Парантелла - Чуранов Денис 2 стр.

Тонкое письмецо изнывающе дрожит, ведь сейчас его участь заключена в одних только руках убитого горем почтальона. В эти минуты Кристоффель подобен археологу: точно ему удалось извлечь из многовековых наслоений обломок глиняной таблички, усеянной архаичными клинами, и теперь нужно обойтись с ней так нежно, как не обходился он со своей возлюбленной, павшей от злосчастной болезни больше десяти лет назад.

Почерк такой же как на лице конверта: старательно выведенные буковки стоят ровно друг к дружке, взявшись за руки, детские миленькие петельки, маленькие «у» свешиваются крючочками, здороваясь со своими соседями и соседками снизу. Перед тем как приступить к чтению, Кристоффель поглаживает буковки, признавая в них что-то близкое сердцу, что-то глубоко родное; и только потом глаза его навостряются к началу письма, приготовившись начать неторопливую прогулку по строкам чьей-то души.

Дорогой дедушка, пишет тебе твоя любимая внучка Бекки. На той неделе я с родителями ездила на озеро. Там была ещё семья. Мы поставили палатки и принялись купаться. На другом берегу папа со взрослыми ловил рыбу. Я познакомилась с девочкой Ребеккой и мальчиком Гуно. Он чёрненький и очень очень забавный. Мы вместе играли в догонялки, в палку да обруч и в индейцев вака вака. Для палки с обручем раздобыли ветку, а Гуно где-то раздобыл велосипедную шину. Потом мы готовили. Нас угостили жареной рыбкой с овощами и морковным соком. Нам было очень вкусно. Но Гуно объелся так что не мог бегать и нам с Ребеккой пришлось бегать вдвоём. Потом мы пошли спать в большую палатку. Каждый спал с мамой. В другой палатке поменьше разместилось два папы, мой и Ребекки. Папа Гуно спал в мешке на улице, но было не холодно. Утром мы ещё раз искупались, поиграли, покушали и поехали домой.

Мне очень жалко, что тебя не было с нами, с тобой было бы ещё веселее. Как твоё здоровье? Я очень верю, что всё хорошо. Мама сказала, что скоро мы приедем к тебе. Я приготовлю тебе твои любимые корзиночки с джемом, я уже научилась. Я люблю тебя дедушка и очень жду встречи.

Первое правило: отодвинуть письмо от глаз. Листок не может находиться под глазами, иначе бумага взмокнет и покроется волокнистыми пятнами с расплывающимися краями.

Второе правило: держать при себе полотенце или салфетку, иначе влажные ладони подпортят края. При нарушении первого и (или) второго правил немедленно просушить листок.

Третье правило: полностью отдаться чтению.

Кристоффель натрудил этот маленький кодекс за всё время работы в «Калидум Литера» и неуклонно соблюдал его, хотя в последнее время стал иногда забываться Но не сегодня. Сегодня письмо малышки «Бекки Тэтчер» избавлено от клякс-лужиц; значит, оно точно попадёт в первозданном виде к «Гарольду Эрл Тэтчер», к «любимому дедушке». Кап-кап-кап-кап. Солёные капельки просачиваются сквозь пальцы и падают на стол. Кап-кап-кап-кап. Кристоффель берёт заранее приготовленное полотенце, тщательно вытирает лицо, руки, затем стол, кладёт письмо обратно в конверт (сторону, которой лежало письмо в момент открытия, не забывает тоже) и, аккуратно смазав кончик верхнего треугольничка клеем, запечатывает конверт обратно и откладывает его в сторону. Следующий конверт, следующий опийный шарик для изнемождённого старика.

Этот строже, шершавее, деловитее. Не облицован ничем только две короткие надписи, сделанные печатным стилем.

Компания «Сион Клир Вессетерс» от лица уполномоченного представителя __просперити менеджера Райта Карлейля__ извещает вас о необходимости обеспечить участие миноритариев дочерней

Деловая корреспонденция, от которой Кристоффелю становится только холоднее. Так что письмо аккуратно запечатывается и убирается в сторону. А вот и следующее: янтарно-вощаное, с дюжиной марок; почти на всех шаловливый мальчик с крылышками натягивает тетиву, глядит куда-то ввысь с хитреньким личиком или просто сидит на мягком облачке, свесив пухлые ножки. Теперь не только руки, а весь Кристоффель начинает дрожать, не успев раскрыть конверт. Потому что понимает, что письмо любовное. Значит, одна родная душа захотела сказать несколько тёплых слов другой родной душе. Старик памятует первое правило: конверт предусмотрительно отставлен чуть поодаль от глаз. И правильно: сгорбленные веки уже полны слёз и готовы вывалить тяжёлые градины, чтобы они покрыли собой лицо и моросили по только что протёртому столу. Не мудрено: каждое такое письмо напоминает Кристоффелю о его супруге, старушке Маргарет, которой вот уже десять лет как нельзя отправить и самую коротенькую весточку, ведь в сырой земле заканчиваются полномочия любой почты мира

Взрыв. Несчастный старик разражается слезами. Кажется, что сами стены с редкой мебелью пугаются: так громок и так истошен плач Кристоффеля, тревожащий безмолвие одинокой ночной квартиры. Он всхлипывает, подбирая воздух, и только стены способны разделить его безмерную скорбь. Ведь он один, совершенно один. Одинокий престарелый почтальон, получающий нагоняи от начальства и плевки от равных по должности в «Калидум Литера», но готовый терпеть, сносить их, ибо они суть плата за необходимый бумажный опий.

Конверт открылся, раздался в стороны. Божественный хруст бумаги. Бороздка держит в себе запах отправителя ускользающий запах сладких девичьих духов, отдающих альстрёмерией и спелой вишней. Совершается высочайшее таинство, доступное к проведению только первосвященнику и его ближайшим прелатам. Но у Кристоффеля никого нет, так что он один возлагает преподобный сосуд на алтарь, содрогаясь при каждом шаге. Ведь он понимает, что перед ним любовное письмо Повторно протерев глаза и руки, он разворачивает тонкую, как калька, бумагу и начинает полубеспамятную прогулку по строкам.

Моя любовь к тебе сравнима с электричеством. Один-единственный взгляд электризует моё сознание, разносясь по всему существу огненно-искрящейся цепью. Твоё прикосновение даёт сигнал второй гонке тока: сердце изнемогает, моля не о взаимности о пощаде. Когда ты обнимаешь меня, я превращаюсь в мастерскую какого-то безумного гения, который призывает мегаватты тока, чтобы оживить своё жуткое творение. Если ты целуешь меня я горю вся, руки и ноги мои немы, словно их и нет, словно они обуглились и превратились в сажу, и только сердцу налитому кровью клапану остаётся просить о помощи. Твои очи поражают меня, твои ланиты возбуждают меня, твои рамена разбирают меня. Мой пламенный Филострато, я жду того момента, когда мы сможем наконец увидеться. Знаю, сейчас ты весь в делах, да и переезд в другой город дался тебе нелегко. Сейчас твоя голова занята молекулярными формулами, решётками, перегородками, индексами, смесями, Алкидами, экстрактами, тиглями, катарсисами, катализами, индикаторами, Танталами. Этому я очень рада и невероятно горжусь, что ты поступил в университет на отделение биохимии, мой милый. И всё-таки я надеюсь, что хотя бы одна крошечная частичка твоего выдающегося ума не забывает обо мне, о твоей Филомене. Я сейчас тоже учусь. В университете проходим нарративные конструкции и теорию трёхстрочных ямбических терцинов. Голова идёт кругом, но я стараюсь. По ночам перелистываю наши фотографии с последней встречи на Биг-Ривер-два и снова воспламеняюсь, как воспламенялись когда-то великие мастера слова в момент создания своих литературных шедевров. Но ты лучше них. Ты лучше их всех, Мой Неистовый Филострато. Как аравийская птица, возрождаюсь из любовного пепла от мысли о встрече с тобой.

Свеча. Свечечка. Отсветом угасающей луны ты падаешь на лицо бедного Кристоффеля, отделяя от сумрака каждую заводь пламенных слёз на ухабинках разбитого лица. Словно древний Нил вобрал в себя боль всех людей прошлого, настоящего и будущего и разлился, вышел из берегов смертельной магмой, разом убив всё живое на земле. Больные слёзы стекают по мешкам и рытвинам старческого лица и скрываются в седой бороде, будто густая белая морская пена принимает в своё лоно священные частички себя. Дряблое тело Кристоффеля колотит, мечет из стороны в сторону. А в голове уже исправно работают винты памяти, буравя мозг, будоража его страшными воспоминаниями.

Первое правило: отодвинуть письмо от глаз. Листок не может находиться под глазами, иначе бумага взмокнет и покроется волокнистыми пятнами с расплывающимися краями.

И вдруг его снова накрывает шквал. Теперь уже и стены содрогаются, и занавески, даром что зелёные Скрып. Вошла редкая гостья ютилища Кристоффеля Старуха Лючия. Это белошёрстная кошка, доживающая вторую декаду своей кошачьей жизни. Она обретается на чердаке и имеет привычку время от времени забираться в квартиру Кристоффеля через форточку кухонного окна. Старуха и впрямь старуха: от возраста она растучнела, хотя рёбра всё равно проступали через бока, как несколько пар обручей: оттого-то и кажется, что она толста снаружи, а внутри у неё одни только Святой Дух да кошачья кровь, перемешанная с желчью Как старуха, Лючия поражена болезнями: шерсть с частыми прогалинами, хвост облез, став похожим на оголённый провод, голову с левым ухом разъел страшный лишай и перекинулся уже на правый пушистый трёхугольничек, из-под двух запёкшихся гнойных корок виднелись уголки глаз и зрачок; один глаз был заволочен бледно-прозрачной плёнкой.

Четыре искривлённые лапы скребут по линолеуму, затем шаркают по ковру Шкрок. Корш. Крш. Шкорб. Скорб. И вот Старуха на коленях безутешного Кристоффеля. Мокрые дрожащие пальцы подступают к пушистоватому комку болезни и грязи, нащупывают стержень пёрышка хрупкий позвоночник Лючии и гладят, гладят, гладят. Пять рябых подушечек почёсывают головку, ушки, глазки, и старику ничуть от этого не противно. Ведь Лючия второе после писем и последнее его спасение. А Старуха ластится к нему и хрипло мурлычет. Кристоффель письма Старуха Лючия. Такой вот бермудский ночной треугольник, в котором по временам тонут инфернальная боль, изрывающий в клочья страх и верховный мучитель по имени Отчаяние

Кристоффелю Патигаясу ползёт восьмой десяток. Когда-то он был счастлив. Любящие родители, воспитавшие сына и обеспечившие ему прекрасное образование. Сейчас от старших Патигаясов едва ли осталась пара жёлтых костей, не успевших ещё разложиться до порошка в могильном тлене. Кристоффель вырос, возмужал и встретил. Маргарет. Встретил, и на следующий же день сделал предложение руки и сердца. Их судьбы сплелись как две неразлучные лозы священного дерева, и они поклялись до конца жизни беречь друг друга. У них почти не случалось ссор у них было много детей. Много рыжеволосых мальчиков и девочек носились по просторному дому, играли, чудачили, как все дети, имевшие счастье родиться в счастливой семье. Оттого-то их дом и звался в миру красным домом кучки огненноволосых бесенят резвились, а родители только радовались. Прошло время: бесенята подросли, выучились и родились у них свои бесенята. Так Кристоффель с Маргарет стали дедушкой и бабушкой. А потом секира времени одним махом перерубила нить их счастливой жизни. Когда внуки и внучки их отстали от родительской груди, старшие бесенята принялись спешно раздумывать о переезде. Одни. Вторые. Третьи. Так и разлетелись из красного гнёздышка рыжие птенцы с детёнышами, оставив пожилых уже родителей совершенно одних. Теперь их терем таращил в улицы широкие пустые глазища бездумные, потерявшиеся, остекленевшие Отныне не пробегала там ни одна рыжая головка. И только иногда можно было видеть в одном оконце две седые макушки, склонившиеся друг к другу под тусклым светом люстры. Их последним спасением было взаимное острое глубокое бесценное щемящее ароматное мгновенное бесконечно долгое тёплое лавинообразное Вечное. То, что ни на толику не изглаживается и через сотню лет. То, что зовётся Настоящей Любовью. Кристоффель ласкал свою старенькую Маргарет, прижимался к её шали, как мог поднимал настроение, целовал И всё-таки тоска по детям, которые так скоропостижно покинули отчий дом, не оставив престарелым родителям и одной, самой маленькой внучонки, была безмерна, ещё более вечна. И хоть бы кто прислал коротенькое письмецо за столько лет, что, мол, живы, здоровы, внучата ваши подрастают, зубки режутся

Ничего.

Под закат их совместной жизни, когда большой семейный дом давно был отдан на содержание благотворительного фонда, а сгорбившиеся, ссохшиеся старики уже который год ютились в маленькой квартирке в полуживом доме, Маргарет захворала. Паралич поразил её тело, и ей пришлось жить прикованной к кровати. Она дохала, плакала и всё реже и реже ворочалась Кристоффель наблюдал за ней и не мог не понимать, к чему идёт дело. Его вековая возлюбленная угасала И вот тогда он ощутил первый по-настоящему глубокий страх. Кристоффель любил свою жену до невероятия: читал сказки её сединам, нежно водил рукой по недвижимым щекам, кормил с ложки жидкой кашицей и перетёртой свёклой, поил нежным топлёным молоком. Каждый вздох Маргарет вбивал прочный гвоздь в сердце Кристоффеля, а ямка поблизости уже была приготовлена И вот, в один день, когда пополудни солнце балуючи пробрасывало лучи в спальную, играясь с зеркальцем на дверце шкафа, а ночью небо оборотилось в сплошную чугунную тучу, она умерла. Умерла некстати, после полуночи, когда муж её, держа безжизненную уже руку, оказался снедаем чернотой, заглядывающей прямо внутрь, напоминающей обо всех худших моментах в жизни, обо всех ссорах, склоках, преткновениях, пусть даже их почти что не было. И чернота та ни на миг не позволит возродить в памяти хотя бы одно меленькое, но тёплое воспоминание. С той минуты душа Кристоффеля оказалась навеки выброшена на мёрзлую незнакомую улицу с градинами, осаждающими с небосвода хлипкую крепость души (сейчас она уже не выдерживает натиска, находясь на издыхании). В ту ночь случилось многое. Тряслись руки чашка звякнула об пол, пролив белую росу; тянуло горло распахнутые форточки не помогали, а только морозили всю кожу. Седая голова опускалась на изножье кровати, прямо в старые растрескавшиеся стопы супруги, не в силах посмотреть выше. Да, Маргарет умерла.

Ветер задувает в окно, тормоша дверцы окон. Холод ночи настойчиво проникает в квартиру, не подозревая даже, какую боль может узнать там. Выволоченный в безжизненную пустошь бедняк. Он плачет, одной рукой прикрыв красное лицо с розово-алыми глазами, а другой поглаживая гнойники и колдобины Старухи Лючии. Пальцы покрывались грязной шерстью, кусочками кровавой корки, сошедшими с больных мест, бледными песчинками. Но старику ничуть не противно. Ведь он понимает, что и кошки бывают глубоко несчастны, а раз так, то внешний вид, как говорится, дело десятое.

Не отпускает. Слишком глубоко старик проникся эпистолей воспламенённой «Филомены» к желанному «Филострато». А ведь это ещё только третье письмо за сегодня. Десятки нетронутых ангелочков, манящих белизной своих наружных язычков. Закрыть окно. Ни ветру, ни холоду, ни даже самому мраку не позволяется прочувствовать терзания души Кристоффеля. Только он да гниющая на стариковских коленях кошка могут смотреть осыпавшимися глазами в собственное нутро, изнывающее от каждой светло-чёрной вспышки прошлого. Как они были счастливы с Маргарет! До скоропостижного отъезда детей жизнь Патигаясов пролетела сказочной стрелой. Когда они внезапно оказались одни, отсутствие детей и внучат подкосило Кристоффеля с Маргарет. Будучи уже отнюдь не молодыми, они ничуть не стеснялись обнимать друг друга, говорить взаимные слова ласки и утешения, вместе готовить ужин, вместе есть, спать. Прямо как в молодости. Только отныне увеселительных программ по телевизору они не смотрели. Два сморщенных клубка слякотно-серых ниток, а внутри всё равно теплилось что-то и согревало душу. И это что-то: «Люблю».