставший от своего бесконечного гаерства, нежели от бесконечного похода, всё ещё оставался наблюдательным, но теперь не для развлечения, а просто по привычке; и наблюдал он не за калеками, кому бы они сдались, а за четырьмя мамашами, как те организовывали свой досуг: как тщательно они выбирали места, где уложить детей в однокомнатной лачуге, как они следили за чистотой своего тряпья и регулярно ходили стираться к ручью, как обсуждали приметы и подмечали изменения в поведении малышей и сердца их останавливались, если малыш как-то не так чихнул. Ему было жаль Клементину. Она смотрела на мамаш стëкшими вниз по щекам чёрными впадинами глазниц, но без глаз, как безмерно виноватый перед всеми живыми людьми призрак, который заслужил своё проклятие до скончания времён со стороны видеть счастье материнских хлопот. Она не плакала только когда была пьяна. Вот и сейчас, она увидела, что он на неё смотрит, подошла к нему, села перед ним на колени, но он был не в настроении и молча отдал ей весь флакон с оставшейся настойкой. Она взяла флакон, закрыла его двумя ладонями, быстро вышла за дверь и Ноуша заметила это безразличие Юфранора к наркотикам, в первый раз за всю неделю. Она сидела за столом, жевала сушёное яблоко и, когда Клементина зашла обратно в лачугу, отдала флакон Юфранору и улеглась рядом с ним, нежно корчась, подошла к двери; Юфранор обернулся к ней, как он делал всегда, когда она меняла своё положение в пространстве, она поманила его кивком головы он кивком головы отказал, «что-то он совсем расклеился». Тогда она подошла к нему, наклонилась и беспощадно пронзила его насквозь своими улыбающимися глазами; он тут же забыл, о чём думал и где находится. Ноуша стояла над ним и не моргая смотрела в него, пока он хлопал глазами и не понимал, что происходит комната расплылась, перед ним были только синие с чёрным лимбом глаза. Внезапно прядка волос выскакивает у неё из-за уха и падает на щёку.
Идём, она повелела.
Он кивнул согласием словно его спрашивали.
Они вышли за дверь, она схватила его за руку и повела в темноту леса на звук журчащей воды. Они сколько-то прошли и остановились на краю обрыва у ниспадающего к воде дерева. Пороги бурлили и отражали какой-то свет, может, луны, какая разница. Она глянула вниз и внезапно сделала шаг в темноту.
Ха-ха-ха! Надо же, какой сильный!
Юфранор поймал её и держал вытянутой рукой за кисть её руки.
Отпусти, здесь внизу песок. И прыгай следом!
Я не вижу песок, тьма кромешная, он произнёс с нарочито отрешённым видом.
Давай, отпускай, там дальше по течению есть красивое освещённое место, я хочу тебе показать.
Он всё ещё держа её на весу опустился на колени и аккуратно
Ха-ха-ха! опять не сдержалась она, вспомнив приятно зудящее чувство беззащитности, перед тем, от кого не исходит опасность.
Он отпустил она неслышно скрылась в темноте ложбины.
Давай прыгай, тут невысоко, дольше боишься.
Отойди тогда, я не вижу куда!
Она немного отошла, вроде бы, и Юфранор прыгнул и крякнул от неожиданности по приземлении, было довольно высоко! но мягко! она снова захохотала.
Откуда здесь песок? берег каменный, обиделся на её смех Юфранор.
Не знаю, с обрыва намыло, она поняла, что он обиделся. Идём, там дальше красивое место!
Она помогла ему подняться, затем они прошли немного вверх по течению до другого упавшего дерева, но намного больше первого. Она опять держала его за руку и когда они подошли вплотную к дереву, развернулась и прижалась спиной к стволу. Обещанное светлое место обрамляло лишь её лицо, глаза, светлые волосы и он снова не смог ничего поделать и стоял как вкопанный. Он не стал её целовать. Из-за этого она слегка смешалась и попыталась поцеловать его сама, но он уклонился и обнял её, но каким-то странным объятием, совсем не любовным.
Что-то не так?
Нет, всё прекрасно, он прижался лицом к её засаленным прядкам они пахли счастьем, я знаю, что ты Суккуб.
Она было рванулась, осознав, что оказалась не в объятиях, а в силках, но он просто держал её. Он не попытался ни ударить, ни задушить, она уже бывала в таких ситуациях и в этот раз скорей ощущала интригу, нежели страх. Она вернулась в объятия.
Что собираешься делать?
Они перешли на шёпот.
Ничего.
Хочешь меня?
Нет, Ноуша, я люблю тебя.
О, это приятно слышать, прошептала она растяжно, так как поняла, что опять забирает контроль.
Нет, скажи по-другому! он отрезал.
Она секунду посомневалась.
Я тоже тебя люблю, Юфранор.
Это правда?
Да, но раз ты догадался кто я, ты должен понимать, это не такое уж ценное признание с моей стороны.
Нет, обещай мне вашей клятвой, я знаю у вас есть клятва! с этими словами он сжал её крепче так, что ощутил мягкость её тела, прими свой обет! Мне нужна гарантия твоей верности, иначе я задушу тебя прямо здесь! Последние слова он процедил сквозь зубы и сжал её ещё сильнее. У неё хрустнули суставы и спёрлось дыхание.
Я не могу дышать! выдохнула она, он тут же ослабил хватку, она отдышалась и внезапно приказала, посмотри мне в глаза!
Юфранор немного отстранился назад и глянул ей строго в глаза. Она сосредоточилась, слегка наклонила голову, он повиновался и наклонил голову, повторяя за ней.
Теперь отпусти меня, Юфранор!
Нет!
Что? Я не понимаю! Ты надо мной издеваешься?! Почему это происходит?! Повинуйся!
Так ты любишь меня или нет?!
Да, но это не должно быть так! У нас всё по-другому, наша жажда неутолима! Я не могу на тебя рассчитывать! Ты не должен просить клятву!
Мне плевать! Поклянись или скажи, что не любишь! Иначе я убью тебя на месте. Если скажешь, что не любишь, отпущу, ничего не сделаю! Мне нужна твоя верность! Ты думаешь, я отправился в этот проклятый поход, потому что позарился на очередную шлюху?! Нет, ты будешь моей женой, или выбери себе другой объект!
Он сжал её ещё сильнее, она вскрикнула от боли, потом кряхтя, отрывисто выдавила:
Я я клянусь! Я люблю я клянусь! я обещаю! последнее она уже произносила шёпотом, потому что он ослабил хватку, совсем её отпустил, отошёл от неё на шаг и встал поодаль. Она рухнула на колени и всё продолжала шептать: я обещаю, я люблю, я обещаю, клянусь
Он дождался, пока она придёт в себя, затем подошёл, протянул ей руку, она жалобно глянула на него снизу; она просидела так ещё минуту, не хотела смотреть ему в глаза, оглядывалась по сторонам на бурный поток, на мокрые камни в лунном, что ли, свете, на верхушки деревьев на ветру; она вдруг подумала, как соскучилась по ветру, по настоящему морскому шквалу, что ревел так, что мыслей своих не слышишь; она вспомнила, что чувствовала ту же самую ностальгию, когда впервые попробовала «вонючую кровь» «сладкий, сладкий плен».
Она взялась за его протянутую руку, он помог ей подняться и, как только она встала, поцеловал её в висок влажными губами. Она глянула на него ещё более жалобно и вдруг взорвалась рыданием со спазмами и истерикой, упала на песок как подкошенная: «что ты наделал?!» только и вырвалось у неё связного. Он испугался, и не зная что делать, попятился к воде, достал флакон лауданума, открыл его, вылил остатки и выбросил пустой флакон в реку; этот символический жест вернул ему контроль над собой, тогда он намочил тряпку, что носил с собой, как платок, подошёл обратно к ней, сел ей за спину, прижал к себе и принялся бережно обтирать ей лицо и лоб. Мало-помалу она пришла в себя и теперь сидела в его объятиях и обводила пальцем линии на его раскрытой ладони.