Мы с Томасом вышли из дома в темноту и пошли к месту встречи с герром Мейером.
Береги себя. Когда война закончится, я тебя найду, пообещал Томас. Мы поцеловались на прощание, и я заставила себя оторваться от него.
Я тебя люблю! крикнул он мне вслед.
Он остался на мосту, откуда я убежала тогда от Руди Рамозера. Уходить было невыносимо. Хотелось кричать о том, как я его люблю, и я прикусила губу, чтобы не разреветься, но слезы безудержно текли по лицу.
Я с трудом карабкалась по скользкой тропе, и мучительная утренняя тошнота помечала мой путь наверх. Если бы кто-нибудь захотел меня выследить, мой курс был отмечен гораздо отчетливее, чем у Гензеля с белыми камешками.
И я легко догадалась о том, что всегда подозревала: Лорин Майер был не только почтальоном. Он работал на Сопротивление, переправляя людей и грузы через перевал. Тропу, что вела вверх через перевал и вниз по другую сторону, он знал как свои пять пальцев.
Несмотря на мои старания, я запыхалась больше обычного и продрогла. И тем не менее он меня подгонял. Мы все дальше поднимались по тропе прочь от узкой долины, которую я в жизни почти не покидала. Несколько раз я оступалась и падала, сшибая колени. На самой вершине перевала мы остановились, и я оглянулась в последний раз.
Увижусь ли я когда-нибудь с Томасом? спросила я.
Роза, в наше время обещать ничего нельзя, но я знаю, он тебя любит. И найдет, как только появится возможность.
Далеко внизу на зимнем солнце блестели окна домов. Я немного побаивалась неизвестного будущего, но совершенно не жалела о том, что ушла из родительского дома. Отец меня предал, а мать не сумела как следует позаботиться. Беспокоила только сестра, но герр Майер пообещал за ней присмотреть.
Пойдем, поторопил он. Впереди у нас долгий спуск.
Ноги не желали двигаться они словно приросли к вершине перевала.
Мне было шестнадцать, но я уже познала предательство родителей, страдания и вкусила первую любовь. Сделай я сейчас один шаг, и вряд ли снова увижусь с Томасом. Я была влюблена по уши и, ma chère, откровенно считала, что больше никого никогда не полюблю.
Наконец почтальон подошел ко мне, развернул за плечи, и вскоре я, спотыкаясь, не разбирая из-за подступивших слез дороги, спускалась по другой стороне горы. Мы шли по тропе вдоль реки все утро, обходя две деревеньки. Я устала, проголодалась, меня преследовала тошнота, когда герр Майер указал на фермерский домик, примостившийся чуть пониже леса.
Там переночуем.
Дом стоял неподалеку, но ноги меня не слушались, склон казался непреодолимым. Почтальон меня легонько подтолкнул.
Пойдем, там живут хорошие люди. И покормят, и выспимся.
На следующее утро фермер выкатил подводу и запряг лошадь, чтобы отвезти меня дальше, а герр Майер вручил мне стопку писем.
Я их пронумеровал, сообщил он, показывая на верхний левый угол конвертов. Я посылаю тебя, как по почте. На каждом конверте имя получателя и адрес. В каждом письме просьба позаботиться о тебе и отправить по следующему адресу. Так я переправляю беженцев. Этим людям можно полностью доверять. Они не станут задавать вопросов, и ты тоже ни о чем не спрашивай. Тебя накормят, устроят на ночлег и переправят дальше.
Я пересмотрела стопочку писем, остановившись на последнем, адресованном профессору Генриху Давиду Гольдфарбу в Санкт-Галлене.
Кто это? спросила я.
А это Томас предложил. Он у него учился.
Он взял мой небольшой чемоданчик с одеждой и погрузил на телегу.
Держи, пригодятся.
И вложил мне в руку несколько швейцарских франков.
Как только он сделал шаг назад, я бросилась ему на шею. Он на секунду замешкался, прежде чем неуклюже обнять. Родительский дом я покинула, не пролив ни единой слезинки, даже ощутив свободу, но попрощаться с Лорином Майером без сожаления не могла.
Спасибо вам. Не знаю, что бы я без вас делала, сказала я, пытаясь говорить уверенно.
Мне не хотелось его расстраивать.
Роза Кусштатчер, хрипло ответил он, я желаю тебе добра. Голова на плечах у тебя вроде имеется, так что все будет хорошо. Пиши мне.
До Санкт-Галлена я добиралась пять дней, преодолевая немногим больше ста пятидесяти миль поездами, автобусами и попутками, с ночевками по указанным почтальоном на разных конвертах адресам. Каждый хозяин кормил меня и предоставлял ночлег, потом отправлял к следующему. Раньше я редко выезжала из нашей долины, зато теперь кочевала из одного незнакомого дома к другому без страха или каких других чувств. Я была молода и просто будто вырвана из привычной жизни. Теперь, вспоминая прошлое, понимаю, что была в шоке. Меня передавали из рук в руки, словно отправленную Майером посылку.
И только когда я стояла перед домом на Дуфурштрассе адрес на последнем письме, грезы рассеялись. Я, как и раньше, постучала и ждала. Дверь открыла недовольная женщина.
Да? холодно сказала она, оглядывая меня с головы до ног.
Добрый день, нервно поздоровалась я. Я ищу профессора Гольдфарба.
Кого?
Профессора Гольдфарба. Он здесь живет. Взгляните.
И показала ей письмо.
Нет. Мы тут живем уже сколько наверное, я бы заметила в доме профессора. Поспрашивайте у соседей.
И, не говоря больше ни слова, захлопнула у меня перед носом дверь.
Меня одолевала тошнота, и едва я шагнула на тротуар, как меня вырвало.
Наверное, произошла какая-то ошибка.
Руку оттягивало рекомендательное письмо Томаса старому профессору. Похоже, он ошибся с номером дома.
Посидев немного у ограды с холодными железными прутьями, огораживавшей садик перед домом, я окончательно растерялась, не зная, как быть дальше. Надежда, с которой я сюда добиралась, рассеялась, словно дым. Но потом вспомнила, что Томас назвал меня валькирией: «Вы даже не понимаете, насколько сильны». Я поднялась. Так легко я не сдамся. Не подводить же Томаса.
Я открыла следующую калитку и прошла по садовой дорожке. Я постучалась домов в двадцать на той улице, но большинство людей о профессоре не слыхало. Только двое ответили, если я имею в виду мужчину, который жил тут совсем недолго, то он переехал. В какой-то момент я обнаружила, что спускаюсь по холму и иду обратно. Я не была готова к неожиданностям. Этот конверт внушал уверенность, что все будет хорошо. Но не тут-то было. Я одна в чужой стране, где никого не знаю. Наверное, я не та валькирия, которую видел во мне Томас.
Стоял февраль. Земля была покрыта снегом. Темнело, и я замерзла. Наконец нашла дешевую гостиницу, но пришлось переплачивать, чтобы они закрыли глаза на отсутствие документов. Деньги стремительно таяли, и на следующий день их едва хватило, чтобы купить еды и просидеть в тепле ближайшей гостиницы до закрытия. Никогда не забуду ужаса второй ночи, когда я лежала, свернувшись комочком, на крыльце собора. Я боялась темноты, одиночества, безденежья и замерзнуть до смерти. Еще пару холодных дней и ночей я побиралась и даже украла несколько булок из уличной корзины перед магазином. Тошнота мучила хуже голода. На четвертый вечер в гостиницу не пустили я была похожа на нищенку. Мужчины провожали меня жадными взглядами, напоминавшими о Шляйхе.
На следующее утро я в отчаянии вернулась на Дуфурштрассе и снова начала стучаться в каждую дверь, начиная с первого дома. Добравшись до конца квартала, я перешла через дорогу и вернулась по другой стороне.
Поиски заняли все утро и только добавили безнадежности.
Я стояла в конце квартала, едва сдерживая слезы. Потом приструнила себя с чего это я решила, что он уехал из города? Стучись в каждую дверь! Однако Санкт-Галлен не крохотный Оберфальц. И прежде, чем найдешь человека, запросто умрешь от голода.
Я отчаялась, и энергия моя иссякла. Понимала, что должна как можно скорее найти профессора, не то Думать о других возможных вариантах было невыносимо. Окинув улицу взглядом в последний раз, я медленно повернулась: решение пришло само собой настолько простое, что я засмеялась вслух. Может, я не смогу найти дом, но если человек был у Томаса профессором, значит, преподавал в университете, и нужно искать его на работе. Когда я спросила нескольких прохожих, где находится университет, первые трое сделали вид, что не расслышали. Четвертая, молодая женщина, улыбнулась и ответила:
Университета как такового здесь нет. Может, вы имеете в виду Высшее коммерческое училище?
И показала, как пройти.
До училища было рукой подать, однако найти тех, кто знал профессора, оказалось труднее наконец мне указали на здание, в котором он работал. Я обошла экономический факультет и, не найдя нужного имени ни на одной из табличек, постучалась в кабинет секретаря.
Войдите, пригласил тихий голос.
Я вошла.
Извините, начала я тоном, каким приветствовала посетителей ресторана, я разыскиваю профессора Гольдфарба.
Секретарь оказалась худенькой женщиной средних лет, прятавшейся за пишущей машинкой в кабинете, полном металлических картотечных шкафов.
Вы студентка?
Нет.
Она прищурилась.
Родственница?
Нет.
Тогда ничем помочь не могу, резко ответила она. Чужим сюда вход воспрещен.
Страх, голод, отчаяние, которые я старалась скрыть, нахлынули на меня все сразу, и я села перед ней на стул.
Не знаю что и делать, если его не найду, вздохнула я, не сдержав рыданий.
Простите, мягко сказала женщина и подошла ко мне. Она стояла рядом, касаясь моего плеча. Если это так срочно, пойду его поищу.
Я успокоилась и даже уняла рыдания, но еще вытирала слезы, когда она вернулась с неопрятным мужчиной в плохо сидящем коричневом твидовом костюме. Не бритая несколько дней седая щетина оттеняла его бледную кожу. Я встала.
Это профессор Гольдфарб, сказала женщина.
Он прищурился, всматриваясь в мое отчаявшееся лицо.
Фройляйн Полт говорит, вы меня разыскиваете. Мы знакомы?
Его речь была отрывистой и ясной: немец.
Нет. Но у меня для вас письмо, ответила я, взмахнув помятым конвертом Томаса.
Разрешите?
Я кивнула, и он аккуратно подцепил конверт тонкими пальцами.
Какая холодная у вас рука. И акцент вы ведь не местная?
Нет. Я из Южного Тироля.
Он снова посмотрел на меня, потом сосредоточил внимание на конверте и прочитал свое имя и адрес, написанные аккуратным, чуть размазавшимся почерком Томаса. Потом перевернул письмо, взглянув на обратный адрес.
Сядьте и подождите.
Фройляйн Полт показала мне на стул в коридоре перед ее кабинетом и принесла стакан с водой. Я устала и была рада месту, но слишком взволнована, чтобы сидеть тихо, и стала наблюдать в окно за молодыми и старыми мужчинами, идущими теми же тропами, что я исходила раньше, и старалась не думать о последствиях, если письмо Томаса не достигнет цели.
Минут через десять профессор в пальто с шарфом на шее, шляпой и портфелем в руках вернулся.
Роза Кусштатчер?
Да.
Я очень уважаю Томаса Фишера, сообщил он церемонно и в то же время мягко. Пойдемте со мной.
Как только до меня дошли его слова, я упала на стул и заплакала.
Профессор привел меня к себе домой прямо на кухню.
Садитесь, сейчас приготовлю вам горячего молока с медом, приказал он. Потом поговорим.
В углу комнаты была традиционная изразцовая печь с обвивавшей ее скамьей, и, пока он готовил, я села погреться.
Держите, предложил он.
Я открыла глаза и обнаружила, что, прижавшись головой к теплой печке, нечаянно задремала.
Это вам.
Он оставил меня смаковать горячее сладкое молоко, а сам открывал дверцы шкафов и выдвигал ящики. Я поднесла чашку к носу и, вдохнув густой приторный аромат, на какой-то миг представила себя на кухне с матерью. Но быстро отмела видение: здесь было безопасно.
Пока профессор суетился на кухне, я воспользовалась возможностью рассмотреть его повнимательнее. Я воображала морщинистого седовласого старика, но ему было не больше пятидесяти. Он был кожа да кости. Я с облегчением потягивала молоко, до сих пор не веря, что его нашла.
Вот, он выдвинул из-за стола стул для меня. Еды немного, но есть хлеб и сыр.
Я оторвалась от теплой печки и присоединилась к нему за столом. На плоской тарелке появился пикантный бледно-желтый сыр, маринованные корнишоны и несколько ломтиков ржаного хлеба. Я облегченно вздохнула: от голода я не умру и до смерти не замерзну, по крайней мере, не этой ночью.
Профессор тоже стал есть. Ужинали молча.
Перекусив, он опустил нож и вилку и тщательно вытер губы хлопчатобумажной салфеткой.
Томас Фишер был моим лучшим студентом любимцем. Он попросил меня вам помочь, сообщил профессор и, взяв пустую тарелку, помолчал. Боже мой, вы, наверное, голодны. Пойду-ка раздобуду чего-нибудь еще.
Он поспешно встал, отодвигая стул.
Комната в конце коридора свободна. Оставайтесь, сколько потребуется.
В квартире профессора было полно книг и мало домашнего уюта. Единственными признаками жизни помимо работы были четыре портрета в серебристых рамочках, стоявшие на каминной полке. На первом снимок двух мальчиков чуть старше десяти лет, закутанных в большие белые в темную полоску шали с бахромой. На втором стояла в пятой позиции девочка лет двенадцати в балетной пачке. На третьем те же трое детей, совсем маленькие, мальчики в костюмах моряков, а девочка в накрахмаленном переднике. Последним был портрет худенькой женщины с короткой стрижкой «боб», модной в тысяча девятьсот двадцатые.
Профессор отвел меня к своему врачу, доктору Остеру, который, осмотрев, велел приходить к нему раз в месяц и отослал на кухню, к жене, попросить ее подать им с гостем кофе, пока они обсудят новости. Выставляя на поднос кофе, сахар, сливки, пирожные, фарфоровые чашки с блюдцами, фрау Остер вытянула из меня всю подноготную. С тех пор, когда я заходила на консультацию, она снабжала меня поношенной детской одеждой и плохо сидящими платьями для беременных, выпрошенных у других пациенток. С ее помощью у меня собралось своего рода приданое.
Каждый день я выходила на прогулку по живописному городку с его аскетичным бенедектинским монастырем и собором в стиле барокко с черными башнями-близнецами, наслаждалась видами на озеро Констанц, простиравшееся внизу в долине, и темной громадой горы Сентис, вздымавшейся среди пологих холмов. Возвращалась я с продуктами и готовила обед и ужин для профессора. Пусть мать не уделяла мне много внимания, зато научила готовить, убирать и не бояться никакой работы.
Горячая домашняя еда профессору пришлась по душе, со временем одежда уже не сидела на нем мешковато, как раньше. Не знаю, заметил ли он в доме какие-то изменения, но я в порыве благодарности мыла и скребла до блеска. Наш союз был странноватым, но мне, юной и неопытной, несказанно повезло. Профессор принял меня, предоставил убежище и едва замечал. Я чувствовала себя в безопасности. По вечерам мы вместе ужинали, потом он перебирался в кресло в гостиной и слушал пластинки или читал, а я рукодельничала.
Платья, переданные мне фрау Остер в аккуратно завернутых пакетах из коричневой бумаги и перевязанных веревочкой, были неизменно велики, и я, сначала осторожно, их ушивала. А потом, после нескольких ночей, что-то произошло. Живот увеличился, и я распускала ушитые раньше платья: путем проб и ошибок научилась сшивать ткань мелкими стежками, штопать, сметывать, сшивать на живую нитку. У меня получались аккуратные плотные швы «назад иголку». Я со страхом распускала подшивку, пока подруга фрау Остер не показала мне, как выполняется «потайной шов». Однажды, кажется на Крещение, я распорола уродливое платье из совершенно роскошного ситца, вытащила из швов нитки и впервые обратила внимание на фасон: на сборки и складки, вытачки и форму на его основы. И начала понимать, чего можно достичь тщательной кройкой и шитьем. Я превращала бесформенные мешки в элегантные наряды. И попутно, долгими вечерами, размышляла, что делать с ребенком, когда он родится.
До недавнего времени, ma chère, молодые незамужние женщины уходили из дома, чтобы родить внебрачного ребенка, и подбрасывали его в монастырь или в больницу на усыновление, потом тайно возвращались домой, надеясь, что никто не заметил. Матери-одиночки встречались крайне редко и жили во всеобщем презрении.