Помнишь меня, кроха? спросил он, прежде чем снова поднять ее на руки.
Да откуда! фыркнул дед. Она совсем махонькая была.
Я помню, сказала Спаска. Ты подарил мне колдовской камень.
Отец ногой распахнул перед собой дверь и вышел из избы.
Распрягай лошадь. Верхом поеду.
Да ты, братец, совсем спятил? Дед присвистнул и постучал кулаком по лбу. Сам убьешься и дитё угробишь!
Распрягай, говорю. С телегой твоей мы и за неделю до Волгорода не доберемся.
Дед оказался прав: конь бился и не слушался поводьев, трясся и ржал, словно в горящей конюшне, пока отец не ударил его промеж ушей так, что у коня подогнулись передние ноги. Но и после этого он дрожал и несся вперед не разбирая дороги. Спаска помнила только, как вцепилась в безрукавку отца, чтобы не упасть, и всю дорогу сидела, уткнувшись лицом ему в грудь. Конь совсем его не слушался и мчался, не замечая натянутого повода, шарахаясь в стороны от встававших на пути деревьев. Дорога показалась ей слишком долгой, Спаска устала, от тряской езды и напряжения занемело все тело, а особенно пальцы. На спине плащ промок от дождя, но холода Спаска не чувствовала дыхание отца было горячим и тяжелым, а по лицу его на безрукавку стекали дождевые струи.
Отец хотел выехать с гати на тракт, но конь понесся по полям, раскинувшимся вокруг, и не желал никуда сворачивать. Пока не провалился в овраг, ломая передние ноги. И отец, и Спаска вылетели из седла через его голову на колючую стерню.
Отец поднялся не сразу, но тут же поставил Спаску на ноги, неловко отряхнул и спросил:
Не ушиблась?
Она покачала головой: отец упал на бок, крепко прижимая ее к себе, она не могла ушибиться.
На дне оврага надрывно ржал конь, силясь подняться; отец оглянулся и вздохнул:
Я так и знал, что этим кончится
Он потер ушибленное плечо и чуть прихрамывая направился к лошади. Спаска услышала тихий шорох лезвия, выскальзывающего из ножен, и поняла, что́ сейчас будет. Отец оглянулся, словно почувствовав ее взгляд, снова вздохнул и сказал:
Отвернись, кроха
Спаска не стала отворачиваться, смотрела отцу в спину: он не хотел убивать коня, жалел его. Он знал, что так нужно, но рука его дрожала. Дождь вдруг пошел сильнее, и к мелким его каплям примешались мокрые снежинки.
Спаска посмотрела пристальней. Ей казалось, своим взглядом она может придать отцу сил, но внезапно натолкнулась на что-то страшное, непонятное, тяжелое, душное даже: нечеловеческая сущность глянула на нее, но не из его глаз откуда-то со стороны. Вот чего боялся конь! Вот почему не слушался повода!
Ледяная, колючая кровь, словно шуга перед ледоставом Змеиная кровь
«Дурак! Это бессмертие! Могущество!» человек с узким лицом говорил снисходительно, как с ребенком. Он не подозревал, что нечеловеческая сущность, которую он хочет вызвать к жизни, убьет его первым. Такие силы никому не служат, они существуют сами по себе.
Эта сила иногда так давит на плечи, что подгибаются колени. Она, как крыса, острыми зубами время от времени грызет душу, и не всегда оставленные ею ранки успевают зажить до того, как появляются новые. Она, словно тяжелый жернов, перетирает человеческое, оставляя голой воспаленную плоть, которая болит и кровоточит. Она рвется из узды Она шепчет на ухо: «Дурак! Это бессмертие! Могущество!»
Не надо, кроха, не смотри Не сейчас Отец оглянулся, и лицо его исказилось словно от боли.
Ледяной дождь смыл кровь с его рук. Конь бился не долго, отец не успел поднять Спаску на руки, когда тот затих.
Я могу идти сама, сказала Спаска.
Нет уж, кроха. Босиком по стерне идти плохо. Да и ногам холодно. Ты правда не ушиблась?
Правда.
Он подмигнул ей и улыбнулся:
А все равно, неплохо так прокатились Главное быстро.
Она кивнула. Он еще переживал из-за коня, еще чувствовал кровь на руках. Сердце же Спаски болело из-за смерти брата, но смерть лошади тронуть его не смогла.
Тяжелая это была дорога. В деревнях, до которых не добрался мор, пришлых встречали камнями и кольями, постоялые дворы на тракте отец сам обходил стороной. До самого вечера он нес Спаску на руках, называл крохой и царевной, а она рассказывала ему о хрустальном дворце. Тепло было прижиматься к его плечу, и иногда Спаска дремала.
Ты, наверное, хочешь есть? спохватился вдруг отец, когда совсем стемнело.
Нет, ответила Спаска.
Отец почему-то испугался и коснулся губами ее лба.
Я не болею, сказала она.
Все равно, не мешает погреться, поесть и отдохнуть.
Он свернул с тракта, миновал узкую полоску деревьев и вышел на болото. Ни гати, ни прохожей тропы рядом не было, отец шел в полной темноте зимней ночи, безошибочно выбирая, куда ступить, обходя зыбни2, бочаги3 и трясину. Болото боялось его и помалкивало оно тоже чувствовало силу за его спиной. И сухой островок, совсем махонький, нашелся очень быстро. На нем часто росли высокие чахлые елки, и между ними едва-едва хватило места развести костер.
Сухие еловые ветки дымили и вспыхивали с треском, выбрасывая вверх снопы горящих иголок. Спаска, опираясь на елку, сидела на подстилке из лапника, куталась в отцовский плащ и жевала черствый белый хлеб, разогретый над огнем, с куском восхитительного твердого желтого сыра в деревне варили не такой сыр, он был белым, чересчур соленым и крошился в руках. Хлеб из пшеничной муки тоже пекли редко к праздникам.
Отец согрел ей кипятку в жестяной кружке, и Спаску совсем разморило от тепла и сытости она задремала под щелчки и посвистывания костра, а проснулась от взгляда: отец стоял у огня и смотрел ей в лицо. И почему-то в его глазах была боль, такая сильная, что Спаска испугалась за него. Болезни она угадывала легко, хотя дед не учил ее этому, но никаких болезней у отца не увидела.
У тебя что-то болит? спросила она, распахнув глаза.
Он покачал головой и, помолчав, ответил:
Я очень давно живу на свете. Когда-то я думал, что любовь самое прекрасное чувство из всех, а потом понял, что любовь это в первую очередь боль и страх. Знаешь, я почти ничего не боюсь, да и нечего мне бояться. Но этот страх непреодолим. И что заставляет людей любить?
Я тоже люблю тебя, сказала Спаска.
Он усмехнулся совсем невесело и спросил:
Но за что? Объясни мне, почему? Ведь я совсем чужой тебе человек Ты видишь меня второй раз в жизни
А Спаска замерла от страха. А разве ты чужой мне человек?
Ты боишься, что я тебе чужой? Он присел возле нее на корточки.
Она кивнула, готовая расплакаться.
Вот видишь, боль и страх. Куда ни ступи, со всех сторон любовь окружает боль и страх. Не бойся, я не чужой тебе человек. Я на самом деле твой отец. Только никому не говори об этом и не называй меня отцом при людях, хорошо?
Почему? Из-за Ратко?
Плевал я на Ратко. Потом как-нибудь я это объясню, а пока просто послушай меня, хорошо?
А как мне тебя называть при людях?
Называй меня Змай. Меня так все называют. Ну или дядя Змай
Отдыхал отец недолго, часа два или три, а потом снова подхватил Спаску на руки и понес через болото дальше. Стены Волгорода появились в тумане на рассвете, когда болото уступило место каменистым холмам, покрытым редким сосновым лесом.
Спаска успела задремать, а когда проснулась, отец нес ее через опустевший посад, по которому прошелся не один пожар: над землей висели дымы и воняло гарью; обугленные дома из камня глядели на Спаску незрячими глазами окон, меж ними кострищами чернели остатки торфяных хижин с покореженными чугунными печурками, под ногами валялось перепачканное сажей тряпье и битая посуда.
Если бы ты знала, кроха, какой прекрасный город стоит на этом месте в мире духов сказал отец, остановившись и посмотрев по сторонам. Он называется Славлена.
Какой? спросила Спаска.
Если бы я мог описать Когда-нибудь ты научишься видеть границу миров и посмотришь сама. А у нас Во́лгород. Мокрый город Как будто в насмешку.
Спаска оглянулась, ощутив за спиной чье-то тепло и настороженный взгляд: в пустом провале окна мелькнула тень.
Там кто-то есть, шепнула она испуганно.
И тут же в ответ на ее слова над обвалившейся крышей с шумом поднялась стая ворон.
А усмехнулся отец. Это мародеры. Разбойники. Если сами не болеют, то разносят заразу по деревням.
Ты их не боишься? удивилась Спаска. Конечно, хозяин хрустального дворца мог одолеть любую шайку разбойников, но Спаска уже понимала разницу между грезами и явью.
Не хотелось бы ставить тебя босиком на холодную землю, ответил отец. А вообще-то могут и в спину стрельнуть из арбалета, у меня дорогой плащ и крепкие сапоги. Будем надеяться, что у них нет арбалета.
Он зашагал вперед быстрее, а Спаска зажмурилась в ожидании выстрела. Наверное, у разбойников не было арбалета, потому что выстрела так и не последовало. И только потом она подумала, что разбойники могли метнуть нож отцу в спину, а уж разбойников без ножей точно не бывает Нет, они побоялись той силы, что стояла у отца за спиной.
Вокруг крепости тоже вился дым, и на стенах Спаска разглядела вооруженную стражу. Мост через Лодну, что вел с посада к Рыбным воротам, сожгли из воды торчали пеньки деревянных быков, но отец не растерялся повернул на север, к излучине реки. Там моста не было тоже, но на другом берегу стоял паромщик с крохотным плотом на натянутых веревках, а за поворотом крепостной стены виднелся лагерь разбросанные по полю шалаши и костры между ними. Только странно тихо было в этом лагере.
Отец махнул паромщику рукой, и тот нехотя потянул за веревку, перегоняя плот на левый берег. Снова пошел дождь, и его капли оставляли пузырьки на свинцово-серой воде Лодны холодом и жутью веяло из глубины реки. Но отец безропотно шагнул на неустойчивый плотик и взялся за прибитый с одной стороны поручень.
Она тоже питается людьми сказала Спаска, когда они были на середине реки.
Тоже? А кто еще питается людьми? спросил отец.
Болото.
Я бы остерегся делать такие выводы задумчиво пробормотал отец. Но мертвецов из шалашей наверняка бросают в воду чтобы остальных не посчитали заразными и впустили в город. Дикие люди. Впрочем, мы с тобой ничем не лучше мы вообще не будем ждать, мы просто заплатим за вход.
Отец обошел стороной молчаливый лагерь (даже дети не шалили и не высовывались из шалашей) и остановился на мощеной дороге перед Столбовыми воротами с обеих сторон от нее жаром дышали огненные ямы, полные тлевших торфяных катышей. Усадив Спаску на камень у ворот, отец направился к приоткрытой калитке, и Спаска видела, как он достает деньги две золотые монеты, сказочное богатство, и стражники кивают ему на башню рядом с низкой обитой железом дверью. Потом один из стражников сунул ему в руки какую-то дерюгу, и отец брезгливо поморщился.
Одежду придется сжечь, сказал он, вернувшись к Спаске.
Всю? удивилась Спаска. Впрочем, на ней была надета только рубаха с обережной вышивкой.
Эй! окликнул отца стражник. Деньги, пояс, ножны там дорогие это оставь, не сжигай, на жаровне прокалишь. А сапоги сожги лучше.
А плащ? переспросил отец.
Плащ жги, на жаровне все равно мех испортишь. И быстрей давай, сейчас Синих Ворон будут впускать!
Ну что, кроха Жалко плаща, конечно Он скинул безрукавку и безо всякого сожаления бросил ее в огонь. И ерунда это все. Не чума ведь оспа.
Рубаха у него застегивалась на множество пуговиц (Спаска подумала, что их бы хватило на бусы, да такие красивые, каких ни у кого в их в деревне не было), и он долго с ними возился, пока не догадался рвануть посильней: прозрачные стеклянные шарики со звоном посыпались на брусчатку. Белье на нем было дорогое, очень тонкое и белое (у Спаски в приданом лежала одна такая рубаха, мать купила ее прошлой весной и очень этим гордилась).
Плащ накрыл огонь в яме (сразу стало еще холодней), а потом оттуда повалил дым, вонявший паленой шерстью. А Спаске захотелось, чтобы не отцовский плащ, теплый и красивый, горел сейчас в огне, а отвратительная старуха с куколем, что принесла заразу в их деревню.
Дерюга, выданная стражником, оказалась двумя мешками с прорезями для рук и головы отец в мешок едва влез, а Спаска в нем утонула. Мешковина неприятно колола кожу и нисколько не согревала, а идти до башни, указанной стражниками, пришлось далеко, по острым камушкам, усеявшим тропинку вдоль стены. И хотя отец держал ее на руках и шел так, будто был обут в сапоги, с пятки на носок, Спаска чувствовала, что ступать по земле ему больно и холодно.
Вместе с ними к низкой двери, обитой железом, подошла семья (наверное, это и были Синие Вороны): муж с женой, три дочери на выданье и парень лет десяти. Женщина что-то шептала одними губами, закатывала глаза к небу, торопилась и подталкивала в спины дочерей.
Дверь в стене вела не в башню, а в подворотню, выходившую на один из хозяйственных дворов крепости, где стояла только что срубленная баня. Перед ней дымилась большая жаровня, накрытая решеткой (на решетку отец бросил пояс с кошелями и ножнами и отдельно положил нож с темным лезвием; туда же отправилась Спаскина подвеска с колдовским камнем).
Погреемся, а, кроха? спросил он Спаску.
В предбаннике толпилась семья Синих Ворон, женщина продолжала что-то шептать, но теперь Спаска расслышала отдельные слова:
Спасены, хвала Предвечному, спасены Спасибо чудотворам, спасибо князю, спасибо Живущему в двух мирах
Пока женщина и ее дочери расплетали косы, ее муж и сын уже грелись в парной.
А чудотворам-то за что спасибо? Отец подмигнул женщине и поставил Спаску на теплый пол. Я понимаю Живущему в двух мирах, а этим-то за что?
Тьфу. Женщина замахнулась на него гребнем, которым расчесывала дочери волосы. Иди прочь, сглазишь, чего доброго
Отец рассмеялся, увернувшись от гребня, и подтолкнул Спаску в парную.
Вишь ты, проворчал он себе под нос, чудотворам спасибо
Ты на мою жену такими глазами-то не гляди, смерив его взглядом с высокого полка, угрюмо сказал мужчина.
Да сдалась мне твоя жена, снова рассмеялся отец, поднимаясь вместе со Спаской на полок, только сел пониже, рядом с пареньком. Мне, может, дочки твои гораздо больше нравятся.
А за дочек я тебе и вовсе яйца оторву ответил мужчина, и Спаска поняла, что он совсем не сердится, а шутит.
Попробовал один такой. Отец оглянулся с усмешкой.
Оторви, оторви ему яйца, воинственно начала вошедшая в парную женщина. Чудотворы ему не угодили! Кого ж мне еще благодарить? Полмесяца под стенами стояли, вокруг нас три шалаша сожгли, а нам хоть бы что.
В Хстов-то, говорят, в этот раз никого из деревень не пускают, то ли сказал, то ли спросил мужчина.
Никого, кивнул отец. Я только что оттуда. Бунты вокруг, народ на стены лезет и ворота ломает, их кипятком поливают и из арбалетов отстреливают. На трактах заставы, а то и завалы, в деревнях, где еще заразы нет, мужики пришлых да проезжих камнями забивают. В общем, им-то точно больше не на кого уповать, только на Предвечного.
А мне на кого еще уповать? Женщина уперла руки в тощие бока. Перед тобой, небось, сразу двери раскрыли, ты в шалаше от страха не корчился! Не иначе золотом страже заплатил!
Так уж сразу и заплатил, усмехнулся отец. Может, меня по дружбе ребята пропустили.
Во рожа-то наглая, нарочито покачала головой женщина. А еще на девок моих пялится!
Уймись, дура, коротко бросил ей муж.
Нет, она оказалась вовсе не злой, только острой на язык. И позже, увидев, как неуклюже отец расплетает Спаске косу, отодвинула его в сторону, обозвав недотепой и злыднем криворуким, и сама вымыла Спаске голову, приговаривая: «С гор вода с дитяти худоба, худоба вниз а дитятко кверху».
Спаска два раза бывала в Волгороде, но они с дедом заходили в крепость со стороны посада, через Рыбные ворота на площадь Старого Торга и Приимный двор. А тут они с отцом сразу оказались возле задней стены Чудоявленской лавры. Дед держался подальше от храмов, хотя в Волгороде их было множество, а к лавре вообще близко не подходил. Спаска лишь издали видела ее стены похожие на крепостные, с шестью башнями. Это была крепость внутри крепости, еще более надежная и неприступная. А теперь на стенах стояли гвардейцы в ярко-синих плащах и шапках с белыми кокардами на меховой оторочке; у каждого на поясе висела сабля, а за плечами арбалет.