Там, куда простирается наше восприятие, вещи как бы повёрнуты лицевой стороной они открыты для нас. Но в то же время всякая вещь сохраняет остаток непознанного и даже более того принципиально непознаваемого. Такую вещь, исполненную своих тайн, философия называет «вещью в себе».18
Слова, в которых мы передаём другим своё видение мира, относятся лишь к той стороне вещей, которой они повёрнуты к нам. «Вещи в себе» не могут быть названы, поскольку они не доступны для человека на них нельзя указать. Но и явленная нам сторона мира не может быть полностью выражена при помощи слов. Не всё, что воспринимается чувствами, различимо сознанием, а так как именно сознание владыка слов, неосознанное не находит в них места. К тому же, у человека весьма ограничен запас имён. Слово понятно нам до тех пор, пока мы помним его значение. Увеличение количества слов рано или поздно натолкнётся на предел возможностей человеческой памяти. Но даже если и представить себе невозможное: будто у нас арсенал имён столь же велик, как действительно велико количество того, что может носить имя, то и тогда мы не сможем дать исчерпывающий портрет присутствующей в нашем восприятии вещи. Пусть мы найдём слова для описания мельчайших оттенков своих ощущений, но в тот момент, когда мы станем их произносить, наши ощущения уже изменятся. Этот процесс непрерывен, и, чтобы угнаться за ним, нам потребуется раз за разом продлевать описание. Иначе сказать: это описание никогда не будет закончено.
Получается, что когда мы называем каким-либо словом вещь, мы не представляем себе всей вещи. Границы нашего представления размыты. Мы не можем прояснить их другими словами, так как слова не вмещают вещей. Что же тогда соответствует слову? С чем его соотносит наше сознание, например, тогда, когда мы подбираем слова, чтобы наиболее точным образом выразить свои мысли, если вещи ускользают от нас?
То, что остаётся от вещи при описании её словами, это в то же время и то, как мы её понимаем. Слово, которым мы называем вещь, отсылает нас не к самой вещи, а к понятию, которое мы имеем о ней. Но люди не одинаковы: у каждого своё, особое восприятие мира, свой словарный запас для описания этого восприятия. Поэтому одно и то же слово у двух людей будет обозначать не совпадающие друг с другом понятия. Сколько людей говорит на одном языке столько же и понятий может скрываться за каждым словом. И всё же это не могут быть понятия, не имеющие между собой ничего общего. Язык объединяет людей, позволяя им общаться друг с другом. Чтобы общение состоялось, каждый из нас должен достаточно ясно представлять, что понимает под тем или иным словом наш собеседник. Если этого нет, у нас могут возникнуть проблемы.
В японской сказке «Ямори» рассказывается, как муж и жена старик со старухой сидели и грелись у печки в дождливый осенний вечер, разговаривая о чём придётся. За дверью их подстерегал тигр, посчитавший стариков лёгкой добычей. Тигр, как отмечает сказка, был молод и глуп. Прежде чем перейти к решительным действиям, он решил подслушать, что говорят в хижине, тем более что как раз заговорили о нём.
Нет никого на свете страшнее тигра! сказал старик.
Тигр, конечно, страшен, возразила старуха. Он нападает на овец, коров и даже на лошадей. Но мы-то с тобой бедны, и у нас нет скота, что нам бояться тигра? Я гораздо больше боюсь ямори они такие противные, скользкие Смотри, один вон уже ползёт!
Тигр обиделся: он не знал, кто такой ямори, и был до сих пор уверен, что страшнее его никого нет. А выходит, ямори страшнее. Тигру стало несколько жутковато. Тут и старик закричал: «Ай, ползёт!». Тигр не выдержал, задрожал до кончика хвоста и бросился наутёк.19
Маленькая серая ящерица ямори спасла от смерти ничего не подозревающих старика со старухой. Воображение, разгулявшееся в темноте, нарисовало тигру образ чудовища, и слово «ямори» приобрело для него совсем другое значение, чем оно имело для стариков, да и для всех японцев. Тигра подвело его понимание того, что может быть страшным. Для хищника естественно счесть страшным ещё более свирепого хищника, но то, что можно назвать страшной и безобидную ящерицу, пускай и мерзкого вида, ему не понять никогда.
Страх это эмоция, чувство, внутреннее переживание, состояние нас самих, воспринимаемое иначе, чем состояния окружающих нас вещей. Если мы видим, что собеседник нас не понимает, когда речь идёт о чём-то, что находится вне нас, мы можем просто указать ему на то, что обозначается тем или иным словом. Если бы тигру показали серую ящерицу и сказали: «Это ямори», он перестал бы считать ямори чудовищем. Имена, которые мы даём предметам, материальным телам, менее других способны вызвать непонимание. Различия в том, как каждый из нас видит предметы, хотя и существуют, но не так велики, чтобы мы не сообразили, что названное имя относится именно к этому, указанному нам предмету. Но человек даёт имена не только предметам. Общаясь, мы не только называем вещи друг другу, но и говорим каковы они, что нам приходится с ними делать, каково наше отношение к этим вещам. И здесь уже в полной мере проявляется индивидуальность нашего восприятия и понимания. Понятие того, что может быть страшным, своё у тигра из сказки, своё у старухи, своё у старика, а за пределами сказки своё у каждого человека. Они могут быть различны вплоть до полной противоположности. (Христианские мученики страшились потерять душу и не боялись земных страданий; атеиста же страшит именно то, что с ним может произойти при жизни, поскольку в бессмертие души он не верит.) Единственное, что объединяет столь разные понятия в одно, хотя и неопределимое целое, это имя.
Имя способно перекинуть мостик от понятия, существующего у одного человека, к понятию другого хотя бы уже потому, что позволяет им думать, что они оба имеют в виду одно и то же. Даже если потом выяснится, что это не так, люди будут склонны, сравнивая свои понятия, видеть в них общее. Может быть, они даже их в чём-то изменят, подгоняя друг к другу.
Общие имена, которые мы прилагаем к нашим индивидуальным понятиям, дают нам возможность хоть как-то выразить наш внутренний мир, сделать его доступным пониманию кого-то другого. Более того, часто они помогают человеку лучше разобраться в самом себе, поскольку именно ими проведены границы состояний нашей души. Грусть, печаль, тоска за этими словами скрываются разные состояния, но убери слова и уже не будет возможности различать эти чувства, а это значит, что они сольются в одно.
Можно ли раз и навсегда определить, что человек называет тоской, а что печалью? Даже если бы такое определение и существовало, мы бы не смогли им воспользоваться. Наблюдая за человеком и стараясь обнаружить в нём признаки, совпадающие с нашим определением, мы никогда не будем уверены в том, что действительно знаем, что происходит в его душе. Самый короткий путь спросить об этом самого человека. Для внешнего наблюдателя различие между тоской и печалью формально: оно лишено остроты ведь это чужое переживание. Тот же, кого настигла тоска, знает об этом, и знает благодаря тому, что может выразить свою боль в этом слове.
Как же узнать, что обозначают слова, если порою словами это не скажешь?20 Желающий вместить в себя весь смысл слова должен проследить, в каких случаях оно возникает в речи людей. Каждое новое употребление прибавляет слову иной аспект смысла. Наиболее распространённые употребления слов заключают в себе то общее, что имеют между собой наши понятия, соответствующие этим словам. Существует также и обратная связь: если появление слова выглядит закономерным для какого-то случая, сам этот случай становится составляющей частью скрывающегося за словом понятия. Имя, которым мы называем вещь, ситуация, в которой мы используем это имя, влияют на наше представление об этой вещи и даже подсказывают, каковы должны быть наши действия по отношению к ней.
Когда ослик Иа-Иа потерял свой хвост, медвежонок Винни-Пух взялся его искать. Первым делом он пошёл за советом к мудрой Сове, которая жила в Дремучем Лесу. У Совы на двери висел колокольчик, к колокольчику был привязан шнурок.
« Красивый шнурок, правда? cказала Сова.
Пух кивнул.
Он мне что-то напоминает, оказал он, но я не могу вспомнить что. Где ты его взяла?
Я как-то шла по лесу, а он висел на кустике, и я сперва подумала, что там кто-нибудь живёт, и позвонила, и ничего не случилось, а потом я позвонила очень громко, и он оторвался, и, так как он, по-моему, был никому не нужен, я взяла его домой»21
То, что может висеть на кустике, для Совы было шнурком от звонка. Так хвост Иа-Иа получил имя шнурка. Став шнурком, он был и использован соответствующим образом. Вернуться на своё законное место он смог лишь тогда, когда был узнан Винни-Пухом как хвост, то есть сначала ему возвратили его настоящее имя.
Имя больше, чем просто название того, с чем сталкивается человек. Оно ещё и то, что мы ожидаем от носителя имени. Имена людей, возникшие ещё в древности, самые яркие свидетельства этого. Как правило, человеку давалось несколько имён: одно, выражающее его истинную суть, другое (или другие) для общего употребления. Эти «имена-для- других» сменяли друг друга в течение жизни: мать называла ребёнка ласкательным именем; возмужавшему юноше, посвящая его в охотники или воины, в новом имени желали успехов; для старика именем становилась оценка всей его жизни. Когда сегодня родители называют девочку Галиной, а мальчика Алексеем, они часто не обращают внимания на смысл этих имён, прежде всего беспокоясь о благозвучии имени. Может даже показаться, что именем может быть любое красивое сочетание звуков. Если когда-нибудь люди научатся видеть в именах только созвучия, человеческий язык потеряет более чем половину смысла составляющих его слов. К тому же он потеряет свою историю.
Имена, которые мы носим, осмысленны, поскольку указывают нам на другие слова, смысл которых мы знаем. Так, «Галина» восходит к греческому слову, обозначающему тишину или спокойствие; «Алексей» в переводе с греческого значит «защитник». Но и многие другие слова поддаются подобной расшифровке: медведь любитель мёда, что и отражено именем («медв» от «медовый», «едь» еда, пища; «медведь»=«медоед»); город прежде обносился стеной, отсюда и получил имя («город»=«огороженное место»). Этот способ создавать новые имена, пользуясь значениями старых, основной путь развития языка. Иногда связь с другими словами лежит на поверхности, как в случае названных слов, иногда может быть найдена путём тщательного сравнения со словарями других языков. Происхождение некоторых слов не установлено до сих пор и вряд ли уже когда-нибудь это удастся.
Существует особая наука, занимающаяся выявлением родственных отношений между словами, которая носит имя этимологии. Этимология (ετυμολογία) греческое слово, сложенное из двух основ: ἔτυμος («истинный, правильный») λόγος («слово, суждение, определение, доказательство»). Таким образом, ετυμολογία буквально означает «первоначальный, исходный, истинный смысл слова». Этимологией также называется история происхождения каждого слова в отдельности.
Чем позже возникло слово, тем проще разобраться в его этимологии. Философии в этом отношении повезло: смысл слова прочитывается довольно легко. Подобно другим словам древнегреческого языка, образованным от двух основ, оно выражает наличие между ними связи: φιλέω («филео») в переводе с греческого означает «люблю», σοφία «мастерство, ловкость, знание, мудрость». Таким образом, философия (φιλοσοφία) это любовь к знанию, к мудрости, или же, если попытаться сказать одним словом, по образцу греческого, любомудрие. Впрочем, если вместо мудрости подставить знание, получится иной перевод: любознательность любопытство по поводу знаний, желание узнать что-нибудь.
Мы привыкли видеть ценность в образовании, поэтому и любознательность, скорее всего, покажется нам качеством, заслуживающим уважения. Между тем, цель образования сделать человека пригодным к какому-то делу, для любознательности же новое знание конечный продукт. Знание, полученное лишь ради желания знать всё больше и больше, бесплодно. Процесс познания сам по себе бесконечен: к чему бы ни лежал наш интерес, всегда найдётся что-то такое, чего мы бы не знали, но могли бы узнать. Только от человека зависит, прервётся ли этот процесс. Для этого он должен остановиться и сказать: «Хватит, сейчас я знаю достаточно, чтобы продвинуться к цели, которую я поставил; если же мне потребуется новое знание, я знаю, как мне его найти». При этом, конечно, он должен понимать, что сам себя ограничил и знает меньше, чем мог бы, потрать он на познание большее время.
У Крылова есть басня о двух соседях, один из которых недоучившийся философ, по-видимому, человек не без средств, другой простой мужик, зарабатывающий на жизнь своим огородом. Подобное соседство сподвигло на огородничество и философа. Ему захотелось доказать, что, организовав всё дело по науке, он легко обойдёт никогда не бравшего книгу в руки соседа. Философ обложился литературой и взялся изучать последние новости на огородном фронте. Видимо, не случайно он не закончил своё философское образование: по характеру это был вечный студент человек, не умеющий обуздывать свою тягу к новому знанию. Казалось бы, философ трудился в поте лица:
Беда Философа в том, что огурцы его не очень интересовали. Он с удовольствием работал, но удовольствие ему приносило новое знание. Для него было важнее опробовать то, о чём пишут в журналах, чем снять урожай. Знание, сделавшееся самоцелью, оказалось бесполезным для своего хозяина.
И мысль, и любое дело, которым занимается человек, невозможны без начального знания. Именно поэтому мы тратим так много времени на обучение: мы нуждаемся в том знании, которое получаем. Чтобы действовать, надо знать как. Но, действуя, мы используем знание, направляя всё усилие на достижение цели действия, а не на заботу о том, чтобы наше знание пополнялось. Также и мысль не рождается на пустом месте, мысль это всегда мысль о чём-то. Во всякой мысли присутствует то, что мы знаем, но само мышление несводимо ни к простой констатации знания, ни к процессу познания. В мыслях наше сознание обнаруживает само себя, подобно тому, как человек получает представление о том, как он выглядит, с помощью зеркала. Перед зеркалом актёр отрабатывает и мимику и походку. Аналогичным образом с помощью мысли сознание контролирует свою деятельность. В мышлении главное не само знание, ставшее содержанием мысли, а то, что оно предстало перед сознанием именно в этот момент, ввиду текущих событий. Поэтому в мысли неизбежен момент отношения к знанию: мы или доверяем ему, или отрицаем его, сомневаемся в нём, удивляемся ему, возмущаемся или испытываем удовлетворение по его поводу. Человек неравнодушен к своему знанию. Он не может отстранённо следить за ним, наблюдать его как бы со стороны, ведь от того, каково это знание, зависит, что он сочтёт для себя лучшим сделать. Поэтому из всякого знания мы стараемся извлечь то, что имеет к нам хоть какое-то отношение. Если же этого не удаётся, то ценность такого знания лишь в том, что нас не оставляет надежда когда-нибудь сделать это.
Основная цель, с которой человек познаёт мир, понять самого себя: что он из себя представляет, каким бы он мог быть и что ему мешает добиться того, что он хочет. Человек активно ищет нового знания, когда ему не хватает уверенности в себе и в правильности своих действий. И здесь его подстерегает одна большая иллюзия. Может показаться, что знание уже само по себе предопределяет наши поступки.