Но мама не снимает иконку. Может быть, всё ещё молится и за неё и за ребятишек, и за папу, наверное, надеется, что в этот раз чудо действительно произойдёт, и он вернётся.
Оля смахнула с глаз слезу, встала. Прошла в горницу. Ей захотелось посмотреть фотографии, где папа и мама, и вся семья. Но, подойдя к порогу, вдруг остановилась.
И чисто убранная комната, и большой фикус в зелёной кадке на табуретке в углу у комода, и цветы на окнах, и тонкая самотканая дорожка, бегущая от маминой кровати к детской кровати, широкой, напоминающей топчан, и, наконец, крашенные бугристые половицы очаровали девушку. Она с замиранием сердца ступила на пол и почувствовала, как холод краски ожог ступни. Было в этом что-то священнодейственное, необычайное, райское такой вот он, родительский дом, по которому истомилась душа в том далёком дальнем далеке!
Оля, не спеша, пошла по прохладным половицам. Обошла горницу и возле каждого предмета: цветка ли, старого сундука, комода, кроватей ли останавливалась, вздыхала. Как будто бы принюхивалась к призабывшимся запахам, приглядывалась к забытым формам. Долго стояла у фотографий, висевших на стене в стеклянных рамочках. Смотрела на отца и плакала. Вглядывалась в себя, в мать, в детей и как будто бы снова была там, в довоенном времени.
Теперь ей не верилось, что была война, что погиб папа, что она из последних сил выстаивала у токарного станка до бесконечности долгие смены, падала, теряя сознание от голода, потому что все деньги отсылала домой, а карточку делили с напарницей у той тоже было четверо детей да мать-старушка на иждивении.
После обхода дома Оля вышла в огород.
Огород большой, соток двадцать. Хоть и тяжёло, но его всегда засаживали зима не тётка, кулич не поднесёт. Только на картошку и надёжа. И дранники из неё, и пареная, и жаренная, и просто печёная в печи блюд сколько угодно. Только была бы она, родимая.
Возле баньки картофель не доокучен. Оля взяла тяпку и, не спеша, стала огребать грядки. Руки, оказывается, не отвыкли, правда, пристала с дороги, отдохнуть бы
3
Пришла Татьяна Яковлевна. Подсказало сердце, барометр не подвёл. Отпросилась у бригадира и домой. И вот она, долгожданная
Оля! Олюшка!.. мать бежала по огороду, огибая картофельные грядки.
Мамочка!.. вскликнула Оля, опираясь на тяпку, силы ей изменили. Она не могла сойти с места.
Мать подхватила дочь и замерла, приподняв её на груди. Оля прижала материну голову к себе и: Мама, мама, мамочка шептала, задохнувшись от счастья.
Татьяна Яковлевна держала дочь на весу, не замечая её веса.
Здравствуй, доченька! Здравствуй, моя долгожданная!..
Мама!.. и не могла оторваться от матери.
Наконец мать опустила Олю на землю и, не веря всё ещё своим глазам, но, замечая её худобу, вдруг забеспокоилась, просила:
Здорова ли ты, Олюшка?
Здорова, мамочка, здорова! отвечала та, тоже взволнованно оглядывая мать. Мама постарела
А пошто такая доходная? Как пёрышко.
Оля пожала острыми плечиками; дескать, не знаю. Не наела ещё, и улыбнулась счастливо, облегченно.
Ну, ничего, доченька, я тебя подкормлю, подправлю, пообещала Татьяна Яковлевна, стирая с глаз слезы жесткой подушечкой ладони.
Дома шёл долгожданный разговор. Мать хлопотала над ужином и выспрашивала у дочери про городское житьё-бытьё. Оля отвечала и с охотой сообщила о том, что ей завод дал маленькую комнатку семи квадратных метров на подселение. Теперь можно Надю и Игната взять в город учиться. Татьяна Яковлевна с удовлетворением восприняла это сообщение и хоть возражать против учебы детей в городе не стала, но, как бы ненароком, намекнула о замужестве. Оля, слегка покраснев, отмахнулась.
Да что ты, мама! Не до этого. Вы ещё бедуете. Надя выросла, Игнат. Помогу тебе, потом уж Там видно будет.
Татьяна Яковлевна стояла у маленького шкафчика, где составлены чашки, лежали ложки, и с нежностью посмотрела на дочь.
Да что теперь о нас-то беспокоиться, Олюшка? Счас полегче. Счас войны нет. Поговаривают, и налоги сымут. Спасибо тебе, и так ладно подмогла.
Оля согласно кивала головой, оглаживая руки, пальцы, будто желая вытереть из пор кожи и из шрамов от стружки въевшуюся черноту от мазута и окалины.
"Господи! Руки-то, как у кузнеца", с удивлением подумала Татьяна Яковлевна и спросила с сочувствием:
Работа-то как, очень тяжёлая?
Оля опустила руки.
Ничего, притерпелась
Поели быстро. Особенно Оля. Того другого нехитрого угощения попробовала и наелась. Татьяна Яковлевна даже всплеснула руками.
Ты пошто этак-то? Поклевала, как галчонок, и уже готова? Нет, ешь!
Наелась я, правда, засмеялась Оля. Мне много не надо.
Ефросинья Михайловна с напускной обидой стала упрекать:
Ано конешно, наши харчи не то, что городские. Но, извиняй, чем богаты
Да что ты, мама! Я вкуснее, чем у тебя, и не едала.
Ага, сказывай, видали мы вашего брата. Тоська Середкина давеча приезжала, так Пелагия не знала, чем и угостить. От молока ей живот дует, от пирогов с луком в нос отдаёт
Тося была в отпуске? удивилась Оля. Как я по ней соскучилась. Где она работает?
Под Красноярском где-то. Второй раз уже приезжает. Расфуфыренная, разодетая, чисто боярышня, и посмотрела оценивающе на дочь. Ты-то пошто без нарядов? матери даже немного было обидно, неудобно перед деревенскими за свою горожанку. Справила бы себе платьице поновей, али костюмчик, шляпку Татьяна Яковлевна ещё хотела что-то добавить, увлекаясь образом, что успела набросать мечтательная женская натура. Но тихий, как будто бы сторонний, голос приземлил её.
Да как-то не на что было одеваться, мама
Татьяна Яковлевна задохнулась на полуслове, будто хватила горячего.
"Ой! Что это я?" опомнилась мать.
Ей вдруг с острой очевидностью стала понятной та причина, которая не давала её девочке вдоволь наедаться, наряжаться, беззаботно жить. Это та суровая ниточка, что крепко связывала их вместе, в один узелок, все эти долгие годы войны.
Прости, Олюшка!.. Ефросинья Михайловна, присев перед дочерью, уронила голову ей на колени. Прости, доченька
У матери затряслись плечи, и из груди вырвался сдавленный стон. Вся добродетель, что проявляла дочь к ней, к ним, теперь обернулась материнской болью и страданием.
Оля виновато улыбалась, нежно поглаживая уже седеющую голову матери.
4
Пришли с силоса Галя и Игнат. В доме запахло ароматом луговых трав.
А это чё вы тут делаете? спросил подросток, не признав старшей сестры.
Татьяна Яковлевна торопливо поднялась с колен и, вытирая подолом передника лицо, сказала с придыханием:
На радостях это мы. Олюшка приехала.
Первой к Вере подбежала Галя. Обнялись, смеясь, расцеловались.
Игнат смотрел на сестёр и не спешил с поцелуями не мужское это дело, хотя едва сдерживал желание броситься сестре в объятия.
Оля сама подошла к нему, пригнула его голову к себе, поцеловала в вихор.
Какой большой стал и сердитый, потеребила соломенные волосы брата. Ну, нá тебе за это подарок, подошла к чемодану, открыла и вытащила из него чёрные ситцевые штаны, шаровары!
Игнат, обрадовано заулыбавшись, принял их и прикинул на себя таких ни у кого в деревне нет! Последний крик моды.
Я вам с Лёнькой одинаковые привезла.
Спасибо, сестрица! крикнул подросток и побежал в горницу, на ходу расстегивая свои латанные-перелатанные штаны, которые ни грех было бы пустить на половую тряпку.
А это тебе, Галинка, кофточка. Не знаю, в пору ли? По себе прикидывала. Мы теперь с тобой не больно-то разные.
Надя взяла кофточку, она оказалась шелковой, прижала к губам и глубоко-глубоко вдохнула. Какие же подарки сладко духмяные!
Выскочил из горницы Игнат и закружился. Куда девалась взрослость
Ну, как? восторженно спрашивал он, разводя широкие штанины в стороны. Лихо?
Цыга-ан! Настоящий цыган, отвечала за всех мать, виновато и радостно поглядывая на Олю, та улыбалась с тихой радостью, за которой угадывалась грусть пережившего немало человека.
Игнат, подпрыгивая, убежал на улицу.
Галя ушла в горницу. А Оля тем временем набросила матери на плечи цветастый широкий платок и выложила на стол сатиновый отрез на платье. Татьяна Яковлевна всплеснула руками, протестуя.
Ты что же это? Зачем? А себе?..
Что себе?.. Себе подождёт, засмеялась дочь. Вы тут совсем обносились. Забыла, поди, когда последний раз обнову справляла?
У Татьяна Яковлевна к горлу подступил комок: да что же ты со мной делаешь, девочка моя?!.
Вышла Галя. Голубая кофточка пришлась ей впору, и девочка сразу повзрослела, посерьёзнела, даже осанка изменилась; девушка стала более женственной, грациозней.
Ах, Галка!.. только-то и смогла выдохнуть мать.
Татьяна Яковлевна, глядя на дочерей, улыбалась ломаной улыбкой сквозь слезы, и видела перед собой уже не девочек девушек. Выросли. Как выросли!.. Худо, правда, тяжело было, но выросли. И понимала, что не будь старшей дочери, не отослали бы её тогда на тот военный завод, смогла бы она одна поднять такую ораву? Вот уж воистину: не было бы счастья, да несчастье помогло. И радость, и горе до слёз. Каково-то у них дальше сложится? Войны бы не было больше, войны
Вбежала Нюська. Она с порога бросилась к Гале, приняв её за городскую сестру; та показалась ослепительно нарядной в новой кофточке, в платке на плечах (в Олином подарке для матери), стояла перед зеркалом, висевшем на стене, и красовалась.
Здорова, сестрёнка! припала девочка в сестре.
Здорово! Давно не виделись, засмеялась Галя, а вместе с ней и все присутствующие.
Девочка растерянно отстранилась от Нади и вопросительно посмотрела на мать. Рядом с ней на скамейке у окна, из-за света, падающего из него, не разглядела гостью, сидела девушка. Она показалась совсем молоденькой, щуплой и как будто бы смахивала на мамку, как Лёнька сказывал, но ничуточку не походила на Тоську Середкину. Ну вот, ни капельки!
Нюська кисло хмыкнула тоже мне, городская! И неохотно подошла к сестре.
Лёнька задержался на улице. Игнат щеголял перед пацанами обновой, разводя в стороны широкие штанины.
Цыганские, говорил, сестра с городу привезла!
И Лёнька заспешил домой. Его тоже ждала радость.
Твист
В полях цветущих пшеница колосится,
Где играет жаворонок, веселится
Скрываются в цвету полянки:
Плесень и грибы поганки.
МАЛ.
Тимофей Карпак вернулся в родное село. Внешне он был таким же, как и до войны: высоким, плечистым, сильным, но поседевшим и с дышащей ямой над правым глазом пролом черепа отчего глаз при волнении воспалялся, багровел, контрастно выделяясь на лице.
Вот здесь, остановилась старуха Марфа, указав палкой на едва заметный бугорок, и вздохнула.
Могучие плечи солдата поникли, и сухие желваки застыли на скулах. Соседка поднесла конец старенького платка к губам, глядя на него сочувствующе, и, пришамкивая беззубым ртом, говорила:
Свирька Гурко пристрелил её. На сносях уж была. Шла по воду, а он с ихними ахфицерами ей навстречу. Сказал им, шо она учителка и шо мужик у ей партейный. Они ему: гут, гут. Тот, антихрист, возьми, да и пульни ей прямо в живот. Ох, и мучилась Убил бы сразу, так нет, покуражился. Павушка ему перед смертью сказала, что ты за неё отомстишь
Отомщу, бабушка.
Эх-хе. Ихде ж ты ево теперь сыщешь, милок? Умёлся вместе с фрицугами. Поди, в Германии сховался.
Такую нечисть они с собой не возьмут. В Союзе он. Мать должна знать. Или будет знать, даст ей весточку. Жива она?
Анисья? Шо с ней станет? Ни голода, ни холода не знавала.
Над распадком стояло солнце. Поля цвели разнотравьем, среди которых чернели ещё неубранные орудия, танки. Село, некогда цветущее, утопавшее в садах, теперь было обугленное, нежилое, изрытое воронками. И как бы солнце весело не светило, оно не могло скрыть грустной картины послевоенного разорения, бедности и разрухи.
Что же не с людьми похоронили?
Так никак нельзя было. Никого не подпускали. Да и боялись мы идтить к ней. Ночью, уж мёртвую, утащили сюда, тут и прикопали.
Солдат понимающе кивал головой, не стесняясь скупых слёз.
Бывший армейский разведчик, Тимофей Семенович Карпак, Герой Советского Союза, остался в родном селе на Смоленщине, возглавил колхоз и приступил к восстановлению разрушенного войной хозяйства.
* * *
Из Березовки в Сураново, что находятся в южных районах Кемеровской области, ехали на председательской одноосной бричке Мирон Прокопович Суранов и Иван Гуськов. Поскольку Мирону Прокоповичу нужно было проезжать деревню Тёплую, он и прихватил в Березовке попутчика. Иван, или по-деревенски Гусь, был человеком разговорчивым, и так как ехать не ближний свет, почти восемь вёрст, то такой попутчик оказался кстати. И рассказчик он своеобразный, не болтливый, но если поднималась какая тема, то "обсасывал" её со всех сторон, доходил до самого донышка. Поэтому с ним в дороге было не скучно, и Мирон Прокопьевич много чего узнал из жизни соседей. И когда он спросил о Гуркове:
Так что там со Степаном-то вышло?
Гусь с удивлением повернул к нему голову на длинной шее и сам спросил, как крякнул:
А ты чо, не в курсе разе?
Да так, в общих чертах.
Гусь достал пачку с папиросами, одну папиросу подал председателю, другую сунул себе в рот. Закурили.
Тут, знашь, Мирон Прокопыч, в двух слова не перескажешь.
А куда нам торопиться? Дорога дальняя, говори да говори.
Ну, ты Гуркова знашь?
Конечно. Не раз встречались по-соседски. Да и в районе, на районных собраниях, партийных, да и в райкоме партии на докладах. Встречались, как же. Ничего мужик, толковый.
Толковый-то, толковый Да бедовый, змея его уродила
Гусь помолчал, как бы собираясь с духом, с мыслями, потом сказал:
Ну, так слушай, да не сбивай. У меня от этого мысля становится корявой.
Хорошо, не буду.
Начну-ка я с самого изначала. Ты не знашь, как он у нас оказался?.. начал свой рассказ Гусь. Дык его это, сам Михаил Иванович наш, Вымятнин, привёз. Это когда возвращался с фронта домой. Он, вишь ли, по доброте душевной накупил три чемодана и вещмешок подарочного барахлишка и маялся с ними на станции Тайга, что у нас тут на перепутье между Москвой, Владивостоком и Томском. Война кончилась, мужик на радостях домой едет, ну и как тут родных не порадовать гостинцем. А родни у него, почитай, вся наша деревня Тёплая. Я и то ему племянником довожусь. Троюродным, всё одно ж родня. А тут одних только детей, не считая своих троих, десятков надцать наберётся. Взрослых на пальцах не перечтёшь. Так что каждый чемодан по пуду, а то и боле будет. Солдаты, ехавшие с ним по пути домой, помогли выгрузиться из эшелона, а дальше как знаешь. Связал себя ими, не хуже пут. Тут, говорит, надо билеты брать до разъезда Сураново, да на Томскую ветку перебираться, ан, не отойти. Одно понесёшь ты, другое кто-то, да не к твоим воротам. Хоть бы знакомых, кого встретить?..
Стоит наш Михал Иваныч на перроне привокзальном, думу думает: как бы это сноровиться, да как бы ухитриться? Тут видит, сержант сидит на скамейке, смотрит задумчиво под ноги и будто бы никуда не торопится. Так Михал Иваныч тут к нему и подкатывает.
Здорово были, служивый!
Тот:
Здравия желаем!
Сержант сутуловатый, на вид крепкий, говорит, мужичок, да ещё при двух медалях бывалый вояка. Ну а нашему Михайлу Ивановичу перед ним тоже краснеть не приходится: выше него ростом, взгляд, сам знашь, всегда живой, приветливый, да и грудь в немалых наградах и на плечах офицерские звезды лейтенант и притом старшой.
Разговор меж фронтовиками известный: откуда, где воевал и так далее. Когда же речь зашла кто и куда направляется? сержант посмурнел.