Прижавшись к Грише, Маша ощущала его руку, отчего становилось спокойнее на душе всё-таки оказаться в самом, пожалуй, страшном времени Очередь стояла молча, переминаясь с ноги на ногу, мальчик постоянно проверял карточки, понимая, что за драгоценность у него в кармане. Казалось, прошли даже не часы годы, когда подошла и их очередь. Открывшаяся дверь показала не очень обыкновенный прилавок, за которым обнаружилась закутанная в платок женщина, требовательно протянувшая руку. Увидев такие же серые квадратики, как и та бумага, что была в кармане, Гриша протянул продавщице требуемое. Женщина что-то вырезала из бумаги, вернув остаток, и тщательно взвесила небольшой кусочек чёрного, выглядевшего не очень обычно хлеба, протянув его Грише. Все это она делала молча, ни о чём не спрашивая.
Спрятав в карман карточки и хлеб, контролируя его, Гриша двинулся в обратный путь, цепко держа за руку смотревшую круглыми глазами Машу. Он и сам удивлялся, но понимал, что себя выдавать нельзя, ведь, кроме всего прочего, в Советском Союзе того времени было энкаведе, про которое в их времени рассказывали всякие ужасы. А ну как кто-то поймёт, что карточки принадлежат не им?
Именно поэтому мальчик старался ничем не показать своё удивление, спокойно двигаясь к «их» дому. Идти предстояло долго, но отщипнувший кусочек хлеба от выданной им порции, Гриша протянул его сразу же повеселевшей девочке. До дома они не дошли не было никакого дома, лишь дымящиеся руины. Что теперь делать, мальчик не знал, в первый момент растерявшись. Стоило однако Маше всхлипнуть, и Гриша взял себя в руки. Повернув девочку к себе, он взглянул ей в глаза и твёрдо произнёс:
Всё будет хорошо!
Я тебе верю, ответила ему Машка. Но что теперь?
Теперь присядем, съедим чуть-чуть хлеба, озвучил план мальчик. И будем искать другой дом.
Как скажешь, согласно кивнула девочка.
Таких квартир, как первая, Маше и Грише больше не попадалось, но следующее место обитания они нашли довольно быстро. Брошенных квартир, зачастую «как есть», было достаточно. Не прошло и получаса, как они нашли очередной дом, в котором всё оказалось оставлено так, как будто хозяева готовы вернуться прямо сейчас, но, разумеется, никто не вернулся.
Потянулись дни. У них были карточки, значит, был и хлеб. Маша первое время находилась в перманентной истерике, но потом, конечно, начала привыкать. Человек ко всему привыкает Вскоре выпал снег. Каждый день теперь начинался с того, что нужно принести хлеба и воды, потому что водопровод почему-то перестал работать. Ну и кипяток приходилось уже приносить. Хорошо хоть бидон для него нашёлся. Помыться уже было нечем, но этот факт обоих почему-то больше не беспокоил.
На улице стало холоднее, в очередях начались разные разговоры. От «город сдадут» до слухов о каннибалах. То, что город абсолютно точно не сдадут, Гриша знал, но вот что касается второй новости удивился. Таких подробностей о Блокадном городе он не помнил. А ещё помогало Ленинградское радио. То злой, то уставший голос Ольги Берггольц заставлял жить и бороться. Жить, несмотря ни на что.
Хотите конфетку, детки? какой-то мужчина напугал обоих чуть ли не до мокрых штанов.
Он был действительно страшным, и теперь то, о чём говорили в очереди, просто прозвучало в ушах мальчика, с силой оттолкнувшего этого человека. Утащив за собой доверчиво потянувшуюся к сладости Машу, Гриша ещё несколько часов не мог прийти в себя, пытаясь отдышаться.
Гриша! Гриша! Зачем мы убежали, это же конфета! возмутилась девочка.
Она как будто потеряла часть своих знаний, оказавшись в настолько незнакомой обстановке. Да и голод Привычный к недокормленности Гриша отдавал большую часть добытого хлеба девочке, но и его не хватало голод всё чаще прихватывал живот, отдаваясь в нём тянущей болью. Маша была на что угодно уже согласна ради кусочка хлеба, но Гриша как-то находил в себе силы подбодрить её.
Это плохой человек. Вдруг конфета была с ядом, или же он хотел нас съесть Или мальчик прошептал на ухо бледной Маше свою догадку, заставив девочку всхлипнуть. Сама подумай: вокруг нет даже хлеба, а у него конфеты!
Ты прав Мы умрём? как-то очень безнадёжно спросила девочка. Не хочу Я знаю, что многие умерли, но
«Осталась одна Таня»3, процитировал Гриша.
Не хочу умирать, не хочу, чтобы умер ты, призналась Маша.
Мы будем жить, как мог уверенно ответил Гриша.
Он привык за последнее время обнимать Машу, которой оказались очень нужны эти объятья, это тепло. На улице выпал снег, и пришлось ходить очень осторожно, потому что можно было упасть на льду, а подняться совсем непросто. Если бы не найденные в той, первой, квартире детские вещи пусть не совсем по размеру, но они спасали то Маша и Гриша уже погибли бы, мальчик это очень хорошо понимал.
Человек ко всему привыкает, привыкли и они. Дозировать хлеб, держаться, чтобы не съесть его полностью всю дневную норму за один раз. В новой квартире нашёлся примус и немного, как Гриша в первый раз подумал, керосина. Быстро разобравшись с устройством, он готовил кипяток. На помывку воды уже не было. Она-то была, но согреть её было нечем. Чувство голода стало постоянным. Маша иногда вела себя как пятилетняя хныкала, просила хлебушка, но не смела притронуться к нему без разрешения Гриши, а вот мальчик Откуда у него появились силы сдерживаться, укрывая девочку заботой, не мог понять и он сам. Просто мальчик знал так правильно.
Маша вспоминала свою прежнюю жизнь, понимая теперь, что детдом был счастливой жизнью, ведь в ней не ощущалось этого тянущего чувства голода. Есть и там хотелось, но вот именно такого не было. Боясь оставаться одной, девочка всегда ходила с Гришей и за хлебом, и за водой. Оскальзываясь, она помогала мальчику, взявшему на себя заботу о ней, спасавшему её каждый день и каждую ночь. От холода, от страха, от безнадёжности. Каким-то чудом Гриша находил слова, убеждая её жить дальше. А ещё было Ленинградское радио.
«Скрипят полозья в городе, скрипят
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев»4
Однажды Гриша услышал крики и визги. Используя то, чему его научила жизнь, он скользнул в какую-то толпу. Оказалось, что бомба попала в столовую, и теперь люди дрались друг с другом, пытаясь добраться до продуктов. Гриша каким-то чудом увидел белый комочек и, вытащив его, умудрился убежать. Комочек оказался кусочком сыра, который мальчик отдал Маше, даже не попробовав. «Ей нужнее», решил Гриша.
День за днём мальчик менялся, сам не замечая этого. Смыслом его жизни теперь стала Маша, как и он её. Ведь больше у них никого не было, а вокруг дышало то самое время, которое потом назовут «смертным». Оно стонало сиренами воздушной тревоги, скрипело полозьями саночек, вскрикивало близкими взрывами. Время смотрело со стен домов надписями «при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна»
Но, несмотря ни на что, голод подступал всё ближе Он хватал за горло, бил по животу, заставлял дрожать при виде хлеба и стискивать зубы, не давая сдаваться. Когда хлеба начали выдавать меньше, Гриша понял, что они обречены, но не сказал Маше об этом. Мальчик жил для неё, для того чтобы девочка дышала и не сдавалась. А вот Маша очень хотела бы опустить руки, но Гриша не давал. Ему самому не позволяло опустить руки не только существование Маши, но и голос Ленинградского радио. И метроном, звучавший между передачами.
Будешь плакать по попе дам, твёрдо пообещал похудевший мальчик, хотя куда там было-то Девочка поверила даст. По попе не хотелось, так что Маша не стала плакать.
Не буду, попробовала улыбнуться девочка, но почему-то не смогла.
На обледенелых улицах встречалось всё больше тел. Мужчины и женщины просто присаживались прямо в снег, чтобы не встать никогда. Но тут, когда силы, казалось, уже были готовы закончиться, у них появилась Надежда.
Глава четвертая
Простая советская девушка Надежда Самойлова росла в комиссарской семье. Отец её, Виктор Абрамович Самойлов, прошёл Гражданскую в армии Будённого, а мама С мамой было сложнее. В далёком уже девятнадцатом комиссар влюбился в «бывшую», как тогда говорили. Исправив её документы, Виктор Абрамович убрал упоминание об этом из бумаг, но дворянское воспитание у девушки иногда вылезало, поэтому она пошла работать на завод. Называемая по новым документам Зинаидой, женщина снискала славу аккуратной и внимательной рабочей, за что её хвалили. А в двадцать четвертом родилась и Надя. Больше детей у Самойловых не было, хотя очень хотелось сказался, видимо, семнадцатый год, когда всю семью на глазах молоденькой девочки расстреляли, а она сама едва избежала и насилия пьяной матросни, и убийства, хотя до сих пор не понимала, как это у неё вышло.
Потянулись годы. Каким-то образом избежав чисток тридцатых хотя страшно было каждый день Самойловы растили дочь, уча её не только «правильному поведению», но и французскому, этикету, танцам. Виктор Абрамович считал, что готовым надо быть ко всему, так что впервые на завод Надя попала в шестнадцать лет, что ей очень помогло потом, когда грянула война.
В первые же дни папа ушел на фронт, вернувшись в виде серого конверта спустя два месяца. Надежда даже не поняла сначала, что произошло, когда, вернувшись со смены, услышала даже не крик, а стон матери. Так они остались вдвоём. Именно то, что они обе считались рабочими, их и спасало и от НКВД, и от смерти. Получив рабочую карточку, мать и дочь выживали, да ещё на заводе им кое-что перепадало. Так прошли первые месяцы. Было временами страшно, конечно, но постепенно чувства отмирали. Оставалось только одно чувство голода. Мама старалась поддержать дочь, дать ей уверенность в будущем, но у самой женщины силы постепенно заканчивались. Самойловы понемногу погружались в безразличие.
На улицах встречалось всё больше тел. Взрослые дяди и тёти падали, чтобы больше не подняться. Такой была бы судьба Гриши и Маши, если бы не Надежда. Девушка, случайно встретившаяся детям на жизненном пути, спасла их обоих. Хотя ей было вряд ли намного больше лет, чем Маше, и девочка, и мальчик понимали без Надежды они бы погибли в это «смертное время».
Маша в тот день была слишком уставшей, а у Гриши уже почти не осталось сил её тащить, и дети присели на ступеньку в каком-то парадном. Казалось, оба только моргнули, а за окнами наступила уже ночь и
Возвращавшаяся со смены Надежда увидела этих двоих, показавшихся ей вначале очень юными. На лестнице в парадном, прижавшись друг к другу, сидели двое бледных детей. Девушка остановилась, принимая какое-то решение, на деле она лишь набиралась сил перед подъёмом.
Вы живы? поинтересовалась Надя.
Пока живы равнодушно ответил мальчик, глядя, казалось, сквозь стену.
Все погибли? поняла девушка, осознавая дети обречены. Вот что, решилась она. Встали и пошли за мной!
Вы нас съедите? пискнула девочка, так и оставшись сидеть.
Глупости какие! возмутилась Надежда, поднимая детей на ноги.
Приведя обоих в квартиру, девушка приказала им снять верхнюю запорошённую снегом одежду и идти в комнату. В квартире, конечно, было очень морозно, но не так, как на улице, немного дров у них всё-таки осталось. Из комнаты вышла работавшая сегодня в другую смену мама. Она, конечно, удивилась, но промолчала, взглянув в глаза дочери.
В парадном нашла, объяснила Надежда. У них никого не осталось, совсем.
Молодец, детка, кивнула женщина, а потом обратилась к гостям. Ну-ка, проходите, вечерять будем.
Спасибо прошептала Маша, не представлявшая себе подобного. Ведь они же были этим людям никем! Совсем никем!
Как зовут тебя, дочка? спросила женщина Машу, и вот тут, несмотря на отмиравшие эмоции, на то, что девочка уже ничего не чувствовала, она заплакала, что Зинаиде сказало всё.
Она Маша, а я Гриша, глухо произнёс мальчик. У нас ничего нет, кроме карточек. И никого
У вас теперь мы будем, губы дрогнули в попытке улыбнуться. Меня зовут Зинаидой, ну, или тётя Зина, а это Наденька, дочка моя. Вам лет-то сколько?
Тринадцать обречённо ответила Маша. Тут случилось совершенно невозможное в понимании девочки её погладили. Сухая морщинистая рука коснулась Машиной головы, и девочка потянулась за ней всем своим существом.
Ох Надя, завтра зайдём в жилконтору поутру, у тебя смена когда? спросила тётя Зина.
После обеда, мама, ответила Надежда. Предлагаешь их на завод? Но они же необученные?
Я на токарном станке умею, припомнила счастливое детство Маша. У меня папа рабочий! Был
Понятно всё с вами вздохнула женщина. Оставлять детей одних у неё просто не поднялась рука. Возможно, она вспомнила себя в семнадцатом, возможно, по другой причине, но факт оставался фактом.
И вот тут Гриша молча выложил на стол карточки. Иждивенческие карточки никак не могли прокормить двоих, отчего Зинаида поняла, что дети были обречены, если бы не её дочь. В тарелке репродуктора бился голос Ольги Берггольц, когда ставшая больше семья укладывалась спать. Надя, подумав, забрала «младших», как она сразу же начала называть своих найдёнышей, к себе в кровать.
Самойловы не разговаривали все устали, кроме того, поспать всё-таки нужно было.
Гриша Почему они так с нами? совсем шёпотом спросила Маша, когда Надя провалилась в сон.
Наверное, потому что они люди, вздохнул мальчик. Я помню, рассказывали, что были разные люди, и даже те, которые ели детей, но нам повезло.
Повезло, согласилась девочка, прижимаясь к нему. Мы здесь навсегда?
Лучше здесь, чем у нас там признался Гриша. Давай-ка спать.
Утро началось с суеты Гриша с Машей пошли за кипятком, что было принято благосклонно, а тётя Зина с Надей за хлебом. Нужно было позавтракать и согреться, а затем уже можно и двигать по делам. Очереди стояли везде и за кипятком, и за хлебом, и просто за водой, которую черпали прямо из-подо льда. Вернувшись обратно, обновлённая семья расселась за столом.
Машу и Гришу я запишу нашими племянниками, у которых всех убило, сообщила тётя Зина. Вы теперь Самойловы, запомните, пожалуйста.
Хорошо, кивнул Гриша, потому что Маша была занята она ела.
Надя, продолжила женщина. Пойдём вместе, я зайду в заводоуправление, но у меня смена, а ты отведёшь их.
Да, мама, кивнула Надежда, твёрдо знавшая, что маме виднее.
После быстрого завтрака вся семья двинулась прочь из квартиры. Сначала надо было зарегистрировать Гришу и Машу, уже готовившихся к неприятным вопросам, но какой-то мужчина в военной форме и без одной руки взглянул на явно напуганных детей и молча записал Григория и Марию Самойловых, пятнадцати лет, в какую-то большую книгу. Маша и Гриша молчали, согласно кивая. Они считали, что взявшие их к себе люди понимают, как лучше.
***
Вот, Алексей Савич, племяшек привела, сообщила тётя Зина какому-то мужчине, молча кивнувшему куда-то в сторону.
Их ни о чём не спрашивали, просто направили в сторону здания из красного кирпича, где, по-видимому, и находилось заводоуправление. Маша с интересом оглядывалась, рассматривая коридоры и двери. В одну из них и завели детей. За высокими двойными дверями обнаружился большой кабинет с портретами на стенах, в котором находился стол, расположенный буквой «Т». Усталый невыспавшийся мужчина, сидевший над бумагами, поднял воспалённые глаза на гостей, внимательно их разглядывая.
Гриша понял, что этого самого главного здесь начальника надо убедить. Мальчик припомнил всё, о чем говорили на экскурсиях и в фильмах, собрался с духом и заговорил. Маша немного ошарашенно внимала ему, а Надя улыбнулась бы, если могла. Гриша убеждённо говорил правильные, нужные слова, отчего лицо внимательно слушавшего их директора завода разглаживалось.