В дождливые дни, когда вода сплошным потоком текла вниз, срываясь в речку небольшими водопадами, Цветочная представляла, что это и есть море. Вот сейчас разойдутся тучи, выглянет солнце и впереди раскинется бескрайняя гладь. Солнечные блики закачаются на волнах, и раздастся крик чаек. В этом месте мечты обычно прерывались. Чаек улица не любила. Птицы были настырными, противными и вечно гадили на дома и мостовую.
Родной городок Цветочной не был портовым. Река Тирба впадала в море ниже по течению, но это совсем не мешало улице грезить про то самое море осенними мягкими сумерками. Иногда близость эта доставляла весьма существенные неудобства регулярными налетами галдящей птичьей братии. Так бы и жила Цветочная в нелюбви к пернатым, если бы не одно событие, о котором я сейчас вам и поведаю.
Однажды на улице появился Он. Большой, чёрный, с длинной гордой шеей, он отличался от чаек, как фрегат от рыбацких лодчонок. Широко расправив крылья, гость восседал на коньке крыши посудной лавки. И звали его Баклан.
Знакомство улицы и Баклана сложилось не сразу, но впоследствии приобрело должную прочность и основательность. Ту глубину, которая позволяет предугадывать поступки друг друга и словно невзначай оказывать наиболее приятные сердцу знаки внимания. Но всё это было после. А сейчас
«Как бакланы едят крышу? И главное, зачем?» думала улица, наблюдая, как птица роется в соломенной кровле. Вниз падали отдельные травинки, и ветерок верный друг Цветочной брезгливо смахивал их в сточную канаву.
Вообще ничего хорошего от птиц ждать не приходилось: орут, гадят, воруют еду. Один раз чайка схватила и куда-то унесла котёнка. Улица любила его той мимолетной любовью вечного существа к существам-однодневкам, как мы с вами можем любить красивый цветок, понимая скоротечность его существования в сравнении с нашей жизнью.
И сейчас улица ничего хорошего не ждала. Вот-вот залетит Баклан в лавку, перебьёт посуду, расклюет, раскидает мусор из сточной канавы, разорит цветники Но время шло, а неприятности всё не происходили. Даже солома перестала сыпаться с крыши зато появилось гнездо.
Цветочная не знала, почему Баклан поселился тут, а не с сородичами, но надеялась, что скоро природа возьмет своё и всё вернётся в привычное русло. Иногда она даже встряхивала дом, силясь уронить гнездо. От этого в лавке разбилась пара глиняных кружек.
Баклан остался. Утром улетал куда-то наверное, к морю. Вечером возвращался и обязательно нёс в клюве цветок, ронял его где-то на подлёте и после садился на крышу облюбованного дома. Улица морщилась, брусчатка шла лёгкими волнами. Один камень даже выскочил, обнажив земляной слой.
Положа руку на сердце, это было не самое плохое соседство. Селились на Цветочной и гораздо более неприятные личности, но невзлюбила она именно Баклана. И всё бы так шло и дальше, если бы один мрачный осенний день не направил события по иному пути.
С самого утра небо хмурилось. Баклан взмахнул крыльями и, как всегда, полетел к морю. Спешили по важным делам люди. Ветерок шепнул, что близится большая грозовая туча, а вскоре та и сама добралась до улицы. И начался дождь.
Струи воды скрыли город, стёрли его с небесной карты, перекрыли все доступы, унесли пыль и грязь. Улица любила дождь за чистоту и свежесть, что он оставлял после себя. За пустоту и безлюдность, возможность мечтать о море. Цветочная представляла бурные воды и ленивые волны, корабли и разноцветных рыб, на которых охотятся прибрежные птицы. И впервые не ощутила привычного раздражения. «Пусть живёт, вдруг подумала улица. И цветы мне нравятся. Зачем, интересно, он их носит?»
А дождь всё лил и лил. Близился вечер, и улица забеспокоилась: как же Баклан вернётся? Ведь птицы не летают в ненастье. «Так это же он мне их носил, вдруг поняла улица. Я же Цветочная. И цветы для меня».
Гроза с новой силой набросилась на город, и стократно выросла тревога. А вдруг с ним что-то случилось в пути? Вдруг передумал и навсегда остался в стае? Увидит ли она его ещё? Подарят ли хоть раз Цветочной улице цветок? Грохот дождя заглушал все звуки, и оставалось только ждать. Это был самый длинный день на памяти улицы.
Стемнело, и люди зажгли огни в домах. Свет окон, размытый пеленой бесконечного ливня, давал надежду, что Баклан найдёт дорогу. И эта надежда оправдалась.
На брусчатку вдруг шлёпнулось что-то скользкое и мокрое. Зелёно-белое. А на крышу посудной лавки приземлился Он. От радости Цветочная вздрогнула, встряхнулась, уронила плетень в соседнем дворе, вздрогнула снова, окрикнула ветер. И после уж они вдвоём устроили Баклану отличный навес над гнездом.
***
Наутро в ремесленной стороне обсуждали странный случай. Ведь, как ни крути, а появление части плетня на крыше дома дело необычное. Да и стоял он там так, словно то была не воля слепой стихии, а замысел человека защищал гнездо от ветра и ливней. Снимать навес с крыши не стали. Так он и стоит там теперь. Позже хозяин лавки добавил флюгер с летящей птицей и закрепил всё ещё раз. К его дому теперь нет-нет, да приходят посмотреть на гнездо, плетень и флюгер. Какая ни есть, а достопримечательность.
В фонтане на Ратушной площади поутру нашли кувшинку цветок для этой местности редкий, но встречающийся. И снова списали всё на стихию как мало фантазии у людей!
А через день всё позабылось незначительные мелочи в потоке важных людских дел. Лишь ветер всё играл с флюгером, да вели молчаливую беседу Баклан и Цветочная улица о море. Конечно, о море.
Тьма
Пропали два закоулка и одна площадь. И десяток домов в богатых кварталах Цветочная больше не ощущала их там. Не было выставки с её широкими арками и оранжереей, зелёного особняка с увитой плетистыми розами решёткой. Не было городского парка с маленьким озером и лебедями. Много чего не было. И здания продолжали исчезать.
Люди вели себя как ни в чём не бывало: ходили в пустоту, возвращались, совершенно не беспокоясь. И это тревожило улицу. Однажды Цветочная увидела лорда Говера, спешащего в ратушу. Где он теперь жил? Его особняк с удивительным зимним садом исчез одним из первых.
Конечно, иногда дома на улице пропадали, но вместо них всегда возникали новые. Особенно часто такое происходило в ремесленных и бедных кварталах и никогда у богачей. Но сейчас на месте пропавших зданий так ничего и не появилось.
Цветочная помнила, как была ещё совсем маленькой, короткой улицей три дома на квартал. Помнила, как упиралась в здание общественных конюшен. Помнила, как их снесли, открывая дорогу вниз с холма. Помнила, как однажды прояснился её взгляд, как ощутила себя широкой, важной, наполненной домами, людьми и событиями, в одночасье стала в десятки раз больше. Помнила, как испугалась, пыталась сжаться до прежнего размера, тряслась так, что камни мостовой выскакивали со своих мест. Но привыкла, сроднилась, освоилась.
Улица никогда не уменьшалась, только росла. Дальше и дальше. До реки, потом за реку. До самого леса и вглубь. Она так привыкла. И вот течение дней нарушилось исчезновением богатых кварталов! Цветочная волновалась, ждала, надеялась на лучшее. Думала, что вот уж новым утром точно обнаружит всё на своих местах, а пропажа окажется дурным сном или глупой шуткой.
Каждый вечер улица надеялась. Потухал свет в окнах, тишина опускалась на город и Цветочная погружалась в дрёму. А утром недосчитывалась ещё двух-трёх зданий.
Волнение, страх, тревога. Странная пульсация рождалась внутри, снова непреодолимое желание сжаться, защитить себя. Улица дрожала. Что делать? Как спастись? Цветочные горшки падали на мостовую, галдели в небесах стаи птиц, не рискуя приземляться, хватались друг за друга люди.
Ещё ночь ещё потери. Здание городской больницы, пять мастерских и десяток жилых домов. И жижа, проступившая сквозь камни брусчатки верхнего города вязкими лужами, разлившаяся на немощёной части бедного района. Так плачут от страха улицы.
Потом исчезли все бедные кварталы. Цветочная бежала к реке, билась о невидимую преграду. Искала мост, которого больше не было. И плакала, плакала, плакала. Тряслась цветниками и клумбами, растрясла все кусты и деревья и совсем уже не походила на прежнюю Цветочную. Короткая, жалкая, грязная, она пыталась хватать людей, дома, памятники. Хотела прятать их. Да как это сделаешь, если ты улица? Вокруг говорили что-то о землетрясении, ветхости, почвах. Спорили о причинах происходящего, но никто-никто не желал помочь самой улице.
Исчезли все здания в ремесленных кварталах. Остался лишь дом кожевенника. Он словно висел в пустоте, из которой выныривали беззаботные люди. Будто бы шли из пекарни или мастерской пошива одежды они находились как раз в той стороне. Было жутко ощущать часть себя так далеко от оставшейся мостовой. Словно вырезали из груди сердце, а оно всё продолжало биться, когда хозяин уже мёртв. Потом исчезло и это здание.
Кто-то невидимый мучил улицу, отрезая по кусочку с разных сторон, тыкал в середину, оставляя всё больше ран. Пустоты чередовались с сохранившимися зданиями, мостовая потрескалась, и липкая жижа покрыла камни. И не осталось цветов. А исчезновения всё продолжались.
Беспомощная, растерзанная, она забилась в последний жилой дом, молясь, чтобы мучитель забыл о нём. Пропустил. Не нашёл. Три дня не спала с жильцами, освещёнными окнами отгоняла беду и страх. Надеялась. На третий день все уснули. Даже студент, сдавший последний экзамен, спокойно лёг спать или ушёл в пустоту праздновать конец учебного года. Слепыми тёмными окнами Цветочная смотрела туда, откуда веяло смертью.
А потом пришла тьма.
***
А это что ещё такое? в кромешной тьме небытия раздался голос. Краска, что ли? Цветочная ощутила мимолётное прикосновение, но оно быстро пропало.
Господин Дипс, там кто-то все вывески на Цветочной краской закрасил, осталось «Веточная улица». Надо бы заменить, констебль Гордон доложил о своём наблюдении начальству.
Вы представляете, сколько там вывесок? господин Дипс потёр лоб.
Никак нет, сэр. Можем оставить Веточной, только в реестре поменяем название.
С ума сошли! Это же все карты и учетные книги переписывать надо, всем географическим обществам изменения вносить! У нас в бюджете нет таких денег! Позови сюда секретаря, распоряжусь о новых адресных табличках.
Так Цветочной улице помогли вернуть себя.
Городской сумасшедший
Холодным зимним днём Герберт начал чувствовать себя улицей. Знал, как давит снег на крыши домов, как зудит мостовая под сотнями ног, как шатаются стены лачуги в бедном районе словно гнилой зуб, что вот-вот выпадет.
Самого себя Герберт тоже ощущал. Как блоха в собачьем подшёрстке, он чуть щекотал и раздражал улицу, когда шаркал по деревянному полу. «Надо постелить ковёр», подумал и снял тапки. Ноги в носках мёрзли, но это было лучше, чем ощущать зуд от себя самого. Легче всего оказалось просто сидеть на месте или лежать. От движения голова шла кругом мнилось, что потолок прыгает и пол сотрясается, хотя, конечно, это было не так.
К вечеру давление новых ощущений стало невыносимым. Герберт оделся и вышел наружу. Тёплое пальто и шарф защищали от холода и ветра, свет фонарей разгонял темноту, а свежий воздух прояснял мысли.
Впереди возникла странная боль, и Герберт ускорил шаг. Между камней застряло колесо повозки, и кучер крупный рыжий мужчина с руганью пытался его достать. Тревожно переступала копытами лошадь, прядала ушами в нетерпении, фыркала. Мягко падал снег, притупляя страдание повреждённой брусчатки.
Постойте! Осторожнее! Ей же больно! закричал Герберт и бросился к колесу. Расшатанный камень выглядел плохо и очень саднил. Обод зажало в щели, словно клещами, но Герберт чувствовал, как надо потянуть, чтобы освободить.
Да в порядке с ней всё, озадаченно осмотрел лошадь кучер. Погладил по шее и достал из кармана сахарок.
Готово! Герберт освободил колесо из тисков мостовой и теперь гладил её руками. Тише, тише, скоро пройдёт, он почти касался губами каменной поверхности, дул и растирал, как ему самому в детстве делала мать.
Что с вами? растерянно пробормотал возница, качнулся было, чтобы поднять незваного помощника, но передумал. Вскочил на козлы, взмахнул поводьями и продолжил путь. Сумасшедший какой-то.
Это было лишь первое из прозвищ, которые Герберт получил впоследствии. Забот у него с того дня существенно прибавилось.
Скорбный умом!
Безумец.
Помешанный.
Юродивый.
Душевнобольной.
Герберт стучал в дома и просил положить в комнатах ковры. Счищал самые большие сугробы с крыш, подпирал шатающиеся заборы, красил дома, чинил протечки. И тысячу раз был проклят за свои дела.
С работы его уволили. В ратуше не терпели сотрудников с сомнительной репутацией. Да и думать о конторских книгах ему становилось с каждым днем всё сложнее слишком много других занятий. В городе о нём шла дурная слава. Некоторые люди не стеснялись подходить и насмехаться, толкать в лужи, портить то, что он исправлял. Другие жалели его: угощали едой, давали одежду взамен износившейся.
Герберт полюбил тех, кто ступает тихо, стелет ковры, содержит дома и сады в заботе. Полюбил цветы и деревья, дождь и ветер, птиц, что рисовали картины в воздухе. Полюбил экипажи и лошадей: их ритмичный цокот звучал музыкой, а удары копыт были приятной разминкой. Коты мягкими лапами и дворники жёсткими метлами словно гладили улицу.
Герберт возненавидел скрипучие полы и ветхие стены, людей, сливающих помои на мостовую. Невзлюбил гудение и вибрацию труб на ветру и раскалённые на солнце крыши, тяжёлые двери, что царапали камень.
Он ломал фонари: вытаскивал с корнем, выкидывал болты, ранящие землю. Работал, работал, но не видел конца. Цветочная была слишком большой, чтобы его усилия были хоть сколько-нибудь заметными.
Приближались осенние ненастья, и Герберт трудился не покладая рук: подпирал заборы и изгороди, что могли не пережить удары стихии, чинил козырьки и навесы, закладывал окна подвалов, чтобы не залило, укрывал клумбы, заделывал трещины, возвращал на место выскочившие камни. Но после первого же дождя впал в отчаяние. «Всё зря! Не могу так больше! всё болело: сломанное дерево рядом с лечебницей, промоины в земле в бедном районе, которые он вчера засыпал песком, рухнувший забор. Улица задыхалась от мусора в рыбацких кварталах, от обломков сараев и лодок, от грязи в сточных канавах. Бесполезно! С этим пора покончить! Но как?»
***
Задуманное Герберт решил осуществить ночью. Он хорошо помнил, где уже повредил фонари, и где его не заметят. Руки дрожали, и краска несколько раз плеснула на мостовую, оставляя предательские следы.
Он начал с богатого района. Там было больше всего фонарей, пронзавших болтами тело улицы. Их всегда быстро чинили, доставляя Герберту особые муки. Но мазок и табличка изменилась. Вот уже нет Цветочной в этом месте, а внутри чуть разжалась пружина. Второй дом, третий, четвёртый он обошёл весь квартал и даже удивился, как быстро управился.
Этой ночью спалось очень спокойно. Улица волновалась, но Герберт лишь укрепился в своём решении. «Скоро всё закончится. Потерпи. Я избавлю нас от мучений и неудобств. Так будет лучше».
Днем он ходил по любимым местам. Гладил заснувшую кошку, поливал цветник в бедном районе, кормил голубей на Ратушной площади. Любовался улицей.