Он и вправду таков? спросил Отрепьев, почему-то покраснев.
Точно таков, отвечал я, он превосходит любого московского царя, о котором мы когда-либо слышали, ведь они варвары по большей части во всем, что касается манер, воспитания, образования
Но откуда же все эти привлекательные свойства и добродетели? рассмеялся Отрепьев. Если то, что я слышал, правда, его отец и дед не отличались великими царственными качествами. А уж по части красоты они
Пфф! ответил я. Не морочьте мне голову, пока я не разозлился. Если бы всякий сын вырастал таким же или хуже, чем его предки, человеческая раса не смогла бы последовательно развиваться и двигаться вперед. Ну а образование может многое сделать для человека.
Ну да, ну да, снова засмеялся Отрепьев. Как и кардинал, когда у него есть намерение или когда он видит в этом выгоду. Этот ваш кардинал проницательный человек, и я весьма уважаю его, поверьте. Будем надеяться, что вновь обретённый царевич сделает для него столько же, сколько он сделал для вновь обретенного царевича; тогда, полагаю, все мы будем вполне довольны!
ГЛАВА V
Итак, Отрепьев отправился к своим казакам, в то время как я уехал распускать среди Сандомирских панов слухи, которые будут набирать силу до тех пор, пока шум людских голосов не потонет в звоне московских колоколов, радостно возвещающих о коронации нового царя Московии.
Быть может, нам стоило найти другого человека для внедрения к казакам? сказал я, прощаясь с Мариной. Мне совсем не нравится этот Отрепьев, пускай он умен и искусен в делах, но я ничуть ему не доверяю.
Я тоже, ответила Марина, по другим причинам.
По каким же? удивился я. Уж не осмелился ли он
О, он осмелился, рассмеялась она, возжелать то, что принадлежит другому мужчине моему возлюбленному, и даже грозил, что случится то и сё, если он не получит того, что должно ему принадлежать. В самом деле, он вовремя уехал.
Матерь Божья! Он на такое осмелился? воскликнул я. И как же он угрожал?
О, это было неясное загадочное бормотание: однажды я узнаю, что упустила нечто грандиозное, и все в таком духе. Не знаю, что вы там пообещали этому человеку за его услуги, но он явно рассчитывает на свое будущее величие.
Пусть рассчитывает на что хочет, рассмеялся я, до тех пор, пока вы ничего не пообещали ему в ответ на его ожидания.
Я ему велела показать мне товары, которые он продает, до того, как просить назначить за них цену. Я не стану покупать то, чего не видела, сказала я ему, но, раз вам нечего предъявить, кроме Отрепьева, которого мы все знаем, не о чем и торговаться.
Но в какой удивительный плод может обратиться этот невзрачный цветок Отрепьев? воскликнул я. Да он просто сумасшедший!
Я не уверена, рассмеялась она, но, похоже, эти разговоры о вновь обретенном Дмитрии вскружили ему голову, и он возомнил себя этим самым царевичем. Предупредите вашего дорогого Дмитрия, что у него появился соперник!
Я думаю, мой Дмитрий быстро разделается с любым соперником и вообще всяким, кто его заденет, ответил я. Когда вы увидите его, вы поймете, что это Сильный Муж Во Всеоружии, который победит всех вокруг. Он завладеет всеми сердцами.
Всеми сердцами? спросила она, глядя на меня с улыбкой. Можем ли мы приберечь немного для тех, не столь великих мужей, которые
Я обнял девушку.
Будет множество девушек, чьи сердца, доселе свободные, не устоят перед ним, рассмеялся я. Быть может, некоторые сердца, которые уже отданы кому-то, будут взяты назад ради его великолепия!
Как знать, вздохнула она. Девушки бедные слабые создания, их может закружить любое дуновение ветерка!
Все девушки? продолжал смеяться я, ибо прекрасно знал, что по крайней мере одно сердце устоит перед любым шквалистым ветром.
Поживем-увидим, произнесла она с робкой неуверенностью, которая весьма меня позабавила. Кто знает, что случится, когда этот ваш идеал будет поближе. Может быть, как вы говорите, все сердца склонятся перед ним, как травинки под косой!
В последующие дни я вспоминал этот разговор и множество глупых слов, сказанных в шутку. Мы едва можем угадать, что Господь уготовил нам. В людских делах ничто не бывает наверняка. Только что человек был уверен в своих силах и вот они уже внезапно покинули его.
Едва начав свою миссию, я обнаружил, что проницательным польским вельможам, в которых я должен был пробудить интерес к слуху (запустить его способен был лишь я) о том, что московский царевич восстал из могилы, нашим славным польским вельможам требовалось нечто посерьезнее, чтобы почувствовать интерес к этому делу.
Мы поверим, когда увидим его, или услышим кого-то, кто видел его, сказали они, наконец. И что нам это вообще даст?
Я видел его, попытался я сказать. На что они вежливо заметили, что я еще молод, а юные сердца чересчур восторженны и легко поддаются обману. Кроме того, они спросили: «Что нам, полякам, до того, кто сидит на московском троне запятнанный кровью узурпатор или сомнительный сын царя, чье имя смердит в ноздри любого цивилизованного человека?»
Этот Дмитрий воспитан в Польше, отвечал я, он научился любить польские устои, и святая церковь, наше благословенное наследие, стала его убеждением. Нужно ли еще что-то говорить? Пусть ваше воображение довершит дело. Тут мои осторожные друзья выказали слабый интерес, но потом пожали плечами и заявили, что, не увидев этого человека и не услышав о его притязаниях, они не готовы поверить ему.
Покажите нам его, и мы поверим, таково было общее мнение польских панов.
Настало время, написал я отцу, чтобы его высочество сам предпринял некоторые активные действия; пусть приступает без промедления в соответствии с планом, который мы утвердили перед тем, как я покинул вас. Я делаю для этого дела все возможное, но панов нельзя больше кормить кашицей с ложечки, им необходима твердая пища.
Будьте уверены, ответил мой отец, что царевич осознает, какую работу вы ведете от его имени. Я передал его высочеству, с какими трудностями вы столкнулись, и он согласен последовать вашему совету. Вы вскоре услышите о нем. А пока трудитесь во имя Господа и нашей дорогой матери церкви.
И действительно, не прошло и месяца, подоспел слух из Брагина, вотчины графа Адама Вишневецкого6, убедивший меня, что царевич Дмитрий уже вступил на тропу войны. Я тотчас поспешил в Брагин, чтобы самому убедиться в истинности слуха.
Слух же был следующий.
Молодой человек приятной наружности невесть откуда объявился в Брагине, сослался на свое бедственное положение и умолял графа Вишневецкого спасти его от голода и дать ему работу. По его словам, он разбирался в лошадях и хотел бы, если возможно, занять должность егеря, а ежели такой возможности нет, он готов на любую работу, только бы его не выставили за дверь.
Граф, приятно удивленный манерами и внешностью юноши, ответил, что не может дать ему место егеря или ловчего, однако будет рад испытать его достоинства личного слуги в своем доме, если тот согласен.
Молодой человек сказал, что, хотя и не знаком с обязанностями слуги или камердинера, с готовностью возьмется за работу, если граф любезно проявит снисходительность к его незнанию. Граф согласился поддержать юношу, и тот вскоре был нанят в качестве лакея.
Граф был доволен новым слугой, демонстрировавшим выдающийся ум и тактичность. Он быстро освоил свои обязанности, казался одновременно честным и прилежным и вскоре стал фаворитом среди прислуги. Звали юношу Дмитрий Владецкий.
Имя кажется скорее русским, нежели польским. Так вы русский?
Русского происхождения, но воспитывался в Польше, отвечал юноша.
Для русского вы слишком цивилизованны, заметил граф.
К несчастью, когда новый слуга отработал всего лишь неделю в доме своего хозяина, однажды утром ему пришлось брить графа Вишневецкого после того, как тот принял ванну, поскольку основной брадобрей отсутствовал по какой-то причине. Дмитрий раньше никогда этого не делал, поэтому приступил с тревогой, опасаясь по неопытности оцарапать или поранить щеку хозяина. Возможно, тревога заставила его нервничать, как бы то ни было, вскоре лезвие соскользнуло, и по щеке графа потекла кровь.
Граф Адам, человек добрый и великодушный, тем не менее, обладал вспыльчивым нравом. Он вскочил, схватил трость и нанес обидчику несколько ударов по плечам. Тогда слуга выхватил трость у него из рук и встал напротив хозяина. Грудь его тяжело вздымалась, глаза сверкали, дыхание участилось.
Как вы посмели, сударь? закричал он. Вы не знаете, кого вы ударили.
Я знаю, что плачу вам жалование как слуге, а вы порезали меня по своей глупости и неловкости, взревел граф, да еще вздумали угрожать мне? Прочь, глупец! Довольно, больше я в ваших услугах не нуждаюсь. Хотя постойте, добавил граф, когда уволенный слуга собирался уходить, поникший, с опущенными плечами, словно он внезапно вспомнил, где его место, что значит, я не знаю кого я ударил? Я подозревал, что вы не простого происхождения. Это так?
Да, это так, быстро ответил Дмитрий.
Так кто же вы?
Тот, слухи о котором, уже добрались до вас, граф Вишневецкий. Тот, кто восстал из могилы. Дмитрий, сын царя Ивана.
Граф Адам был удивлен, заинтригован, но не убежден.
Я слышал слухи, сказал он, в самом деле. Но как я узнаю без доказательств, что вы тот самый человек, о котором ходят странные рассказы?
Если моего слова вам недостаточно, отвечал юноша, спросите Земского, он может подтвердить мою личность. Если его свидетельства также недостаточно, я могу попросить доказательство у того, чьи слова не сможет опровергнуть даже граф Вишневецкий, у его преосвященства нунция при королевском дворе.
Тогда ваш рассказ несложно будет подтвердить, заключил граф. Нужно лишь послать за молодым Земским, которого я знаю и которому могу доверять.
Так история появления Дмитрия в Брагине была рассказана мне в доме одного пана в Сандомирском воеводстве, и я поспешил подчиниться уговорам Вишневецкого, просившего меня приехать и подтвердить личность московского царевича.
ГЛАВА VI
Тем, кто читает об этом деле, может показаться чудом, что появление царевича Дмитрия перед публикой не было почетным и запоминающимся, что он скорее вполз в мир великих под видом жалкого и смиренного слуги. Что ж, если он пошел таким путем, значит таков был его выбор. Но моему отцу, знавшему как никто другой польский темперамент, казалось, что наш народ будет более расположен слушать историю, щедро приправленную романтикой, нежели скучный и банальный рассказ о посещении московским царевичем дома польского вельможи. Поэтому он составил план, по которому Дмитрию предстояло самостоятельно выбрать лишь то, как именно обставить свое появление. История будет пересказываться среди тех, кто уже слышал слухи о его возрождении из могилы, и несомненно будет набирать обороты при каждом пересказе.
Польский вельможа, в доме которого я гостил в тот момент, когда получил послание от графа Вишневецкого, и которому я днем или двумя ранее я рассказал о бродивших в Кракове слухах, воспринятых им со свойственным ему безразличием, теперь вдруг заинтересовался и воодушевился новостями.
Если правда то, что юноша явился во плоти, сказал он, и все намерения и обстоятельства указывают на то, что он поляк, я не удивлюсь если король поддержит его дело. Польский король на московском престоле поляк и добрый католик во главе московской церкви только подумайте об этом, любезнейший!
Я думал об этом, серьезно думал, отвечал я, и поэтому я выбрал на днях дом вашей светлости. Теперь я могу уведомить его величество и, осмелюсь сказать, его преосвященство, что этот преданный пан и тот, тут я назову имя вашей светлости и другие имена с репутацией и весом готовы поддержать его величество, если он решит действовать в пользу царевича.
Посмотрим, посмотрим, ответил пан. Многое будет зависеть от личности этого юноши. Вдруг он и впрямь царевич и святые угодники! закончил он со смехом, при этом слуга старого Адама Вишневецкого7, и граф побил его, а? Вот ведь сказочная история, любезнейший, самая чудесная и необычайная из всех, что я слышал!
Будьте уверены, я представлял историю признания царевича так драматично, как только мог. Эта история будет передаваться впоследствии от поколения к поколению: жалкое положение царевича, его неловкость в качестве брадобрея, нанесенные графом побои, его царственная гордость и благородный гнев при таком унижении, его откровения и отказ графа верить его поразительному рассказу, мое свидетельство в пользу его высочества, я на коленях умоляю его простить графа за нанесенную по неведению обиду, раскаяние графа и его безоговорочное признание его высочества потомки получат прекрасную историю для своих детей и детей их детей!
Все случилось так, как и должно было. Граф Вишневецкий был в самом деле полон ужаса и раскаяния за посягательства на царственную особу, чего только мог желать любой человек, царевич или простолюдин.
Дмитрий был переодет в самую изысканную одежду, какая только нашлась в доме, и являл собой поистине приятное зрелище в роскошном наряде, он выглядел принцем до мозга костей и в целом был самым очаровательным юношей, которого только может увидеть человеческий глаз в летний день.
И граф Вишневецкий, и все его домочадцы не могли удержаться от громкого выражения восхищения этим великолепным юношей, который принимал их почтение, как и мое, словно привык к этому за всю жизнь и воспринимает похвалы и лесть как должное.
Что до меня, то я был рад сверх меры как внешнему виду царевича в изысканном платье, так и тому, что он заполучил на свою сторону всех этих славных людей. Я был в предвкушении воодушевления всей Польши, когда этого блистательного молодого царевича увидит и будет им восхищаться народ страны.
Когда эти шаги были поспешно предприняты, первым делом, по просьбе графа Вишневецкого, Дмитрий был приглашен в дом его брата, графа Константина Вишневецкого, где его посетили многие польские паны, желавшие из беспокойства или любопытства поскорее увидеть необычного человека и решить, стоит ли рисковать жизнью и деньгами, служа ему ради возможной выгоды для отечества.
Что касается дам, как замужних, так и девиц, большинство их них быстро влюбились в блистательного юношу с такой романтичной историей. Дмитрий же держался сдержанно и с достоинством, демонстрируя рыцарское уважение ко всем, но, насколько можно было заметить, не выделяя никого особо.
Я был готов долгие месяцы готовить почву для прибытия царевича но нет! Едва он сам вышел на сцену, все сердца открылись навстречу ему, и я обнаружил, что моя работа завершена.
Он был не только принят всеми поляками, но, казалось, каждый при знакомстве с царевичем проникался ощущением величия его миссии на земле, которую видели не только в объединении русского народа под сенью нашей святой церкви, но также в постепенном поглощении в политическом смысле московского царства польской короной.
Однако, едва я заговорил с Дмитрием об этом последнем пожелании, тот вышел из себя, покраснел от гнева и приказал мне унять глупые языки, что болтают о таких вещах.
Церковь дело иное, тут мы трудимся во славу Господа и Его церкви на земле, но почему я, царь Всея Руси, должен прийти сам и привести мой народ под иго польского короля? Сигизмунд не Господь Бог. Я готов во всем служить Господу, но не Сигизмунду.