Романову на голову была наложена повязка, прибинтован тампон на щеку.
Моренов уже находился на печи и выглядывал из-под шуб. Он обрадовался, увидев Потапова. Дохромал! Они перемигнулись. Вошли Триполи, Прокопенко и встали у порога. За ними вкатился Щукарь.
Чо встали? Чо встали? Ну-кась разбувайтесь, разбувайтесь. Ну-кась, затараторил он. Ратанчику помогите, засуетился он около Потапова. Помог ему допрыгать до скамеечки у печи, усадил.
Славка, приседая, вытянул больную ногу, колено горело огнем.
Перед ним присела на оба колена хозяйка, стала помогать разуваться. Славка морщился от боли в ноге, но терпел. И от неловкости перед женщиной краснел.
Терпите, терпите, пожалиста, мягко приговаривала она с едва уловимым акцентом.
Уссурийка сняла с него валенки вместе с носками, и на пол встали красные ступни. Славка пошевелил пальцами и, наклонясь, стал греть их руками.
Ты, ратанчик, как же так, без портянок-то? Ноги-т проморозил? спрашивал старик, снимая с припечка шерстяные носки. Накось, набуй мои носочки. Походи в них, отогрей пальчики. Поди, как щиплет, а? с сочувствием приговаривал он.
У Славки, действительно, ноги замерзли. Валенки он надел, уезжая с заставы, толком не высохшие, после вчерашнего возвращения с Хора. И, похоже, в суматохе у полыньи он все же наступил в воду. А его портянки, как и портянки Коли Прокопенко, пришли вперёд него, и уже сушились на бельевой веревочки у печи. А так как он шёл из-за больной ноги медленно, ноги замёрзли, и замёрз сам. Если бы не полушубок майора и не его шапка быть бы ему не лучше Юркиного полушубка, который поставил Коля у порога. Сейчас ступни ног отходили, и на глаза от острых покалываний в них накатывала слеза хоть плачь!
Майор, подойдя к Потапову, сказал:
Снимите брюки, посмотрим, что с ногой.
Славка смущенно посмотрел на хозяйку. Та поняла и отошла к плите, где варилась картошка, и, открыв крышку на чугуне, тонкой палочкой наколола пару штук готова. Плита была встроена в русскую печь, и топилась дровами.
Потапов приподнялся на одной ноге и, расстегнув ремень на галифе, спустил их и кальсоны, оставшись в трусах. Присел, перед взором возникла тёмно-розовая опухоль.
Коленная чашечка была смещена. Романов положил одну руку на колено, а другой стал сгибать ногу. Рядовой морщился, но терпел. Тёплая ладонь, казалось, снимала жар, но шевеление ноги приносила боль. Майор выпрямил ногу, погладил коленную чашечку, и слегка подал её вверх. В Славкиных глазах промелькнули искры, но в ноге что-то приятно хрустнуло. И боль сошла вместе с тихим возгласом.
Ну как, легче? спросил Романов.
Кажется выдавил ломаную улыбку солдат.
Погодите, не одевайтесь.
Прокопенко, разувшись, тоже оказался босиком. Но ноги у него не были красными. Однако дед подал и ему свои обрезанные валенки, стоявшие у печи на полу.
Накось, набуй-ка мои чуньки.
Приятное, нежное тепло обволокло ступни.
Хозяин, дав несколько мелких, в общем-то, ничего незначащих распоряжений. Жене касающиеся стола, на котором уже стоял ужин: чашка с квашеной капустой, балык, кетовая икра в миске, хлеб. Кроме картошки, которую в "мундирах" хозяйка на скорую руку доваривала в чугуне. Майору не жалеть растирки; солдатам быть как дома, не стесняться, убежал на улицу распрягать лошадь.
Майор, смочив пук ваты в стакане с самогоном, из которого пользовался сам при обработке своих порезов на голове, прихватив бинт, вернулся к Потапову.
На время привяжем компресс, приложил вату к колену, стал прибинтовывать. Потапова передернуло от холодного тампона.
Хм, на такое дело первак портить, с насмешливым сожалением проговорил Слава.
А вы что предлагаете, Урченко?
Дак мочой и достаточно. Мы так завсегда делаем. Очень хорошо помогает при ушибах. Что переводить добро
Я тебе, тезка, предоставлю такой случай, всю голову будешь этим дерьмом лечить, в сердцах выдохнул Потапов.
Морёнов и Бабенков порхнули на печке. Майор и солдаты на лавке усмехнулись.
А я-то причём?
Чтобы в следующий раз топор на голову себе ронял. Мерин.
У Славика от обиды задергалась нижняя губа.
Товарищи, пограничники, повысил голос майор, не забывайтесь.
За окном день уже угасал. Солнышко, на прощанье выйдя из серой хмари, краем зацепившись за горизонт, послало прощальный луч, и он, проникнув в угловую фрамугу окна, освещал кухню. На этом день кончился.
Понемногу успокоившись, расселись вокруг стола, притихли. Никто не приступал к еде. Ждали хозяина. Он же, о чём-то балабоня с лошадью, с собакой во дворе, чего-то медлил, нагоняя и без того разыгравшийся аппетит после нервных переживаний. И даже Морёнов и Бабенков, лежащие на печи под тулупами, вожделенно взглатывали слюнки. Дразнили домашние запахи и дурманящий дух самогона. Искушение нарастало.
Морёнов наблюдал за хозяйкой. Женщин-китаянок он ещё не видел в русских семьях, на хозяйстве, полагал, что у них всё не так, не "по-русски". Однако приходил к мнению, ничего особенного: в тех же семейных традициях, с тем же укладом, при той же одежде. Единственное, что бросалось в глаза это ее поведение, она ходила по дому быстро, но бесшумно, если к кому-то обращалась, то с поклоном, если что-то делала, то мягко, без стука. Она никому не досаждала и в то же время успевала всем оказать внимание. Она была в конкретном месте и в тоже время как будто бы везде. От неё исходила какая-то аура тепла и заботы, и она как бы обвораживала. От женщины веяло чем-то родным, что Юрий всегда испытывал на себе дома и от этого чувствовал себя здесь уютно.
Может быть, это чувство возникло оттого, что соскучился по семейному уюту, по дому, по матери
И ещё. Это касалось уже жилища: в нём не было ничего такого, что бы назойливо бросалось в глаза и напоминало посетителю о том, что это дом китайки, с многочисленными в нём статуэтками, бумажными дракончиками, шкатулками, исполненными под буддийские храмы, и прочие памятные вещицы. Возможно там, внутри дома, в горнице и есть что-то, но в прихожей, совмещенной с кухней, нет.
Лишь одна, пожалуй, особенность была, и то она касалась обоих жителей дома, как бы подчеркивая их инородность и в то же время их духовную общность это два портрета: Сталина и Мао Дзе-дуна. Они висели на одной стене, между двумя окнами и в рамочках, самодельных, покрашенные в белую краску. Икон и прочих религиозных предметов не было, в отличие от русских деревенских домов.
Наконец, дед вкатился в дом вместе с морозными клубами.
Во! Во, красота! Мороз-то, однако, крепчает, а? говорил он, словно продолжал разговор, начатый ещё с домашними животными на дворе.
Дед снял с себя старую солдатскую шапку, нахлобучил её на деревянный штырь, вбитый в бревно на стене и служивший вместо вешалки. Сдернул с себя полушубок.
Если так будет морозить, то нам с тобой, Уссуриюшка, дровишек-то не хватит, хе-хе-хе, чему-то хохотнул. Пойдём по сугробам тепло добывать, изгороди разбирать.
Хозяин, не волнуйтесь, сказал майор. Дрова вам будут.
Майор Романов поднялся с лавки и прошёл к телефонному аппарату, чёрному, тяжелому, стоящему на комоде. Снял трубку и стал набирать номер.
По-мужски он был красив, лет сорока пяти, строен, среднего роста, однако, сухощавость и желтизна, наблюдательному человеку выдавали его недуг, который лет пятнадцать назад лёг поперёк его дороги в академию: для учебы язва желудка не пригодна, для службы в самый раз. Притом в таких местах, где для неё самые благоприятные условия, вдали от поликлиник, больниц и санаториев.
Правда, тут судьба его пощадила послала в жены терапевта. Благодаря такому счастливому совпадению, бывший курсант Алма-атинского высшего пограничного училища смог дослужиться до майора и не быть комиссованным. А бывшей студентке не потерять квалификацию, имея при себе постоянного пациента (да ещё десятка три-четыре, а то и шесть, военнослужащих на заставах, куда заносила служба её благоверного). Теперь по прибытии пострадавших солдат на заставу ей, похоже, придётся продолжить практику и, как всегда благотворительно больные на заставах не предусматривались, следовательно, и врачи. Все солдаты из стекла и металла.
Дежурный по заставе, старший сержант Пелевин у аппарата, услышал майор знакомый голос.
Это майор Романов, Пелевин.
Слушаю вас, товарищ майор.
Киняпин уехал?
Так точно, товарищ майор.
Пелевин, вы не торопитесь с ответом. Пошлите кого-нибудь в гараж. Если Киняпин ещё не уехал, нагрузите в машину дрова и как можно больше.
Слушаю. Товарищ майор, тут ваша жена.
Дайте ей трубку. И пока я буду с ней разговаривать, выполняйте приказание.
Есть! ответил старший сержант, и в трубке послышался встревоженный голос жены.
Юра, что случилось? Мне позвонил дежурный. Передал твою просьбу.
Да, Валюша, приготовь всё необходимое. Похоже, будет тебе работа.
Так что случилось?
Машина под лед провалилась. Двое вымокли, одному ногу повредило. Ну и мне немножко досталось, и, упреждая её возрастающее беспокойство, добавил: Сильно не волнуйся. Но будь готова. Мы скоро.
Майор положил трубку.
Сидевшие вокруг стола солдаты одобрительно заулыбались, выражая удовлетворение действиям командира.
Щукарь же стоял посередине кухни и прихлопывал руками по бёдрам. Твердил растроганно:
Товарищ маёр Ах, товарищ маёр Да как же Да надо же ж Я ж не думал, с языка скатилось
Ну, так не говори им много. Пригласай гостя к столу, пожалиста, перебила его жена мягко.
Ай, да! Чего ж это вы, товарищ маёр? Проходите, проходите. Садитесь к столику. Уссуриечка, где там-ка стопки да стаканчики? засуетился дед, направляясь к висевшему на стене ящику, служившим посудным шкафчиком. Вот те, Господи, людей ненароком обеспокоил. Вот надо ж, а? приговаривал в явном смущении, отодвигая шторки и снимая с полочек всё, из чего можно пить: стаканы, стопки, фарфоровые кружечки тонкой китайской работы, и накладывал себе на руку, согнутую в локте.
Хозяйка вытряхнула из чугуна сваренную картошку в большую эмалированную миску и поставила её на средину стола. Поскольку на такое количество едоков посуды не хватало тарелок и блюдец, она сказала, извиняясь:
Простите, пожалиста. Кому вилок не хватает, кушайте прямо с миски рукой.
Дед, разливая самогон по разнокалиберным емкостям, поддакивал жене:
Картошечка, капусточка, огурчики, балычок, икорочка. А вот, по солдатским, по сто грамм Первый стакан подал майору. Это вам, товарищ маёр. Отведайте! Эта на медку настойка. Пользительная, очень
Следом за стаканом майора, он стал расставлять посуду с содержимым перед солдатами. Те, молча, следили за его действиями и украдкой посматривали на командира, подкашливали, взглатывая слюнки.
Старик налил себе и жене, которая тоже присела за уголок стола, скромно, поодаль.
Бабенков заворочался, обиженно засопел, потом дважды кашлянул, как бы напоминая присутствующим о своём существовании. Шепнул Юрию:
А мы с тобой пролетаем, как фанера над Парижем.
Юрия начинал охватывать озноб. Он, как только пришли Потапов, Триполи, зарылся под шубы и был в полусонном забытьи, следил за происходящим слабо. Но заметил:
А шоферам не положено.
Ай! Я ж не за рулем!
Щукарь поднял чайную чашечку и весёлым ласковым взглядом обвёл застолье, редкое за многие годы и многолюдное. Он был рад ему. Но все сидели, ни к чему не прикасаясь.
Товарищ маёр, прошу. Отведайте моей лечебной. Страсть как помогает от простуды, язвы и прочей халерии.
Майор скептически усмехнулся.
От язвы?.. спросил он.
И от язвы, язви ее. Кхе-кхе Ребятки, а вы чево? А?.. Не побрезгуйте, ратанчики Вы вон чево седня натерпелись. Вам это дело само дело. Товарищ маёр?..
Солдаты смотрели на старика, как на Господа Бога столь велико было искушение. Домашняя обстановка, нехитрое угощение на скорую и заботливую руку, вино и пережитые волнения, всё сейчас просило утолить жажду. И, наверное, оттого, тишина, воцарившаяся над столом, казалась звенящей. И её могло осадить только одно слово разрешаю! Не может быть, чтобы прозвучало обратное. В том просто не было бы логики.
Урченко сдержанно сопел, раздувал ноздри. Прокопенко, наклонившись на стол, ногтем мизинца чертил на нём какие-то узоры. Триполи нахмуренно молчал. Потапов мстительно усмехался, глядя на своего тёзку, и тоже взглатывал слюнки, но эти импульсы были повторением движения острого кадыка на круглой шее Урченко. Все ждали слово майора.
Романов поднял свой стакан, посмотрел на свет янтарный, медовый цвет в нём, поднёс к носу и легонько потянул в себя запах. Слегка покачал удовлетворенно головой.
Да-а, приятный запах
А вы испейте, сказал Щукарь, пригубите.
К сожалению, мне нельзя. Майор поставил стакан обратно на стол.
У солдат поникли головы.
Бабуля злорадно шепнул Морёнову:
Ха! Им тоже обломилось.
Юрий промолчал. Глаза его были прикрыты, и уголки их слезились.
Эй! Ты чего, спишь что ли?
Морёнов вышел из забытья, им начала одолевать сонливость, голова наполнялась тяжестью.
Чего тебе? буркнул он и подкашлял, в горле першило, его перехватывало сухим кольцом.
Я говорю, они тоже пролетели.
Ну и что?
Да ты что?!. Не хочешь выпить?
Юрий хотел что-то ответить, но лень было разговаривать. Он накинул шубу на голову, пытаясь на тёплой печи отогреться.
Майор отодвинул стакан и сказал:
Мне нельзя, к сожалению Ну, а солдаты пусть выпьют.
Вот и правильно! Сто граммов наркомовских, для поднятия духа бойцу не повредит поддержал Щукарь.
Пограничники оживились, облегченно выдохнули.
Урченко подхватил со стола стопку, а с чашки огурец, готовясь принять самогон и закусить обстоятельно, с сознанием дела. Глаза его увлажнились, складки от козелка уха до выступа скулы порозовели. В готовности он вытянул квадратный подбородок вперёд. Прокопенко, Триполи потянулись за чашками, Потапов за стаканом. Несмотря на разность емкостей, однако во все сосуды старик налил поровну, по булькам, в этом Щукарь, похоже, ещё был точен.
Урченко, возьмите мой стакан и свою стопку, огурец, и подайте на печь. Или как, Бабенков, может, сюда спуститесь?
Слава от неожиданности поперхнулся слюной и закашлялся. Ребята засмеялись. Но он поднялся со скамьи.
Бабенкову дважды приглашение повторять не пришлось, он с проворством белки скатился вниз и присел к столу в длинных трусах и в майке.
Отнесите Морёнову, Урченко, повторил Романов.
Есть, товарищ майор.
Слава не обиделся на то, что майор ему перебил аппетит. Он задавил обиду, испытывая за собой вину, и теперь, наоборот, хотелось искупить её, и этот приказ воспринял, как должное, с подобострастием.
Слава нёс в руках стакан и огурец. Шёл, высоко поднимая ноги в коленях, как журавль. Он и на занятиях по строевой, когда старался, маршировал так же. Все смотрели ему вслед, улыбаясь.
Славик же продолжал шествие с таким достоинством, словно выполнял задание невесть какой важности, жертвуя во имя него собственной сладкой минуткой.
Морёнов лежал, накрывшись шубой с головой, словно прятался. Он впадал в сон, липкий, туманный, и то, что происходило у стола, уже не отслеживал.
Урченко толкнул его сквозь шубу раз, другой. Юрий выглянул из-под полы, уставился на Славу покрасневшими, слезящимися глазами.
Чего тебе? сиплым голосом проговорил он.
Принимай! Подъёмные получили.
Отстань.
Да ты чо?.. изумился Слава и зашипел: Пей, не дурачься. Товарищ майор приказали. Ну!
Юрий затрясся всем телом, словно встряхивал с себя шугу, прилипшую в полынье. Его морозило. Неохотно сказал:
Ну давай Может, согреюсь. Брр
Он поднялся на локоть, взял стакан. Сделал из него небольшой глоток, другой и поперхнулся, перехватило горло. Попытался третьим глотком протолкнуть тромб, но задохнулся ещё больше, закашлялся. Сунул стакан обратно в растопыренную пятерню Урченко.
Слава с презрением бывалого прогудел:
Ну-у, питок, протянул огурец. Нá, закуси.
"Питок", не зная, как погасить накатившийся кашель, спирающий дыхание, избавиться от горечи и огня, обжигающего весь рот, горло, выхватил из рук Славы огурец и жадно откусил. Из глаз его текли слезы.