Печное отопление, в общем неотапливаемом коридорчике туалет и рукомойник на две семьи. Но для молодоженов счастье, свой угол, в буквальном смысле крыша над головой. До сих пор помню ту милую конуру. Там стояла лучшая мебель своего времени. Две никелированные кровати, детская и взрослая, раздвижной диван, обитый бордовым жаккардом, трехстворчатый шифоньер из светлого натурального дерева и большим зеркалом в средней дверце. Как от него приятно пахло лаком! Жаль, потеряется шифоньерчик в грядущих переездах. Мебель примыкала плотненько друг к дружке. Посреди комнаты торжествовал круглый стол, непременно накрытый белой скатертью, и стулья в светлых чехлах из плотной парусиновой ткани с красным рубчиком между швов. Очень похоже на известную в те годы картину «Ходоки у В. И. Ленина» Серова. Невероятный уют и гармонию соткали руки мамы на темном заплесневелом от старости чердаке.
На печурке-голландке, отделявшей маленький закуток кухни, кипятили белье, грели воду, готовили еду, просто согревались. В кухоньке под потолком светилось еще одно оконце, по обеим сторонам которого висели полки с кухонной утварью, украшенные кружевными бумажными салфетками. На миниатюрном столике против печки лепили пельмени. Мне давали вместо скалки пустую бутылку-чекушку.
Кухонька служила одновременно и прихожей. Внося свою лепту в благоустройство, на свободной стене отец нарисовал огромного гуся. Почему гуся, до сих пор не поняла. В отцовских поступках отсутствовала логика. Но гусь получился отменный, жирный, детально выписанный масляными красками.
Обрывочные воспоминания раннего детства, как вспышки старого проектора.
Зима, темно. Меня, закутанную в одеяло и шаль, на санках везет в ясли дядя Коля, мамин брат. За снежными барханами ничего не видно, санки переворачиваются. Не успеваю испугаться. Над высоким крыльцом светит фонарь, распахиваются двери. С внутренним светом на улицу вырывается пар и люди в белом, среди них родное розовое лицо мамы. На мои щеки падают колючие снежинки.
Еще одно зимнее воспоминание. Теперь детский сад напротив дома. Меня собирают рано утром в садик, я капризничаю, не выспалась. А хуже того, не хочу надевать длинные голубые байковые рейтузы, противно торчащие из-под платья. Маме все равно, а мне нет. Я истошно воплю. Мне между четырьмя и пятью, но я хочу нравиться. В садике холодно, одиноко и страшно. То ли дело дома! И я начинаю болеть. Одна ангина за другой. Мы сидим с мамой дома и распускаем старые чулки, мотаем нитки на свернутые из газет шпульки. Ходим в детский сад с кастрюльками за питанием, наливают от души, хватает и маме! Теперь кормежка вкусная, не то что в группе.
Дальше лето внезапная гроза, я совсем маленькая. Мама бежит со мной на руках. Мы без зонта. Обнаруживаем потерю одного сандаля, возвращаемся, ищем, находим. У мамы по щекам бегут слезы вперемешку с дождем. Сандаля не жалко, жалко маму. Я еще крепче обнимаю ее шею
Снова лето и снова гроза. Мы дома, на родном чердаке. Не успеваем закрыть форточку, и в нее, как солнечный зайчик, вкатывается размером с блюдце шаровая молния. Мама хватает меня, прижимает к груди, мы вдавливаемся в диван, не дышим. Я ничего не понимаю, чувствую без слов шевелиться нельзя. Молния делает круг по комнате и уходит тем же путем в окно. Мы выдыхаем.
Снова лето. Мы куда-то собираемся, наверно, выходной. На мне красивенное желтое платье из плотного шелка с цыплятами, белым воротничком. На кармашках болтаются колокольчики из той же ткани, что и воротничок. Волосы собраны на макушке белым бантиком и струятся по плечам пушистым золотым водопадом. Само собой белые гольфики. Я очень себе нравлюсь! Пока мама возится на кухне, я, покрутившись возле зеркала, подхожу к окну, тому самому чердачному оконцу, из которого недавно к нам в гости заходила молния. Меня позвало солнце, невозможно яркое. Сначала щурюсь, постепенно привыкая, открываю глаза и долго стою, задрав голову вверх, прогреваясь и напитываясь солнечным светом, думаю: «Я запомню, как сейчас стою, навсегда, постараюсь!» Не забыла.
На черно-белых фотографиях тех лет у меня не по-детски серьезный взгляд, пристальный и недоверчиво-колючий. Прямо Штирлиц среди врагов, а не маленькая девочка перед утренником в детском саду в окружении детишек.
Мое короткое детское счастье с любящими папой и мамой закончилось лет в пять. Да, в нем царила любовь. Там меня осыпали игрушками, нежностью, заботой. Там меня звали Натулей. С получки папа покупал маме подарки, чулки, духи, мы с ним ехали на такси в центр города в главный «Детский мир», я выбирала игрушку. И у меня их было много! Отец со мной играл. Я его «лечила», «подстригала», «кормила». Терпел безропотно, читал детские книжки, таскал на плечах. Сам купал дочку в большом пластиковом корыте. Потом он так же будет возиться с моими детьми, своими внуками, несмотря на невыносимый для окружающих характер, будет самозабвенно нянчиться с малышами, как будто извиняясь, как будто наверстывая.
Что случилось тогда в молодости с отцом, не знаю. Он запил, стал скандалить, отдавая маме получку, отбирал назад, распускал руки. Позднее к пьянке присоединится болезненная ревность. Случится расставание, и закономерно у мамы появятся другие мужчины. Но то будет после нашего возвращения с Кавказа. Ревность еще одна причина папашиной никудышней жизни. Я его не оправдываю, размышляю, почему начавшееся за здравие оканчивается за упокой?
Мама к спиртному тогда не притрагивалась, и подруг у нее в те времена не помню, ни плохих, ни хороших. Работа, дом, ребенок все, как у нормальных людей. Дошло до того, что жить с отцом стало невмочь, и мы ушли к ее родному дяде Шуре. Меня продолжали водить в садик напротив старого дома, мама по-прежнему работала в столовой номер одиннадцать по улице Ильича. А дядя Шура с женой тетей Лелей (так мы ее звали) жили в центре города на Сакко и Ванцетти около колхозного рынка, в сталинском доме. Их огромная однокомнатная квартира поражала благоустроенностью, высотой потолков, затейливым орнаментом невиданных половых покрытий. А ванна какая! Хоть дельфинчиков запускай! И горячая вода! И двор что надо! С детскими забавами, фигурками зверей и пионеров.
Надо сказать, дядя Шура, Александр Андреевич, родной и единственный брат моего дедушки, был редкий навозный жук, а вот жена его Ольга Ивановна (тетя Леля) ангел небесный. Учительница младших классов. Ох, и боготворили мы ее! Маленькая, хрупкая, всегда собранная, подтянутая, приветливая, спокойная. Она с нами, детьми (часто мы бывали у них с моей двоюродной сестрой), занималась. То читала, то объясняла, то чаем поила с печеньем и конфетами. Нам было лестно, что мы интересны такому важному человеку! Да, интеллигентка в лучшем смысле слова.
Волею судьбы спустя несколько лет после ее смерти я попала учиться в ту же школу на Уралмаше, где большую часть жизни проработала Ольга Ивановна. И там ее помнили и чтили. Помню, как к ней приходили ее взрослые ученики, профессора с бородками, приносили букеты цветов. Своих детей бог не дал, тетя Леля сердце отдала чужим.
Дядя Саша богатырь-красавец, громогласный, грубоватый, любитель гулянок, выпивки и женского пола. Простой работяга, да не совсем простой рабочий-универсал, отбарабанил на оборонке как положено! Танки собирал, за что и бронь от призыва получил. А после войны еще и квартиру в центре города получил за доблестный труд во время Великой Отечественной. Они замечательно жили, такие разные люди.
Мы прожили у стариканов несколько месяцев, зиму точно. Помню долгие морозные переезды в трамвае и беспросветную ночь за окном. И как лечили мои обветренные руки на большущей тети-Лелиной кухне. Мне распаривали кисти в теплой воде, мазали кремом «Янтарь» и заматывали до утра тряпками. А вечером из корост опять струилась кровь.
Пришла весна, отец активизировался, он и так беспрестанно уговаривал вернуться и просил прощения, клялся завязать с пьянкой. Мама видела, как я скучаю, как мне его жалко. И квартира у родственников хоть и большая, но однокомнатная, мы, понятно, лишние. За наше отсутствие отец побелил комнату и украсил ее трафаретами в виде кленовых листьев, протравленных зеленкой. Весело и чисто! Уговорил приехать посмотреть. В общем, сердце мамы дрогнуло. Вернулись.
Отца хватило ненадолго. Скоро все началось сызнова. Пьянки до зеленых соплей, скандалы, игра у подъезда на баяне и вечный стыд перед соседями. Даже о дровах не заботился. Как-то мы с мамой пошли в дровяник холод, зима, на небе звезды, дров нет. Она стала отрывать доски от пола и встала в потемках на гвоздь. Мы плакали, слава богу, обошлось без заражения крови, только похромала какое-то время. Став постарше, желая успокоить маму в похожих ситуациях, я говорила словами Карлсона: «Пустяки, дело-то житейское!», и она улыбалась сквозь слезы. С раннего детства хотелось ее защитить.
Северный Кавказ
Со Ставрополья пришло письмо от тети Любы, старшей сестры отца. Она звала к себе в село Александровское (теперь город). Писала, что в скором времени дядю Толю, ее мужа, должны перевести на другую работу с предоставлением жилой площади, и они с удовольствием оставят нам свою большую квартиру, точнее полдома без удобств, но где! В Ставрополье! И бесплатно, нужно только приехать и прописаться.
Мама ухватилась за приглашение как за соломинку. Надеялась, среди своих сестры, родителей, супруг возьмется за голову. Но опять ничего такого не произошло, пить начал сразу. В Александровке прожили около года. Помню с отцом только один эпизод. «Ночь, улица, фонарь, аптека» Блок преследует меня всю жизнь. Ночь, пивнушка, он в луже, я сижу рядом на корточках, охраняю, как собака. Мне шесть лет и страшно.
С работой на юге всегда плохо, с детским садом вообще никак. Отца, видимо, родственники устроили сразу, мать нет. А взяли на работу со временем очень далеко от дома. Местный народ непростой. В глаза одно, за глаза другое, тем более чужачка. Маме привыкалось тяжело. Что овечка среди волков.
Я болталась во дворе среди местной детворы, братьев и двоюродной сестры. Не то чтобы я страдала, но скучала по родителям. Я их почти не видела. Вернее, маму почти, а отца совсем. С ребятней интересно развлекались, играли. Но не хватало мамы.
Отец плевал на всех, уже тогда не стремился ни к чему, кроме бутылки. Выпить и закусить смысл жизни. Его родственники обвиняли маму в мягкотелости. Да, она имела на него влияние, но не бесконечное. Плохо в той жизни было и то, что в огромном доме не было ни одной изолированной комнаты. Одна переходила в другую. Мы спали в первой проходной, служившей и столовой, и прихожей. Не хватало своего закутка. Семья тети Любы из пяти человек и нас трое весело, бесспорно! Хозяева добрые, радушные, общительные, образованные, занимающие ответственные должности. У них часто бывали гости, совсем другой уровень общения. Никаких попоек хлебосольно, весело и достойно.
Конца и края ожиданиям нового назначения дяди Толи не предвиделось. Прошло лето и зима, и весна, и лето, и опять осень. Маме надоела неустроенность и отцовские пьянки, и однажды александровская полоса моей жизни закончилась и началась самая черная полоска детства. Меня увезли в Свердловск. Мама выплакала все слезы на чужбине, я ее понимаю. У нее даже зрение упало, прописали очки. Писала старшей сестре о злоключениях, и та организовала операцию по вызволению нас с Кавказа. За мной тетка Аля выслала десант в виде младшей сестры. Возвращение мамы планировалось позже, как утрясутся прочие дела: увольнение, выписка с места жительства, развод. Без обузы, то есть меня, легче.
Альфия
Самолет, мой первый перелет. Восемнадцатилетняя тетя Наташа, моя тезка, совсем молоденькая и прежде, как и я, не летавшая. Меня рвет не переставая, стюардесса дает пакеты. Наташино раздражение и неприязнь. Мне плохо, очень плохо. Наконец-то приземлились. Холодно, зима, ночной аэропорт.
А дальше В большой квадратной комнате нас встречает тетя Аля (в узких кругах Альфия), угловатая фигурой и недовольная лицом. Грубые черты, пренебрежение в уголках губ отталкивают.
Подробнее портрет тетушки описываю по причине ее самоуверенности насчет внешности. Величественный нос с выступающими ноздрями, как будто гример специально напихал ваты; маленькие без зрачков синие глазки, наполовину прикрыты наискось свисающими веками; низкий лоб заканчивается широкими зарослями треугольных бровей, усердно сверху подбриваемых хозяйкой; губы, пожалуй, ничего, если бы не скобки черных усов по краям. На заре туманной юности тетя назначила себя красавицей и следовала заблуждению до глубокой старости. Со временем расплывшаяся, по-прежнему обожала собственное отражение в зеркале и на наряды средств не жалела. Некоторым людям, для того чтобы уверовать в свою исключительность, не обязательно посещать курсы личностного роста.
А дальше белые стены и белоснежное хрустящее крахмалом постельное белье, неподходяще пахнущее плесенью. Объяснение несоответствию пришло со временем. Чистюля тетушка прилежно наглаживала белье, обильно опрыскивая водой, набранной за щеки. Не прокаленное, волглое белье складывалось в стопки. Отсюда и затхлость.
Ее мужа я вспоминаю в двух состояниях. Первое, к счастью, чаще второго.
Первое: возлежание на никелированной кровати с сигаретой в белой майке (ныне именуемой алкоголичкой) и черных сатиновых трусах. Работал он или нет, не знаю, читал много. На табуретке возле кровати непременно стопка периодики, Роман-газеты, книги и сверху пепельница, переполненная окурками.
Второе состояние дяди Володи: пьяным гонять семью, время от времени вооружаясь кухонным ножом. Изредка дядя Володя устраивал постирушки, обязательно заканчивающиеся скандалом. Товарищ дальтоник, не разбирал цвета, вследствие чего белое становилось черным, а желтое красным.
Из обстановки кроме вечно лежащего на кровати хозяина ничего в памяти не осталось. Что-то между нищетой и аскетизмом. Наверняка была и другая мебель. Возможно, посреди комнаты стоял стол, а в углу тумба с приемником, возможно не помню, где и на чем я спала.
Тетя Аля приняла племянницу холодно. Операцию по спасению она организовала, да благими намерениями выложена дорога в ад. План удался. Его последствия: мама рассорилась с родственниками отца, пить он начал еще больше, я получила сильнейшую психологическую травму от проживания у родной тети. Такую, что меня лечили год у невропатолога микстурой Павлова, и аукалась эта травма всю жизнь.
Зима и весна без мамы показались вечностью. Успела сильно переболеть ангиной. После болезни лишилась спокойного сна. Вскакивала посреди ночи, звала маму, несла неразборчиво чушь. И днем нормальный сон отсутствовал. В детском саду беспокойное чадо отправляли спать к медсестре в изолятор, дабы не мешать остальным детям.
Мама вернулась летом, а месяца через два-три на Урал прикатил отец. Нарисовался, не сотрешь Найти нас было непросто, мы скитались по съемным углам, он случайно встретил на вокзале маминого младшего брата, и тот прямиком привел его к нам. Сейчас я думаю, с дядей Сашей они договорились, ведь существовал же телеграф! Надо сказать, оба младших брата противостояли полуподпольной фрондой сестре Але. Ее взгляды на жизнь по разным причинам, мягко говоря, не разделяли. В общем, мои родители воссоединились и до смерти, тридцать четыре года, не разлучались, за что тихо прокляты Алей.