Пит замирает, подавленный, притихший, закрытый раньше он не был таким.
Не знаю, помнишь ли ты, когда-то я давала тебе визитку со своим номером, голос звучит гулко в стенах пустой церкви.
Он мычит в ответ.
Ты постеснялся позвонить, да? губы невольно расплываются в улыбке.
Нет, я собирался. Он смотрит на меня, но тут же отводит взгляд. Папа забрал. Говорит, звонки дорогие.
Неправда. Джейн и Молли часто звонят мне.
Он едва слышно хмыкает.
Отчего такой угрюмый?
Его личико слишком серое и печальное для мальчика двенадцати лет.
Не очень хорошо переношу похороны.
Как и все.
Папа вроде нормально справляется.
Где он?
В доме преподобного, как и все.
И твоя мама?
Оливия единственный человек, которому было сложнее, чем мне, после смерти Сида. При мысли о ней сердце обливается кровью.
Нет, мама дома.
Ей нехорошо?
Типа того.
Что с ней?
Болеет.
Чем?
Он отвечает не сразу.
Мне нельзя об этом говорить.
Почему?
Папа говорит, что нельзя.
Мне ты можешь сказать. Я не выдам. Чем она больна?
Он опять задумывается.
Не знаю.
Можно ее навестить?
Вряд ли папа разрешит.
Да что происходит? Возможно, я стала чересчур подозрительной. Если бы что-то случилось, Патрик наверняка написал бы об этом.
Ты теперь учишься в старшей школе?
В средней.
Да, но здание-то одно.
Ну да.
Знаком с мистером Прикли?
Он ведет у нас английский и литературу.
Повезло.
Я улыбаюсь. Вечные споры, списки литературы, задания, требующие нестандартного подхода, сочинения на свободную тему и исписанные листы сотни исписанных листов и презрительная «B», обведенная в кружок, лучший учитель, что у меня когда-либо был. Не забыл ли он меня, а главное считает ли до сих пор лучшей ученицей?
Ну не знаю.
Почему?
Строгий он.
Есть такое. Но он хороший учитель.
Постоянно заставляет нас писать сочинения и никогда не ставит отлично. Достало!
Он хочет, чтобы вы научились думать.
Он говорил, что у него была ученица, которая переписывала сочинение восемь раз. Не знаешь, кто это?
Нет. Я прикусываю губу, чтобы не выдать себя. Даже если отец не разрешает звонить, ты можешь писать письма. Я попрошу мистера Прикли научить тебя.
Научить?
Отправлять письма.
Да умею я, бросает он, оскалившись, как дикий звереныш, он понятия не имеет, как это делать.
Правда?
Я не дурак.
Отлично.
Я не знаю адреса.
Я выуживаю из наружного кармана листовку про Доктора, из внутреннего ручку. Привычка носить ее с собой не раз спасала мне жизнь. Переворачиваю листовку обратной стороной и, положив на скамью, аккуратно вывожу адрес, ощущая на себе внимательный взгляд. Закончив, прячу ручку и протягиваю лист через скамью. Пит берет ее и с интересом изучает написанное.
И о чем писать? с подозрением спрашивает он.
О чем угодно. О чем сам захочешь.
Он складывает лист и сует в карман брюк.
Я не шучу, Питер. Ты можешь писать мне, если захочешь, о чем захочешь, когда захочешь. Тебе не нужно стесняться. Со мной нет нужды скромничать.
Я не скромничаю. Директриса Тэрн говорит, что скромности нет среди моих добродетелей. Папа тоже так думает.
Правильно. Скромность ни к чему.
Сид был скромным.
Это замечание кулаком становится поперек горла, но я не подаю виду. Стараюсь не подавать.
Поэтому его все любили, говорит он. Ты его за это любила?
Любопытные глаза ждут ответа, но я не нахожу его.
Ну точно не за красоту, продолжает он.
Почему это?
Сида не назовешь красавцем в привычном понимании слова, но он был очень милым инопланетянином. Я любила его рыжие волосы и веснушки. Я любила его Сейчас об этом лучше не думать.
Это он любил тебя за красоту. Ты красивая.
Я так и цепенею от этой до странности неловкой, но произнесенной не в шутку фразы.
Зачем ты это говоришь?
Потому что это правда. Я пытаюсь сделать тебе конплимент.
Комплимент.
Ну да.
Зачем?
Он пожимает плечами.
Говорят, девчонки любят ушами. Дурацкое выражение.
Но справедливое.
Ну вот.
Ты не обязан делать мне комплименты, но спасибо.
Он угукает в ответ, а потом, сжав край скамьи, спрашивает:
Ты надолго?
Нет.
Снова уедешь?
Да, отвечаю я и выдыхаю. И без того полая грудь становится еще более пустой.
Тебе там нравится?
Там?
Не здесь.
Я не сразу нахожусь с ответом этот на первый взгляд будничный разговор дается мне чересчур тяжело, волной поднимая воспоминания, которые я хочу забыть.
Я учусь.
Я не об этом спросил.
Да, мне там нравится.
Это не совсем так, но он слишком мал, а я слишком подавлена, чтобы вдаваться в подробности.
Так ты говоришь, все в доме преподобного?
Да.
Тогда, наверное, мне нужно туда сходить.
Зачем?
Притвориться, что мне интересны их взрослые разговоры.
Он не отвечает.
Что будешь делать?
Сидеть здесь.
Никуда не пойдешь?
Нет. Если я буду хорошо себя вести, папа отпустит меня гулять с Ленни.
Вы с ним еще дружите?
Он мой лучший друг.
И ты больше не защищаешь его кулаками?
Нет. Стараюсь не доставлять неприятностей.
А как же Том Милитант?
Что с ним?
Вы дружите?
Иногда общаемся, но он странно себя ведет. Я ему не нравлюсь.
Неправда. Как ты можешь не нравиться?
Он сжимает руки в кулаки.
Что ж, у тебя есть адрес, и теперь ты можешь мне писать.
Я встаю, и он подается вперед, но тут же одергивает себя, прижимаясь к спинке скамьи.
Ты думаешь, у меня анезия? Серо-голубые глаза смотрят снизу вверх.
Амнезия.
Ну да.
С чего ты взял?
Ты постоянно напоминаешь об одном и том же.
Хочу, чтобы ты запомнил.
Я хорошо запоминаю с первого раза.
Я разворачиваюсь и устремляюсь в темноту коридора. Меня не покидает стойкое чувство, что меня уделал двенадцатилетний пацан.
3
Мрак церковного коридора уже не пугает: все мины взорваны, ущерб необратим терять больше нечего. И коридор, стены которого увешаны картинами, изображающими библейские сцены, знает это. Я дергаю за ручку кабинет Патрика закрыт. Теперь его сердце и разум тоже будут закрыты для меня. Навсегда.
Справа висят репродукции по сюжетам Ветхого Завета, среди них «Избрание семидесяти старейшин Моисеем», «Прощание Товия с отцом» и «Исцеление Товита»; слева по сюжетам Нового Завета. «Христос в Гефсиманском саду» Куинджи была любимой картиной Патрика. Там, в Гефсиманском саду любимом месте уединения и отдохновения, Иисус молился об отвращении от него чаши страданий. В словах Гефсиманской молитвы содержится подтверждение того, что Христос имел божественную и человеческую волю: «Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет»[4]. В ней же выражается его трагическое одиночество. Патрик признавался, что эта картина пугала его, но в то же время дарила упокоение. Раньше я не понимала почему сейчас понимаю.
Покидаю церковь через черный ход. Именно так утром и вечером это делал Патрик. Миную темную аллею, скрытую от глаз раскидистыми деревьями, защищающими от солнца и дождя, где мы проводили с ним не один час в разговорах и молчании. Передо мной открывается двухэтажный коттедж в готическом стиле последнее пристанище Патрика. В прошлом этот мрачноватый дом с остроконечной крышей и всегда закрытыми шторами навевал благоговейный ужас, но жизнь научила, что внешность обманчива, я нередко находила в нем покой. Патрик говорил, что его дом и мой тоже, но я никогда не чувствовала этого. Я нигде не чувствую себя как дома.
Я переминаюсь с ноги на ногу у входа, прежде чем решаюсь постучать, однако дверь оказывается открытой. Во мне поднимается волна злости и негодования дом изнемогает от чужаков. Я презираю их. Я презираю их всех. При Патрике этот дом был пещерой, таинственным лесом, убежищем, отгороженным от мира, волшебной шкатулкой, спрятавшись в которой можно перевести дух и собраться с силами. Теперь он стал городской площадью, фермерским рынком, главным залом церкви Святого Евстафия и ломится от людей, которые касаются ручек на дверях, сидят на его стульях, пьют из его стаканов и едят из его тарелок стирают все, что у нас было: блестящие буквы на корешках книг в высоких шкафах, вечерний ветерок, колышущий занавески, наши тени, дрожащие на стенах, холодный чай в фарфоровых кружках, его четкий профиль в оранжевом мареве гостиной прошлое, которое никогда не вернуть, которое ускользает от меня, как ускользает лицо Сида Арго, они осквернили единственную святыню, что у меня осталась.
Горожане заполонили дом: переговариваются, снуют, пьют, едят. Радости на их лицах нет, но и особой печали тоже. Патрик смотрит на всех с фотографии в черной раме, висящей над столом с закусками (не думаю, что он хотел стать одной из библейских картин). Его прекрасные изумрудные глаза полны мудрости и понимания, выражение лица спокойное и умиротворенное: он знает нечто такое, что навсегда унесет с собой в могилу, у нас было слишком мало времени.
Кроме цвета волос и разреза глаз, мне не досталось ничего от аристократичной завораживающей красоты отца лишь его проклятия. Патрик оставил нас с матерью ради этого города, оставил нас, чтобы спасти его. Только горожане об этом не знают и не в силах по достоинству оценить его жертву.
Лица присутствующих так или иначе мне знакомы, однако некоторые знакомее остальных. Прикли отрастил бороду, из-за нее выглядит другим человеком, но я сразу узнаю́ его по отстраненно усталому выражению пронзительных карих глаз глаза из другого мира, я тоже в нем была они погубят его. Его что-то гложет, но не смерть Патрика. Потускневший, черно-белый, как персонаж старого фильма, меланхоличный, как герой картины, что навеки идет в темноту, вжав шею в плечи. В темно-каштановых волосах без труда просматривается седина. Жаль, что он их остриг. Длинные волосы придавали ему бунтарский вид, а ведь таким он и был бунтарем. Корк убивает яркие признаки индивидуальности. Да, я могла бы тайно увлечься им, будь он моложе.
Уголки рта сами по себе поднимаются, когда взгляд ловит его в толпе. Прикли же остается серьезен лицо ничего не выражает. Несколько минут он делает вид, что слушает разговор мистера Супайна, учителя химии, и мистера Сона, школьного психолога, с которыми у него нет ничего общего, а после откланивается и подходит к столу с закусками. Я двигаюсь туда же.
В креслах тех самых, в которых мы прошлым летом сидели с Патриком, устроились мистер Рэм и его супруга родители Кевина и о чем-то спорят, но слишком тихо, чтобы это можно было назвать серьезной ссорой. Интересно, как поживает Кевин? Надеюсь, он еще играет в баскетбол и случившееся в школе Корка стало для него лишь воспоминанием. Для меня не стало.
Мне нравилось бывать в этой гостиной и, устроившись в кресле, обитом гобеленом, слушать Патрика и смотреть на его профиль в тусклом свете свечи. Мне нравилось, что он красив, умен и мудр. Это заставляло поверить в то, что и я тоже. Больше этого не повторится. К глазам подкатывают слезы, к горлу кислый комок, и вся еда на столе смешивается в пятно неопределенного цвета, фотография Патрика тоже.
Прикли берет кувшин с малиновой жидкостью и наливает ее в стакан. Я хватаю что-то с первой попавшейся тарелки, этим чем-то оказывается кусок сыра ненавижу сыр! но нехотя жую его, не решаясь взглянуть на Прикли.
Я просчитался, признается он ровным бесцветным голосом, верил, что моя бывшая лучшая ученица умеет читать.
Во рту неприятно горчит от сыра, но это хорошо отвлекает от воспоминаний.
Ты получала его письма? Прикли ставит кувшин на место.
Да. Беру дольку яблока. И, если хотите знать, читала каждое из них не единожды.
Тогда почему ты здесь? спрашивает он в холодном гневе, повернувшись ко мне. Давно его глаза не были так близко к моим.
Если вы спрашиваете, то нет смысла объяснять.
Я все знаю.
Это удивляет, но не страшит. Я доверяю ему, когда-нибудь это погубит меня.
Он говорил вам?
Не забывай, я был лучшим другом твоей матери.
Она говорила вам?
Нет, Флоренс, но я же не идиот.
Я выдыхаю, кладу обветрившуюся по краям дольку яблока в рот и долго молчу, пережевывая ее, от кислоты ноют десны, но я не морщусь. Своеобразная игра, в которую я играю последние годы, тренируя мимику, чтобы не выдавать эмоций и чувств. Я стала в ней так хороша, что сама не понимаю собственные эмоции и чувства. За пределами Корка я просто существую, здесь же я беспокойным духом ношусь по обломкам воспоминаний. Запускаю в рот еще одну болезненно кислую дольку.
Где мисс Блейк? интересуюсь я.
Когда я уехала, они с Прикли начали встречаться я так думала. Во мне теплилась надежда, что у них все получится, потому что хотелось, чтобы Прикли не было так одиноко, как Патрику, чтобы он был счастлив.
Давай выйдем, предлагает он и, не дожидаясь ответа, выходит в коридор. Я следую за ним, робко уставившись на носки туфель.
Прикли хватается за ручку двери, рывком тянет на себя и пропускает меня вперед. Закрыв дверь, прижимается к ней спиной. Я прохожу в глубь террасы, вжимая шею в плечи от холода и мороси, опираюсь бедрами о перила и прячу руки в карманы. Воцаряется пугающе напряженная тишина, которая между нами с Прикли давно не повисала. (Запах лекарств и мочи, духота, смятые одеяла на потертых диванах, фигуры на доске, право первого хода принадлежит ему белые на его стороне, но черные выигрывают. Когда-то я была способна выигрывать.)
Согласно правилу номер двадцать шесть пункт два: учитель не может оставаться наедине с учеником вне школы, припоминаю я в попытке разрядить обстановку остро́та выходит довольно тухлой.
Ты больше не моя ученица, а я не твой учитель. К тому же вскоре Устав со всеми правилами может вылететь в трубу, и это далеко не то событие, которого мы ждали.
Кто придет на смену Патрику?
Пока что это меньшая из забот.
Что тут вообще творится?
Миссис Арго заперта в четырех стенах, и Питеру запрещено говорить о ее состоянии. Церковь Святого Евстафия заполонили листовки о Докторе, и никто не способен ему противостоять город теперь без преподобного. Вывеска «У Барри» исчезла. Двери магазинов и кафе закрыты. Прошел год, и в делах Корка я знатно отстала. Патрик скрывал от меня все хотел удержать подальше от города.
Неправильный вопрос, мисс Вёрстайл, по-учительски отзывается он.
Как долго это происходит?
Он прищелкивает языком.
И снова неверно, Флоренс. Мне казалось, я научил тебя задавать правильные вопросы.
У меня нет времени на ребусы. Я приехала, чтобы попрощаться с Патриком и своими воспоминаниями.
Прикли устремляет взгляд вдаль, в нем в одночасье что-то вспыхивает и сразу затухает. Это разочарование. Во мне? Он посвятил этому городу всего себя, продолжает вести борьбу, которая чуть не свела меня с ума, постоянно варится в этом котле, но не в силах его покинуть, а я сваливаюсь на него как снег на голову и говорю, что вскоре покину Корк, что меня это все не интересует. Я бы тоже злилась. Однако Прикли неправ: судьба Корка волнует меня порой даже больше, чем мне хотелось бы, это проклятие города.
Кто это делает? спрашиваю я, напрягшись: русская рулетка. Неправильный ответ и я получу пулю в висок.
Уголки рта Прикли заметно поднимаются, рука взмывает в воздух, и указательный палец победно тычет на меня.
А вот это правильный вопрос!
Он подходит ближе и опирается на ограждение террасы, многозначительно затихает, как любил делать в классе, ожидая правильного ответа. (Скрипучие парты, лучи, пробивающиеся сквозь свинцовые облака, доска, исписанная его крупным понятным почерком: «Сочинение по «Гамлету», не менее пяти страниц», оценки, обведенные в кружок.) Я ловлю себя на мысли, что не могу отвести от него взгляда мужественный профиль, длинные ресницы, нос с горбинкой мечтаю, чтобы он был моим отцом. Я хотела бы быть такой же, как Прикли стойкой, мудрой, настоящей. Я хотела бы
Доктор, слово разрезает влажный воздух, точно нож плотно набитый мешок. По телу пробегает дрожь. Кто знает, что из него посыплется.
А имя у доктора есть?
Йенс. Йенс Гарднер.
Йенс? Все чудесатее и чудесатее.
Не то слово. А знаешь его значение?
Я качаю головой.
И чему вас только учат в этих ваших гарвардах? по-стариковски бурчит он.