Миссис, миссис, кричат голодранцы, вам букет из белых роз. И скалят грязно-желтые зубы.
Накрапывает мелкий дождь, и в левом верхнем углу небесного листа распускается, подобно цветку, неспелая, недозрелая радуга о четырех цветах вместо семи.
Дорога под землей, бегу, перепрыгивая через две ступеньки вниз, через три ступеньки вверх.
Под мостом всегда чем-то торгуют, курят, вопят, покупают, ворчат и попрошайничают. Красноволосая девушка играет на скрипке. Хорошо, но неинтересно, бездушно как-то. Точно она кукла, которую заставили плясать.
Музыкальное сопровождение придает всем этим кадрам кинематографичность, и мне вдруг делается неуютно.
Мы же не в каком-то дурацком фильме.
Мы, скорее, в книге. Наша глава слишком уж затянулась, и похоже автор решит оставить финал открытым, чтобы каждый додумывал, как хотел, как сумел.
Я выбегаю из подземного перехода и врезаюсь в чернокожего парня в фетровой шляпе и в брюках с подтяжками. Он тоже как персонаж игры или фильма.
Солнечный свет рисует себе мишень на моей макушке. Начинается отсчет три: два: один: плие!
Две мои книги развиваются параллельно, перетягивая внимание каждая на свою сторону. Два противоборствующих упрямца, две ослицы, столкнувшиеся на узком мосту.
Я расскажу тебе про каждую из них, чтобы ты понял, о чем я молчу всякий раз, когда мы видимся с тобой.
Там нет главных героев, нет второстепенных персонажей. Только клетчатый узор скатерти, пение самовара и скрип ржавой цыганской иглы, которой непослушный соседский ребенок ведет по стеклянной крыше моей черепной коробки.
Ты выглядишь осенней, скажешь ты при встрече, глядя в какую-то обратно вывернутую сторону, и я рассмеюсь, потому что мы встретились осенью, и я даже тогда не была похожа сама на себя.
Осень всегда выставляет нас в невыгодном свете. Осенью почему-то всегда страдается яростнее от одиночества.
Помнится, ты говорил, что я привозила с собой кусочек лета и тепла, а теперь, получается, отцветаю и опадаю.
14
Сухопарый официант театральным жестом выхватывает поднос у снующего мимо стажера, которому даже не выдали униформу. Наши бокалы покачиваются, как цапли на тонких ножках, пытающиеся устоять при сильном ветре.
Представь, прошу тебя я, что мы на корабле, а море это розовое вино в моем изящном бокале, и вот сейчас, когда официант перехватил поднос, начался шторм, и буря подхватывает наш старый баркас, и волны захлестывают палубу, и половина матросов уже плещется за бортом.
Ты поцелуешь меня, спрашиваю я.
Ты смущенно глядишь в корзинку с хлебными палочками. Хватаешь одну, засовываешь себе в рот и давишься.
Я вижу, как кашель взбирается вверх по отвесной лесенке твоих легких, делает сальто мортале в районе диафрагмы и вырывается наружу пожухшим цветком дикой лилии.
Официант поспешно ставит наши бокалы на стол, покрытый, кстати, красной скатертью, без клеточек, улыбается и хлопает тебя по спине с такой силой, что, если бы ты не удерживал белки глаз нечеловеческой силой воли, они бы выпрыгнули из орбит и поскакали, поскакали по деревянному паркету.
Запрыгнули бы на кухню, там поднялись бы на разделочную доску и развалились бы, томно ожидая своего финала.
Но ты их крепко держишь.
Как крепко держишь меня. Я знаю, что тебя бесят все мои глупости и дурацкости, и ты предпочел бы, чтобы я была нормальной, обычной, заурядной. Тогда ты бы смог меня любить не так остро, не так страстно, но хотя бы смог.
Боже, дай же нам выжить среди этой смертной любви. Среди этой больной любви.
Не гляди на меня так, просишь ты. Я отвожу взгляд и принимаюсь глазеть на девчушку в розовом пальто и белых гетрах. У нее чудесные туфельки, алого цвета, похожие на яблоко в карамели, какие продают на ярмарках в Аргентине.
Ты был когда-нибудь в казино, спрашиваю я.
Ты супишься и раздуваешь ноздри.
Знаю, что тебе хочется сказать что-то другое, перевести тему, перевести стрелки, но я не готова позволить тебе сделать это.
Мне непременно нужно узнать, поцеловал бы ты меня, если бы мы были на грани гибели, и еще был ли ты в казино.
Если нет, говорю я, мы могли бы съездить вместе. Это куда веселее, чем сидеть в убогом кафе, ожидая свой заказ, который принесут остывшим и гадким, и нахамят, и еда окажется невкусной, неоправданно дорогой. Нам придется становиться такого же цвета, что и скатерти, потому что мы не будем знать, куда себя деть от удушливой неловкости.
Мы так и не научились её преодолевать за столько лет. За столько встреч. За столько событий.
Пожалуй, только первая наша встреча не кажется мне спустя столько лет неловкой. Все остальные это провал.
Мы выпиваем залпом вино, хватаем я пальто, ты плащ, друг друга за руки, и выбегаем в город, не заплатив за напитки и заказ, который не принесли за полчаса, что мы проторчали в душном зале с кособокой какой-то музыкой.
Я смеюсь. Ты пытаешься посерьезнеть, но тебе это не удается. Мы хохочем друг на друга, и вместе хохочем на ночной бульвар, омытый прошедшим пару часов назад дождем.
Пойдем пешком, предлагаю я.
Ты, как ни странно, соглашаешься, и даже помогаешь мне надеть пальто, и подставляешь свой локоть, чтобы я за тебя держалась, и мы бы выглядели как парочка в старом черно-белом кино. И чтобы я смогла удержать равновесие, если вдруг начнется качка. Мы идем в ногу. Я нарушаю молчание:
Ты бы поцеловал меня, ответь мне честно.
Нет, тихо произносишь ты и отстаешь от меня на пару шагов. Я бы не стал тебя целовать, потому что я не стою твоих слез и твоих поцелуев.
А я бы, кричу я, я бы сама на тебя кинулась! Повисла бы на шее и целовала бы до тех пор, покуда вода не захлестнула бы нас с головами, и под водой продолжала бы тебя целовать.
Но ведь у нас все равно нет корабля, и море, бывшее в наших бокалах, теперь пузырится и бродит в наших мягких осенних животах.
Ты говоришь это робко, неправильно расставляя акценты, и как-то смазывая ударения.
Ты словно в огромном пузыре, из которого звуки доносятся преломленными и некрасивыми.
Я заглядываю тебе в лицо. Ты как большая рыба.
Ты, говорю, как большая рыба.
А ты, отвечаешь ты, как сонная улитка, заползшая в свою треснутую, надломившуюся раковину. Мы можем вызвать такси. Далеко нам еще?
Рыбе не может быть далеко, отвечаю я, пританцовывая. Я рада, что ты похож на большую рыбу. Скорее всего на карпа.
Карп Карлович, дразнюсь я. Мы почти уже прибыли.
Я выпучиваю глаза и складываю губы восьмеркой, шевелю ими, изображая рыбий рот.
Ты не смеешься, даже не смотришь в мою сторону, не видишь моей глупой клоунады.
Голос у тебя уставший, я содрогаюсь, когда ты произносишь: наверное, идти в казино сейчас это глупо. У меня даже нет наличных денег.
У меня вообще нет денег, успокаиваю тебя я. Но поход в казино не кажется мне глупой затеей. Почему тебе кажется? Почему вечно на твоем пути возникают какие-то остервенелые, никчемные оправдания, преграды и помехи.
Отсутствие денег не порок.
Нищета вот порок, вторишь мне ты, и снова подставляешь свой локоть и предплечье, упакованные в темно-синий плащ.
Нам осталось пройти всего два квартала.
Как мы будем играть, если у нас нет денег, спрашиваешь ты озабоченно.
Мы будем ловить волну, отвечаю я.
Вечно ты со своей беспочвенной надеждой, вздыхаешь ты, но подчиняешься и продолжаешь идти.
Да, думаю я, вечно я со своей беспочвенной надеждой.
15
Мы выиграли в казино немного денег, я настояла на том, чтобы потратить их на аренду мотоцикла.
Я сидела сзади, прижималась к тебе, дрожа. А потом осмелела и отпустила обе руки, представляла, что я свободная птица, и я лечу туда, где тепло и весело, где нет тебя.
Но ты был.
Мне всегда хочется, чтобы ты оказался рядом, когда тебя нет. Когда ты есть я мечтаю, чтобы ты исчез.
Мы доехали до болота с аистами, заглохли и оглохли. Я носилась по полю, кричала и каркала, а ты, кажется, снимал это все.
Зачем тебе эти записи, спросила я, падая на выжженную траву подле тебя.
Запомнить тебя настоящей, живой и счастливой, полностью отдающейся моменту.
Значит, придет время, когда ты не сможешь меня увидеть, и тебе придется пересматривать эту грустную пленку, спрашиваю я.
Ты сама знаешь ответ, печально говоришь ты, убирая камеру.
Мы могли бы стать птицами, хмурюсь я.
Нет, мы никогда не стали бы птицами, смеясь и щурясь, отвечаешь ты.
Как ножом отрезало, понимаешь, в тот самый момент, когда ты сказал, что нам не суждено парить в небесах, мне стало ясно, что лучше бы нам никогда не видеться.
Я забираю у тебя новую подаренную книгу. Раздираю целлофановую упаковку. Глажу обложку. Смотрю на тебя, и вывожу на первом развороте:
Нам лучше больше никогда с тобой.
Я хотела стать бабочкой, белкой, пчелой, цветком или птицей.
Ты хотел моего земного юного еще тела, чтобы войти в меня и выплеснуть звериный рык, похоронить его в моем вместилище.
А я мечтала, чтобы ты читал книги, понимал мои стихи, проповедовал ненасилие, и сажал меня на кухонный шкаф или на холодильник, чтобы я чувствовала себя маленькой, и урчала бы от неги и красоты момента, в котором только ты и я, и никаких внешних источников не-нас.
Мы стали отдаляться и забывать, что в казино нам выпало счастливое число. Сорвав небольшой куш, мы побежали в кондитерскую взяли четыре пирожных затем понеслись стремглав в круглосуточный супермаркет взяли две бутылки вина, прибежали к телефонной будке взяли пять минут и два звонка, нашли человека, который согласился дать нам свой мотоцикл взяли журчащего, рычащего, клокочущего монстра и унеслись к реке, к холму, к восходу солнца.
Утренняя прохлада зябит, нос забит соплями, голова опилками, желудок вином и пирожными. Мое нутро твоими пальцами, по которым течет жалобный крик, желтоватый сок, призывающий продолжать.
Трава вся покрыта росой, я прижимаюсь к твоему приоткрытому рту и кричу. Это поцелуй крика.
От такого можно сойти с ума, поэтому я отлипаю от тебя и кубарем качусь вниз по холму.
Там старые избы, в которых еще до рассвета начали топить печи. Может, готовят еду. Потому что, несмотря на пальто и на плащ, на улице тепло, даже рассветная зябь не продирает до костей.
Ты провожаешь мое скатывание тоскливым взглядом, а потом вовсе отворачиваешься, достаешь из кармана сигаретную пачку. И вскоре я вижу только твой дым.
Вот и славно, думаю я, этот мираж рассеялся. Ты был просто мечтой, фантомом, странной галлюциногенной картинкой, привидевшейся мне в полуночном бреду.
Я качусь с холма очень долго. Ранние старушки с собаками или внучатами тычут в меня костлявыми, обтянутыми желтой сухой кожей. Мерзко.
Ты по-прежнему облако дыма, отмечаю я, замерев в позе эмбриона в нижней точке холма.
Я поднимаюсь, отряхиваюсь и бегу от тебя прочь. Развлекайся. Там еще половина фруктового вина и четверть пирожного. У тебя есть мотоцикл.
Я же никогда не была тебе нужна.
Пока, прощай, кричу я и машу тебе обеими руками.
Скорее всего, ты не слышишь.
Ну и ладно-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
16
У тебя в петлице зеленая ленточка.
Что она символизирует? Мир? Это я спрашиваю.
Ты вытаскиваешь её, бросаешь на землю и принимаешься топтать её своими коричневыми походными ботинками.
Из-за слезливости картинка смазывается, и я вижу только два пятна коричневое и зеленое. Как если бы земля топтала траву, выросшую на ней по какой-то несчастливой случайности.
Это война, война, война, твердишь ты, даже не пытаясь взять себя в руки.
Я тебя не осуждаю. Мне известно, что в нашей стране, которая намного больше твоя страна, чем моя, идет война.
Люди умирают каждый день, но все же намного легче к этому относиться по-философски, если знаешь, что они сделали свой выбор сами, или просто жизнь кончилась. В плане конечности человека вообще.
Твои руки разматываются веревками и вьются вдоль тела, втиснутого в плетеное кресло на балконе моей старой-новой квартиры.
Я не знаю, как тебя утешать. Я сама об этом не думаю, потому что не смогу себя утешить.
От этого становится горько. В холодильнике стоит клубничное желе и шоколадный пудинг. Если съесть много сладкого, станет ли менее горько на душе?
Глупо, но я хочу попробовать. Беру пудинг для себя, желе, чайную ложку и кусок старой шоколадки для тебя.
Ты смотришь безумным, ослепшим взглядом куда-то мимо меня, мимо стены, мимо проводов и мимо городов. Догадываюсь, что ты можешь там видеть, прогоняю прочь эти образы.
Вот желе, говорю я, садясь на полу подле тебя. Если хочешь, могу поделиться пудингом тоже.
Твои веревочные руки вспархивают, как растревоженные пчелы, и опускаются обратно, зацепив по пути чайную ложку.
Мы впервые вместе вот так когда ты слабее меня и нуждаешься в поддержке, в утешении. Конечно, кого я обманываю. Это всегда так, но мы ведем молчаливую игру, подпольную войну, и никогда не говорим о том, что ты возвращаешься всякий раз маленький, запрыгиваешь, как кот, мне на живот, и ищешь ласки.
А я всегда оказываюсь сильней, и всегда подбираю те самые слова, как музыканты подбирают те самые ноты.
Их всего семь. Все восемь.
Выглядываю в окно, высвободившись из твоей паутины, из твоей веревочности. Во дворе высокая крашеная лесбиянка в кепке тянет за собой упирающегося хаски. Им обоим нет никакого дела до нашей войны.
В последнем своем письме ты признался, что живешь с женщиной, которая тебе в матери годится. Она еще и блондинка.
Я сразу возненавидела и её, и тебя. И в отместку попыталась закрутить роман с симпатичным парнем, с которым мы ходим в одну библиотеку.
Задумка обернулась провалом. И позором, потому что соседские мальчишки кричат: миссис Эм упругая попка. Миссис Эм целуется звонко.
Как же меня раздражают вездесущие дети и родители, во всем им потакающие, и этот деторожденческий культ. И то, что женщина, не желающая пополнить беременные, оплывшие мозгом ряды, приравнивается к умалишенной постоялице клиники для душевнобольных. Клинический случай.
Я клинический случай. Я миссис Эм упругая попка. Я миссис Эм целуется звонко.
Ты рассказывал, что твоя пожилая блондинка страстная и ненасытная, настоящая пантера.
Но я не буду тебя спрашивать о ней. Просто не хочу ничего знать.
Зато ты узнал вопреки моей воле. Ты поднимался по ступеням на мой четвертый мансардный этаж, и ребятишки оповестили тебя обо всех моих любовных похождениях.
Ты сидишь теперь, скукожившийся, засохший, выжатый, омытый горькими слезами, в моем кресле.
Я думаю о твоей блондинке, рассматривая высокую крашеную лесбиянку с хаски. У них, должно быть, в жизни не меньше драмы, чем у меня.
И все же, я чувствую себя самой несчастной и потерянной на свете. Потому что ты кувыркался со своей старушкой, веселился, не зная бед, и даже написал о ней в письме!
Мы договаривались быть в нашей переписке честными настолько, насколько можно, и никогда не упоминать других людей, чьи имена вытесняют в памяти мое имя, твое имя.
Ты прижимаешься правой щекой к моему небеременному животу, всхлипываешь и ворочаешься. Мне от этого не тепло. Даже низ живота не вибрирует, как апельсиновое желе, к которому ты не притронулся.
Ты притронулся к моему небеременному животу и возжелал выстрадать все обиды и печали, как обычно, не подумав о том, сколько боли мне придется вместить в себя.
Вечером мы лежим абсолютно голые, переплетя холодные пальцы и горячие бедра. Соприкасаемся только телами. Рассудок, дух, душа далеко. На этой бессмысленной кровавой войне.
Твои на войне настоящей, длящейся во времени и пространстве на твоей родине.