Холодильник забыл! крикнул ему вслед Робби.
Оставлю на потом, ответил Джордж.
Вместе с Анной они направились на север, а Робби и Эндрю затерялись где-то позади. Все снялись с места, и толпа стала пугающе огромной, подобно ночному отступлению из растерзанной войной земли на юге Манхэттена. Его внимание было приковано к стальным углам башен трудно представить себе, насколько они колоссальны, пока не окажешься рядом, и сохранить этот образ в мыслях, пока не вернешься сюда. Сейчас, когда шоу закончилось, они почти полностью погрузились во мрак, и казалось, что это два черных туннеля, ведущих на темный чердак вселенной.
Они продолжали идти вперед вдоль северного края толпы, вышли на Чемберс-стрит, сумев попасть на экспресс до пригорода. Состав был полностью забит, и все молчали. Празднество длиною в день и шум салютов лишили всю толпу голоса. В вагоне было сорок с лишним градусов. По лицам струился пот, от него же темнели рубашки. От Четырнадцатой и до Пенн-Стейшн Джордж и Анна ехали в центре вагона без какой-либо опоры: он был достаточно высок, чтобы упереться кулаком в потолок, а она схватилась за его ремень. Это сводило его с ума. Несколько раз их взгляды пересеклись, мгновение они смотрели друг на друга, но были невыносимо близко, это было слишком, и они отводили глаза. На 96-й с толпой они изверглись из вагона. Здесь была станция пересадки на пригородные поезда, где им нужно было сесть в тот, что шел дальше по Бродвею в сторону кампуса. Несколько экспрессов уже прибыли сюда, и на станции скопилось столько людей, ожидающих пересадки, что явившиеся последними подвергались опасности упасть с платформы на пути, рискуя попасть под состав или быть съеденными крысами размером с баклажан. Там, внизу, грызуны кишели, словно аллигаторы. Джордж взял Анну за руку, втянув в ряды идущих на выход. Еще двадцать кварталов им предстояло преодолеть пешком.
Я здесь не хожу, сказала она.
Здесь означало пространство от 110-й до 79-й улицы, полное сутенеров, шлюх, наркоманов и пьяни, сумасшедших ветеранов Вьетнама и поехавших всех сортов, только что выписанных из психушек и снимавших комнаты в отелях, что стояли на боковых улицах.
Джордж протянул ей руку, она взялась за нее.
Но мне нравится на это смотреть.
Все на Бродвее: магазины на углу, бары и прочее излучало зловещий неоновый свет. Здесь было шумно. Отовсюду слышалась одна сальса к востоку и западу, на улицах и в школьных дворах, на стихийных вечеринках и танцах. Когда они добрались до Морнингсайд-Хайтс, все стихло; как обычно, на скамейках разделительной полосы спали алкаши, студенты возвращались домой группами или поодиночке, медсестры спешили на ночную смену в больницу. Они вошли на территорию университета на 114-й. У него была комната с двуспальной кроватью в общаге первокурсников, на лето ее сдавали за наличные как одноместную для студентов, приезжавших в гости. За комнату он платил из своей социальной страховки.
Что собираешься делать? спросил он.
Что-то в сон клонит, ответила она.
Было уже за полночь. Она жила в здании Барнарда на углу 116-й и Клэрмонт.
Можем музыку послушать. Дунем.
Мы и так уже накурились. А что потом?
Потом? Кто знает. Поговорим о Ницше. Читала «Заратустру»?
Она засмеялась приятным, мелодичным смехом:
Читала, да. А что за музыка?
Он сразу понял, что за этим вопросом последует дюжина других.
Любая, которая тебе нравится.
Любая?
Ну да. У меня, знаешь ли, ее целая куча. Что предпочитаешь?
Смотрю на тебя и знаю, что у тебя точно есть Дилан. Джони Митчелл, и наверняка Doors. Какое-нибудь обывательское дерьмо. Ставлю на то, что у тебя полным-полно The Who.
Ладно, все угадала. То есть у меня три альбома The Who, не так уж много.
Многовато. А еще у тебя есть Kind of Blue Майлза. Его покупка стала для тебя важным событием.
Эй, притормози!
Извини.
Ничего, переживу. Давай дальше.
Дженис Джоплин у тебя есть?
Есть ее альбом с Holding Company.
Хорошо. Гленн Гульд?
Что за Гленн Гульд?
Боже. А как насчет, дай-ка подумать Procol Harum?
Procol Harum? Серьезно? Procol Harum? Так сложилось, что у меня они есть. Ты что, правда, их слушаешь?
Нет. То есть редко, но это неважно. А Тито Пуэнте?
Нет. Только запись Сантаны. Ну, та, где есть его песня.
Ммм, плохо. А Эдди Пальмиери?
Погоди-ка, разве плохо, что у меня нет Тито Пуэнте и как его там Эдди Пальмиери? Шутишь? Конечно, у меня есть Эдди Пальмиери и Тито Пуэнте, есть оба. Точно. Посмотри на меня хорошенько! Я был единственным на всем побережье Коннектикута, кто носил топсайдеры[8] и слушал Тито Пуэнте с Эдди Пальмиери. У меня целая коллекция сальсы. Господи, да мне приходилось пленки прятать от своих друзей все, как один, здоровые, и тоже в топсайдерах. Тебе повезло, что я не заставлю тебя слушать музыку Ренессанса.
Нет, это тебе повезло, что ты не попытаешься заставить меня слушать Ренессанс.
Это что, тест какой-то? Я просто белый парень из пригорода, зависший на полпути меж изысканной буржуазией и рабочим классом.
Кто на какой стороне?
Мать была модницей, но деньги у нее редко водились. Отец был учителем в средней школе. Гражданское право и ОБЖ. Чуть лучше, чем физрук, которого, кстати, он иногда подменял. Он был красивым. Лодки любил.
Был?
Оба умерли.
О
Он замолчал.
Это тяжело. Извини.
Он никогда не понимал, как на такое реагировать. Честность была бы раздражающе ироничной.
Ну да, ответил он. Но «не позволяй себя сломать». Как в песне Нила Янга.
Никакого Нила Янга.
Ни минуты.
Быстро же ты сдаешься.
Заглядываю вперед. Стычка не война. Накурю тебя, поставлю 4 Way Street[9], и ты будешь подпевать, а потом вдруг задерешь голову и закричишь: «Чего?»
Нет, нет, нет! закричала она.
На крик обернулись два парня, шедшие в Карман Холл[10].
Old man sitting by the side of the road with the lorries rolling by[11] пропел фальцетом Джордж.
Нет! Нет-нет-нет-нет! Нет! Она смеялась.
Так и будет, заверил он.
Они пошли дальше.
А Шарль Азнавур? Шарль Азнавур у тебя есть?
Он остановился. Ей пришлось обернуться и подождать ответа.
Что такое?
Хуйня какая-то.
Что за хуйня?
Я даже не должен знать, кто это.
Но ведь знаешь?
Есть у меня кое-что из него. Купил кассету еще в школе и прятал от всех друзей. Мне он нравится.
Вечное возвращение.
Он уставился на нее.
Все повторяется снова и снова. Ты же вроде как читал «Заратустру»?
Я не говорил, что читал «Заратустру», это ты сказала, что читала его. Я еще не закончил «Рождение трагедии», которую должен был прочесть в прошлом году. Если я все верно понял, Ницше бы протащился по Rolling Stones. Они шарили во всем аполлоническо-дионисийском.
Не вижу в них ничего аполлонического.
Тебе, должно быть, нелегко угодить.
Даже не представляешь насколько.
И вот они стояли у входа в Карман Холл, у стены из шлакоблока, выкрашенной в холодный белый цвет, сиявший в свете фонарей. Так близко друг к другу и тянулись все ближе.
В полной тишине, скрестив взгляды, как не осмелились в метро, они стояли рядом. Она поцеловала его. Он поцеловал ее в ответ медленно, легко. Ее губы были мягкими, такими же, как невообразимо мягкие губы, которые он целовал в своих странных снах. Он не хотел вспоминать о тех снах, не сейчас. Он желал владеть этой женщиной. Они поднялись наверх, к нему в комнату. Они целовались, покурили еще немного, и он поставил Sketches of Spain[12], негромко, и музыка переливалась, как поэма с отблесками звездного света на крохотных волнах. Так звучал воздух в ночи. Немного грустно. Что бы ни случилось, ему не хотелось никакой спешки. Они лежали на его постели, целовались и целовались, и он касался ее тела, едва-едва, легко, словно ветер. И ее тело ответило на его прикосновения.
2
Феррис Бут Холл, порция модернизма на неоклассическом колумбийском блюде МакКима, Мида и Уайта[13]. Ему нравилось это нелепое здание, подражание Филипу Джонсону[14], с террасой, вымощенной шиферной плиткой, и стенами из полированного гранита и стекла. У такой стены он стоял вчера, прохлаждаясь, там, где гранит фасада встречался с белым шлакоблоком торца ФБХ. За дверями слева треугольное кафе, а дальше впереди снова гранит, белая извивающаяся лестница с хромированными перилами, ведущая на второй этаж. Из-за высоких зданий по соседству ФБХ казался еще меньше: позади стоял Карман, кошмарный проект Федерального жилищного строительства, слева виднелась монументальная каменная колоннада библиотеки в европейском стиле, старый кирпично-каменный Ферналд Холл, где тоже жили студенты, был справа. Феррис Бут был здесь совершенно неуместен, но очарователен, словно элегантное дитя в белом платье, что ждет в гостиной дедушки и бабушки, знававшей лучшие времена.
Второй этаж, кабинеты, более практичная обстановка, черная и серая плитка на полу, стены из шлакоблока, люминесцентные лампы за жестяными сетками. Летом работа над «Очевидцем» сводилась к минимуму. Пока шли занятия, газета выходила ежедневно, на восьми или шестнадцати страницах, но с июня по сентябрь появлялась раз в неделю в виде плаката на стене. Джордж обнаружил, что на месте только Луис, тот печатал статью о парусниках и фейерверках от первого лица. Этим летом колонка редактора принадлежала ему, а осенью он во второй раз должен был занять должность редактора отдела. Он был единственным из знакомых Джорджа, кто открыто заявил о своей гомосексуальности. Часто он разворачивал стул спинкой к столу, забираясь на него с ногами и выставив зад так, словно предлагал помесить глину в палатке у костра. Почти весь первый год Джордж его побаивался, но три фактора, решающие для Джорджа в отношениях с мужчинами, преодолели все остальное: Луис был сообразительным, прикольным и наблюдательным, и последнее обычно означало, что он всегда оказывался прав.
Откуда «би» в «бисентенниал»[15], детка? не отрываясь от машинки, спросил Луис.
Ты не би, пока не признаешься, отмахнулся Джордж.
А это неправда, В откуда тебе знать, С все мы хоть капельку би. И ты не исключение.
Что за хуйня у тебя на пальцах?
На каких?
На тех, что у тебя на ногах, в сандалиях, как у центуриона, уточнил Джордж. Вообще, сандалии были вполне ничего: кожаные, с медными кольцами, очень по-библейски. Смущал лишь ряд бесформенных ногтей, напоминавших «Чиклетс»[16].
Ты про мои великолепные ногти?
Видеть их не могу.
Сделал себе педикюр и купил лак пяти цветов, так как не мог определиться, а это же бисентенниал! Красный, белый и голубой это клише. И глянь, что за прелесть! И они мне (постукивая пальцем по груди Джорджа) нра-вя-тся. Короче, мой широкоплечий друг, отъебись-ка.
Он вернулся к своей работе.
А ты здесь зачем?
Просто хотел поглядеть, как дела, ответил Джордж.
Нет тут никаких дел. Ну, кроме твоего. Глашатай возвестил о твоих коитальных похождениях.
Господи, что, уже?
Видел в «Чоксах»[17] Джо, он вчера ночью пил с Робби и Логаном в Вест-Энде. Там он узнал, что ты ушел от них с какой-то девушкой, и больше они тебя не видели. Он махнул на тебя рукой через шесть, ну, может, семь секунд.
Мы говорили о Ницше. Коитуса почти не было.
Кончай заливать!
Ладно, ну было, до утра, да. А до этого мы к нему шли несколько часов.
О-о-о-о, протянул Луис, как будто увидел фото ребенка или котенка. Это так мило!
Дискуссии о коитусе. Что мы чувствуем. Что это значит. Почему бы нет. Влажные поцелуи. Возложение рук. Снова разговоры о чувствах. Семейные истории, вкратце. Наблюдения за сигаретным дымом. Еще больше поцелуев и разговоров. Мы голые, славно устроились на холодном сухом песке. Только лежим на кровати, в трусах. Сперва играл Майлз Дэвис, потом Blind Faith[18] на повторе. Должен сказать, что, кроме Presence of the Lord, на повторе альбом не звучит. Потом Билли Кобэм, потом снова он, хотя слушаешь его и не знаешь во второй раз или в восьмой. Откровения под кайфом и тому подобное дерьмо. Потом, наконец, мы уснули. Сладостное пробуждение. Стояк, как дерево в окаменевшем лесу. Ее это позабавило, ей было интересно, даже возбудилась немного. Какое-то время она была поглощена этим зрелищем, во всяком случае, так мне казалось. А потом устроилась на нем, как скатерть на столе в одной из тех реклам, где скатерть падает на стол в замедленной сьемке. Ты точно такое видел.
Как будто их постирали с «Вулайтом»[19]?
Именно. Или с «Бреком»[20].
«Брек» для волос.
Хуй тоже может упасть.
Да, может. Как бы там ни было, из-за тебя я весь горю.
Уйми стояк.
Все началось с каменного леса.
Держи это при себе.
Возьму себе и уж тогда подержу.
Я тебя игнорирую. Неважно, потом мы позависали немного, а вечером опять встретимся. Пошли с ней завтракать. Я влюбился. Вот. Теперь ты счастлив?
Счастлив? Счастлив? Я всегда несчастен. А где завтракали?
Боже
Детали, детали! Историю создают детали!
У Мака. Поделили с ней их фирменную яичницу с беконом и оладьями.
Ты ее в «Голодный Мак» повел? Какой ужас.
Сели за стойкой.
При следующей проверке надо будет все там сжечь.
Завтраки там клевые. Оладьи, яйца, бекон, сок, кофе всего доллар шестьдесят пять.
Ты просто даешь чаевые палачу.
Значит, поэтому у раздатчика капюшон?
Не понимаю я гетеросексуалов, вздохнул Луис.
О чем пишешь?
О своих впечатлениях, он пропел, почти как профессионал, на пра-а-а-а-здновании би-би-би сентенниала.
Надеюсь, втиснешь туда что-нибудь патриотичное для выпускников.
Даже не думай.
Вошел Артур. Артур был фотографом.
Мистер Пеннибейкер, мистер Лэнгленд. Фотографии.
Он слегка поклонился с привычной искусственной официальностью. Этим летом он должен был стать бильдредактором, но с этим была проблема его не зачислили, и так продолжалось год, если не два. Артур Августин Таунз, так его звали. Читалось как Августин, теолог, а не Огастин, город во Флориде, он бы сразу вас поправил. Смуглокожий, с круглыми плечами, животом и мягким голосом, приемный сын бездетной пары, белого проповедника и его жены, родом со Среднего Запада. Методисты. Со всем упорством продвигавшие Божью благодать. Оставалось загадкой, как они позволили ему учиться в одной школе с коммунистами в Гарлеме. Одежду и обувь он покупал по каталогам «Эдди Бауэр» и «Л. Л. Бин», иногда появляясь в новой рубашке из хлопка от Брукс Бразерс Джордж подозревал, что ему их дарила мать на Рождество. В хлопчатобумажной рубашке и штанах цвета хаки он олицетворял противоречивость представлений о расах, этот вечный студент, уже лысеющий, говоривший лихорадочно, повторяясь, но четко; с черной бородой, где уже пряталась пара седых волос, живым взглядом, вечно какая-нибудь история наготове, и в основном (как и большинство знакомых Джорджа) сфокусированный на комичной абсурдности мира. Он был Фотографом с большой буквы. Два года он был бильдредактором «Очевидца», работал над одним выпускным альбомом и для учебы был уже староват. Он был подобен призраку этих залов, постоянно присутствуя здесь и регулярно встречаясь с деканом насчет восстановления предположительно, он закрывал невероятное количество хвостов и считался чем-то вроде студента. У него было множество ключей от разных кабинетов и кладовок. Проявочная. Фотооборудование. Пленочная. Помимо фотосьемки, но совсем близко к ней, он стал экспертом в области фотокопии. Он знал все о емкостях, выдержке, о возможностях аппаратов, об их черном, покрытом порошком нутре, и подобно фермеру, пасущему стадо коров на заре, тихо говорил с ними нараспев или поэтически материл их, когда они перегревались или когда их клинило. Без отрыва от учебы он работал в отделе печати, быстро став помощником управляющего огромным университетским центром печати, пропускавшим через себя для печати, копирования или переплета отчеты, статьи и проекты комитета, президентские речи, руководства для персонала, расписания занятий и курсовые бюллетени, факультетские правоустанавливающие документы (из разряда «только лично»), результаты экзаменов и доработки, разборы программного материала и подготовку к аккредитации. Управляющий занимался собраниями, оставив большую часть работы на плечах Артура, становившегося Робертом Мозесом[21] университетского печатного дела.
Лишь единожды Джордж слышал, как тот упомянул о расовой неопределенности. Ближе к концу весеннего семестра Артур рассказал про один из зимних дней дома, в Милуоки, из тех, когда рано темнеет; тогда он учился в девятом классе и вдруг обнаружил, что забыл учебник. «Было полпятого или около того», сказал он своим обычным тоном. Да, занятия уже почти кончились, довольно приличная частная школа, которую он посещал, закрывалась в пять, что ему оставалось? Он выбежал за дверь, в ледяной сумрак Висконсина, помчался в школу и успешно вернулся назад с книгой. Мать поджидала его на кухне, где, по мнению Джорджа, всегда ждут разгневанные матери.