Девятнадцать месяцев в период с 1995 по 2001 год я посвятила собственному этнографическому полевому исследованию в России. Бо́л́́ьшая часть этого времени прошла в Твери, провинциальном городе с полумиллионным населением, расположенном в 170 км от Москвы. Здесь находилась группа «Женский свет». По большей части я жила в ритме обычной жизни вместе с участницами группы, многие из которых стали моими близкими подругами. Весной 1998 года вместе с членами группы я начала совместный исследовательский проект по выработке стратегии и теории международной помощи. Это сотрудничество позволило и заставило работать в более тесном личном контакте и, по сравнению с крупными фондами, тратить меньше времени на бюрократию. И хотя ограничения тоже были, но они носили иной характер. В их основе лежала исключительно локальная и не организованная кем-то извне миссия создания перемен. Рассматривая это сотрудничество, я думаю, что мы имеем необходимость привязывать критическую антропологию к конструктивным политическим проектам.
Опасности и ловушки
Результаты таких гендерных мероприятий противоречивы. С одной стороны, международная помощь способствовала активизации женского движения. Когда в начале 1990-х российские активистки впервые вышли на международную сцену, самостоятельных женских групп было крайне мало. С тех пор их количество выросло, и в основном из-за интереса международных организаций. Российские женские группы работают как никогда, занимаясь «нетворкингом» и по-новому делясь между собой информацией. Они принимают участие в международных мероприятиях, например в конференциях, спонсируемых ООН, и в форумах НПО. Они активные участники множества основных межгосударственных феминистских кампаний, например за ликвидацию насилия в отношении женщин и торговли женщинами и девочками. Эти группы стали эффективными посредниками между государствами. В них работают умелые публицисты, рассказывающие о своей работе в средствах массовой информации своей страны. Они заноза в боку российского правительства.
С другой стороны, из-за спонсорской поддержки возникла досадно ироничная ситуация. Фонды финансировали женские группы для того, чтобы повысить степень участия женщин. Однако, несмотря на новый международный профиль женских групп, на родине мало понимают и ценят их работу. Большинство россиянок считают отечественные женские группы не стоя́́́щими внимания. Большинство людей не имеют никакого представления об их активности, а знающие относятся к их целям, скорее, с настороженностью. По сложным историческим причинам в России нет общепризнанного мнения о гендерной дискриминации, и люди подозрительно относятся к представлениям о женщинах-организаторах. Не потому, что проблема новая или никогда не была политически важной. Наоборот, женская эмансипация и достижение свободы и равенства женщин было выдающейся целью социальной инженерии большевистской эпохи [Айвазова 1998; Edmondson 1984; Хасбулатова 1994; Stites 1978]. Женщины в СССР получили полные гражданские права и свободы сразу же после Октябрьской революции 1917 года. И все же во имя этого равенства при государственном социализме в 1970-е годы были приняты некоторые крайне непопулярные политические решения. Особенно непопулярны были законодательные меры, обеспечивающие «отмирание» семьи, например, право на развод и на аборты. Эти меры, введенные в первом Семейном кодексе 1918 г., были непопулярны среди мужчин и женщин всех классов, а не только в мещанской среде9. В результате к 1980-м годам сложилось общераспространенное убеждение, что социализм эмансипировал мужчин и переэмансипировал женщин. И мужчины, и женщины жаждали отмены такой политики. Женский активизм дискредитировал себя тем, что он ассоциировался с общественным движением, продиктованным сверху и санкционированным партией10. При этом термин «гендер», принятый в 1990-х годах, когда российские активистки вступили в диалог с западным феминизмом, россиян раздражает. Этот термин является результатом честного языкового заимствования, но лингвистически и концептуально изолирован из-за почвеннического традиционализма, столь глубоко укоренившегося в русской философии.
Женские коллективы эпохи перестройки, встреченные с таким воодушевлением европейскими и американскими спонсорами, не были массовым явлением. В России они казались аномалией. Во главе их встали высокообразованные, прогрессивные, социально ориентированные личности. Как я покажу в следующих главах, феминизм и концепция гендера оказались полезными для этих женщин, потому что они предложили модель, с помощью которой смогли осмыслить свою жизнь во времена больших социальных потрясений и структурных изменений. Также они были средством для описания дальнейшего пути и предлагали инструменты для критики существующих структур власти и социальных отношений. Кроме того, интерес к феминизму выражал стремление наконец воссоединиться, через литературу и личные связи, с европейской мыслью и дебатами внутри нее, восстановить связи, прерванные большевистской революцией и ограниченные в течение семидесяти лет государственного социализма. Феминизм в России не был зарождающимся общественным движением. Это была форма идентификации для элиты, которая олицетворяла искания и стремления определенного класса людей в определенный исторический момент. В результате сотрудничества с фондами эти женские группы стали еще более редким явлением. Как и другие неправительственные организации, пользующиеся международной поддержкой, подобные группы также считаются далекими от забот большинства людей.
Сами российские женщины-активистки неоднозначно относятся к тому, как международные спонсоры поменяли их деятельность. Хотя женские группы работают сообща как никогда раньше, это сотрудничество происходит на все более неравномерном социальном поле. Между организациями, получающими гранты, и теми женскими группами, которые остаются вне круга международного финансирования, разверзлась пропасть. Эти группы могут процветать, но некоторых активистов раздражают новые условия сотрудничества, установленные иностранцами. Профессионалы из НПО, как обычно, больше думают о том, чтобы угодить спонсорам и обеспечить собственную организационную устойчивость. Местные проблемы волнуют их значительно меньше [Регентова, Абубикирова 1995]. В этих обстоятельствах женские группы стали «подобны флюгерам», как выразилась одна из моих подруг-активисток. Они поворачиваются туда, куда подует политический ветер стран-спонсоров.
Наконец, как я уже говорила, эти проекты по расширению прав и возможностей женщин увязли в сложной и тревожной политической экономике. Рекламирование американского и западноевропейского правительственного проекта по содействию переходу России к демократии и рыночной экономике превратило их в неотъемлемую часть тех самых процессов экономической реструктуризации, которые подорвали статус женщин в постсоциалистический период. Десятилетие продвижения прав женщин в России было десятилетием интенсивных экономических потрясений. «Шоковая терапия» экономическая политика, которую поддерживали и агрессивно продвигали североамериканские и западноевропейские советники и которую затеяли так называемые российские «младореформаторы», призывала к радикальной реструктуризации11. Государственные заводы, предприятия и бюрократические структуры были закрыты и приватизированы. Это вылилось в массовые увольнения. За десятилетие, которое преподносится как «переход России к демократии», социальные показатели резко упали: ухудшилось здоровье населения, сильно возросла мужская смертность, многие оказались за чертой бедности. По данным исследований, от экономической реструктуризации особенно сильно пострадали женщины. После гарантированной полной занятости и равенства времен государственного социализма женщины как группа воспринимали демократизацию как разрушение и скорее чистый убыток, чем приобретение [Gal, Kligman 2000; Posadskaia 1994; Watson 1993]. Им было труднее приспособиться к рыночным условиям, и они добились более плохих результатов, чем мужчины, в новых условиях бизнеса и частного предпринимательства. Между тем, как правило, именно женщины обеспечивали уход за детьми, престарелыми и больными, и именно они особенно сильно пострадали от сокращения государственного обеспечения.
Международные проекты по расширению прав и возможностей женщин укладываются в эту логическую схему. В России они продвигались одновременно с сокращением систем социального обеспечения. Действительно, феминистские схемы навязывались теми же организациями, которые наблюдали за разрушением системы. В тот же период, когда они содействовали развитию гражданского общества и расширению прав женщин, международные кредитные учреждения, такие как Всемирный банк, и иностранные советники оказывали давление на новое демократическое правительство, чтобы оно проводило политику структурной перестройки12. Кроме того, международные спонсоры стали требовать, чтобы женщины-активистки занимались совершенно иной работой, чем та, которую они изначально собирались выполнять. Под эгидой расширения прав и возможностей женские НПО подталкивали к гендерному разделению труда, когда на женщин стала возлагаться ответственность за предоставление услуг, которые раньше гарантировались социалистическим государством. Это ставило дилемму перед российскими активистками и теми, кто с ними работал.
Где феминисты, нет коммунистов? Гендер и Россия
Чтобы понять гендерные мероприятия в России, их восприятие и их сложные, противоречивые и часто непреднамеренные последствия, необходимо исследовать их в рамках более широкой политической географии. Об этом говорит ироничный комментарий Светланы. Ее замечание наталкивает на мысль о двух взаимосвязанных явлениях: истории и экономике.
Краткий экскурс в российскую и советскую историю раскрывает иронию судьбы в продвижении прав женщин в России. Здесь я опираюсь на недавние российские исследования феминизма, а также на англоязычную историографию, с которой эти исследования вступают в диалог13. В конце XIX века русские женщины участвовали в общемировой борьбе за женскую эмансипацию в международном движении за избирательное право женщин [Keck, Sikkink 1998: 5158]. Так называемые «равноправки» (активистки, боровшиеся за равные права)14 чаще всего были образованными женщинами из буржуазии. Они общались с феминистками первой волны из США, Англии и всей Европы, приезжали с ними на одни и те же конференции, читали одни книги и вместе учились в школах Цюриха и Германии. Дореволюционное российское женское движение было меньшим по охвату и менее сплоченным, чем многие западноевропейские, но все же оно было динамичным и разнообразным. Суфражистки стремились к политическому и юридическому равенству; социалистки боролись за равную оплату труда женщин и членство в профсоюзах; радикальные феминистки за государственную поддержку материнства и репродуктивных прав женщин; христианские феминистки были сосредоточены на благотворительных проектах [Айвазова 1998: 26].
Что особенно важно для этой истории женские организации в то время были тесно связаны с социалистами. С 1890-х годов женщины начинают активно участвовать в марксистских кружках [Edmondson 1984: 27]. На самом деле, основная линия разлома, пролегающая между этими ранними феминистскими группами, и основная причина разделения «движения» заключалась в вопросе уместности классовой борьбы. В то время как социалистически ориентированные женщины считали, что эмансипация женщин может быть гарантирована только революцией, «буржуазные» феминистки как их насмешливо называли были сосредоточены на завоевании политических и экономических прав. Интересно, что, несмотря на эти кардинальные различия во взглядах, все они воспринимали свою борьбу как часть общей борьбы за социальное «освобождение» от царского самодержавия и патриархального общества, угнетавшего и мужчин, и женщин [Айвазова 1998: 49]15.
«Женский вопрос» превратился на рубеже веков в политический футбол. Различные политические партии получали поддержку, если выступали за равенство женщин. Российская социал-демократическая рабочая партия первая марксистская политическая организация включила в программу 1903 года завоевание равных прав для женщин. Так поступили и консервативные конституционные демократы (кадеты) [Успенская 2000: 144].
В дальнейшем российские женщины получили как избирательное право, так и полноту политических прав в целом существенно раньше, чем их западноевропейские и североамериканские коллеги. Этот факт любят настойчиво подчеркивать некоторые современные российские ученые. Попытка установить равенство между мужчинами и женщинами была одним из основных направлений социальной инженерии большевистской эпохи, и сразу после революции 1917 года большевики удовлетворили многие требования активисток. В 1920-е годы женские права укреплялись и расширялись: женщинам гарантировалась полная занятость, образование, право на аборт, на развод по взаимному согласию сторон [Goldman 1991]. И хотя в следующие десятилетия эти права то расширялись, то ослабевали в ответ на потребности партии, общий принцип оставался прежним: системы квот обеспечивали политическое представительство женщин и доступ к профессиональной квалификации и образованию. Что особенно важно было искоренено буржуазное разделение на общественное и частное, которое отводило женщине место только в домашнем кругу. Однако эта победа была спорной, а результаты сложными и противоречивыми. Как пишет Татьяна Клименкова: «Только после завоевания прав их неполнота стала очевидной. На самом деле женщины добились только возможности действовать на мужском поле мужскими методами» [Клименкова 1996: 61].
Советское государство усвоило язык женской эмансипации и равенства, чтобы мобилизовать женщин работать полный рабочий день, одновременно дистанцируясь от феминистских идей. В начале 1930-х годов Сталин заявил об окончательном решении «женского вопроса», поэтому партийные женотделы, образованные для обеспечения представительства женщин, были закрыты [Posadskaia 1994: 8]. Никаких попыток признать или оспорить культурные основы угнетения женщин больше не осуществлялось. Гендерное равенство стало неотъемлемой частью проекта по созданию гендерно-нейтрального Homo sovieticus («человека советского»). Не было попыток по-настоящему облегчить домашние обязанности; в советском проекте женская эмансипация подразумевала право быть «такими же, как» мужчины, при этом никаких изменений в поведении мужчин не ожидалось. В советский период в общественной жизни в целом элементы старого сохранялись и переплетались с новым; формальные декларации гендерного равенства были подорваны «контрдискурсами», которые утверждали и даже прославляли гендерные различия [Verdery 1996]. В результате на протяжении всего советского периода сохранялось сильное гендерное разделение труда. На женщин ложилась почти вся домашняя работа воспитание детей, приготовление пищи, уход за престарелыми и больными. На рабочем месте женщины занимали более низкие уровни власти, а профессии, где преобладали женщины, такие как медицина и преподавание, были «феминизированы» их важность была занижена, а заработная плата оставалась скромной.
Эта история помогает объяснить сопротивление России феминизму и то, почему с термином «гендер» связаны сильное замешательство и враждебность. Она также помогает понять ироничное отношение Светланы к своим американским коллегам-феминисткам. При знакомстве с институционализированным, стандартизированным подходом международных феминисток и при их будто бы незнании советской истории и современных российских реалий в сознании многих женщин возникали мысли о неуместности феминизма.