Равенство, универсальность и естественность прав впервые нашли прямое политическое выражение в американской Декларации независимости 1776 года и во Французской декларации прав человека и гражданина 1789 года. При этом «древние права и вольности» из Билля о правах 1689 года, установленные английским законодательством и берущие начало в английской истории, не провозглашали равенство, универсальность или естественность прав. Декларация независимости, напротив, настаивала на том, что «все люди созданы равными» и что все они обладают «неотчуждаемыми правами». Точно так же и Декларация прав человека и гражданина провозглашала, что «люди рождаются и остаются свободными и равными в правах». Не французы, не белые, не католики, а «люди» (men), что тогда, как и сейчас, означало не только представителей мужского пола, но и личностей, то есть представителей человеческого рода. Другими словами, где-то между 1689 и 1776 годами права, которые до этого обычно рассматривали как права определенного народа например, свободнорожденных англичан, превратились в права человека (human rights), универсальные естественные права, то есть то, что французы называли les droits de lhomme, или «rights of man» («права человека»)[4].
Human rights и «the rights of man»[5]
Краткий экскурс в историю терминов поможет точно определить момент возникновения прав человека. Люди XVIII века не часто использовали выражение «права человека» (human rights), а если и прибегали к нему, то обычно имели в виду нечто иное, чем мы. До 1789 года Джефферсон, например, чаще всего говорил о «естественных правах» (natural rights). Он начал использовать термин «права человека» (rights of man) только после 1789 года. Употребляя словосочетание human rights, он имел в виду нечто более пассивное и менее политическое, чем естественные права или права человека (rights of man). В 1806 году, например, он применил этот термин, описывая зло работорговли:
Я поздравляю вас, сограждане, с приближением периода, когда вы сможете конституционно установить свои полномочия для того, чтобы помешать гражданам Соединенных Штатов в дальнейшем участвовать в тех нарушениях прав человека, которые столь долго продолжаются в отношении невинных жителей Африки и которые мораль, репутация и интересы нашей страны давно стремятся запретить.
Заявляя, что африканцы наделены правами человека, Джефферсон не делал никаких выводов об афроамериканских рабах у себя на родине. Права человека (human rights), по определению Джефферсона, не позволяли африканцам тем более афроамериканцам действовать от своего имени[6].
В XVIII веке в английском и французском языках «права человека» (human rights), «права человеческого рода» (rights of mankind) и «права человечества» (rights of humanity) оказались слишком общими для прямых политических целей. Они обозначали то, что отличает людей от божественного, с одной стороны, и от животных, с другой, то есть не на такие политически значимые права, как свобода слова или право участвовать в политике. Возьмем, к примеру, одно из самых первых употреблений (1734) понятия «права человечества» на французском языке: едкий литературный критик и католический священник Николя Ленгле-Дюфренуа высмеивал «тех неподражаемых монахов VI века, которые настолько отреклись от любых прав человечества, что паслись подобно животным и бегали совершенно голыми». Подобным же образом в 1756 году Вольтер мог иронично заявлять, что Персия была монархией, в которой больше всего пользовались «правами человечества», поскольку у персов самые разнообразные «средства против скуки». Термин «право человека» (human right) впервые появился во французском языке в 1763 году и мог означать что-то вроде «естественного права». Однако он не получил широкого распространения, несмотря на то что Вольтер использовал его в широко известном «Трактате о терпимости»[7].
На протяжении XVIII века говорящие по-английски продолжали отдавать предпочтение «естественным правам» или просто «правам», французы же в 1760-х годах изобрели новое выражение «права человека» (droits de lhomme). «Естественное право(а)» или «естественный закон» (во французском языке у понятия droit naturel есть оба эти значения) имеют более длинную историю, насчитывающую сотни лет, в результате чего, вероятно, «естественное право(а)» получило слишком много возможных значений. Иногда это словосочетание употребляли буквально в традиционном значении. Так, например, епископ Босуэ, сторонник абсолютной монархии Людовика XIV, при помощи словосочетания «естественное право» описывал вознесение Иисуса Христа на небо («он взошел на небеса по своему собственному естественному праву»)[8].
«Права человека» (rights of man) получили распространение во французском языке после «Общественного договора» Жан-Жака Руссо в 1762 году, несмотря на то что Руссо не дал этому термину никакого определения и (а возможно, и потому что) использовал его вместе с «правами человечности», «правами гражданина» и «правами короны». Какова бы ни была причина, к июню 1763 года «права человека» стали обычным термином. Вот пример из одной анонимной хроники:
актеры «Комеди Франсез» сегодня впервые сыграли «Манко» [пьесу об инках в Перу], о которой мы говорили ранее. Это одна из самых плохо сочиненных трагедий. В ней есть роль дикаря, которая могла бы быть прекрасной; он декламирует стихи обо всем, что мы когда-то читали о королях, свободе, правах человека в «Рассуждении о происхождении неравенства», «Эмиле» и в «Общественном договоре».
И хотя в пьесе не используется фраза «права человека» (rights of man) дословно, а звучит похожее словосочетание «права нашего бытия», нет сомнений в том, что она вошла в интеллектуальный обиход, и это напрямую связано с произведениями Руссо. Затем, в 1770-х и 1780-х годах, этот термин подхватили и другие писатели эпохи Просвещения, такие как барон Гольбах, Рейналь и Мерсье[9].
До 1789 года словосочетание «права человека» (rights of man) не имело широкого распространения в английском языке. Но Американская революция побудила видного представителя французского Просвещения маркиза де Кондорсе сделать первый шаг к определению «прав человека» (rights of man), которые для него означали неприкосновенность личности и собственности, беспристрастное и справедливое правосудие, а также право участвовать в составлении законов. В своем эссе 1786 года «О влиянии американской революции на Европу» Кондорсе напрямую связал права человека с американской революцией: «Зрелище великого народа, в котором уважают права человека (rights of man), полезно для всех остальных, несмотря на разницу в климате, обычаях и конституции». Декларация независимости Америки, по его словам, была не чем иным, как «простым и возвышенным изложением этих прав, которые одновременно столь священны и столь давно забыты». В январе 1789 года Эммануэль-Жозеф Сийес использовал это выражение в своем провокационном антидворянском памфлете «Что такое третье сословие?». Черновик декларации прав Лафайета, написанный в январе 1789 года, содержал прямое упоминание «прав человека» (rights of man), как и проект самого Кондорсе, подготовленный в начале 1789 года. С весны 1789 года, то есть еще до падения Бастилии 14 июля, разговоры о необходимости провозглашения «прав человека» пронизывали все политические круги Франции[10].
Когда во второй половине XVIII века появился язык прав человека, то поначалу у этих прав было мало четких определений. Руссо, использовав термин «права человека», не дал никаких объяснений. Английский юрист Уильям Блэкстон определил их как «естественную свободу человечества», то есть «абсолютные права человека, рассматриваемого в качестве свободного действующего лица, наделенного способностью отличать добро от зла». Большинство из тех, кто использовал эту фразу в 1770-х и 1780-х годах во Франции, например такие одиозные представители Просвещения, как Гольбах и Мирабо, говорили о правах человека так, как если бы с ними было все понятно и они не нуждались в обосновании или определении. Другими словами, они были самоочевидны. Гольбах, например, утверждал, что, «если бы люди меньше боялись смерти», то «права человека защищались бы более мужественно». Мирабо осуждал своих преследователей, у которых «не было ни характера, ни души, потому что они совершенно не имели представления о правах людей» (rights of men). Но никто не предлагал точного списка этих прав до 1776 года (когда была одобрена созданная Джорджем Мейсоном Декларации прав Вирджинии)[11].
Неопределенность прав человека хорошо уловил французский кальвинистский пастор Жан-Поль Рабо Сент-Этьен, который в 1787 году в письме французскому королю жаловался на ограничения, которые накладывал на протестантов, таких как он сам, будущий эдикт о веротерпимости. Ободренный растущими симпатиями к правам человека, Рабо утверждал, что «сегодня мы знаем, что такое естественные права, и они, безусловно, дают людям гораздо больше, чем в результате эдикта получат протестанты Настало то время, когда больше не приемлемо, чтобы закон открыто попирал права человечества, очень хорошо известные во всем мире». Возможно, они и правда были «хорошо известны», но сам Рабо при этом признавал, что католический король не может официально предоставить кальвинистам право на публичное богослужение. Короче говоря, все зависело как и сейчас от того, как понимать то, что «больше неприемлемо»[12].
Как права стали самоочевидными
Правам человека потому так трудно дать точное объяснение, что их определение, да и само их существование, зависит от эмоций в той же степени, что и от разума. Утверждение о самоочевидности в конечном итоге основывается на эмоциональном призыве он убедителен, если находит отклик в каждом человеке. Более того, мы абсолютно уверены в том, что речь идет о правах человека, когда ужасаемся их нарушению. Рабо Сент-Этьен знал, что может апеллировать к неявному знанию о том, что «больше неприемлемо». В 1755 году влиятельный французский писатель-просветитель Дени Дидро написал о droit naturel, что «использование этого термина настолько знакомо, что почти нет никого, кто внутри себя не убедился бы в том, что эта вещь ему явно известна. Это внутреннее чувство является общим как для философа, так и для человека, который вообще не размышлял о нем». Подобно другим своим современникам, Дидро дает смутное представление о значении естественных прав. «Как у человека, заключает он, у меня нет других естественных прав, которые были бы поистине неотчуждаемы, кроме прав человечества». Однако он указывает на самое важное качество прав человека они требовали определенного широко разделяемого «внутреннего чувства»[13].
Даже такой суровый швейцарский философ естественного права, как Жан-Жак Бурламаки, настаивал на том, что свобода может быть доказана только внутренними чувствами каждого человека: «Такие доказательства чувства вне всяких возражений и порождают глубочайшее убеждение». Права человека это не просто доктрина, сформулированная в документах; они основаны на расположении к другим людям, на совокупности убеждений о том, что представляют собой люди и как в светском обществе отличают хорошее от плохого. Философские идеи, правовые традиции и революционная политика должны иметь такого рода внутреннюю эмоциональную точку отсчета, чтобы права человека действительно были «самоочевидными». И, как утверждал Дидро, эти чувства должны испытывать многие люди, а не только философы, писавшие о них[14].
В основе этих представлений о свободе и правах лежал ряд допущений относительно индивидуальной автономии. Чтобы обладать правами человека, люди должны восприниматься как отдельные личности, способные выносить независимые моральные суждения. Как выразился Блэкстон, права человека идут рука об руку с индивидом, «считающимся свободным действующим лицом, наделенным способностью отличать добро от зла». Но для того, чтобы эти автономные индивиды стали членами политического сообщества, основанного на этих независимых моральных суждениях, они должны уметь сопереживать другим. Все люди обладали бы правами при условии, что всех можно было бы рассматривать как принципиально равных. Равенство было не просто абстрактным понятием или политическим лозунгом его необходимо было каким-то образом усвоить.
Несмотря на то что для нас идеи автономии и равенства, наряду с правами человека, являются чем-то само собой разумеющимся, свое влияние они получили только в XVIII веке. Современный моральный философ Дж. Б. Шнеевинд исследовал то, что он называет «изобретением автономии». «Новое мировоззрение, появившееся к концу XVIII века, утверждает он, основывалось на вере в то, что все нормальные индивиды в одинаковой степени способны жить вместе в условиях нравственного самоуправления». За «нормальными индивидами», однако, скрывается долгая история борьбы. В XVIII веке (а на самом деле вплоть до настоящего времени) не все «люди» представлялись одинаково способными к моральной автономии. Для этого необходимы были два взаимосвязанных, но отличающихся друг от друга качества: способность рассуждать и способность принимать независимые решения. Оба эти качества должны присутствовать, чтобы человек был морально независимым. Дети и безумцы не обладали необходимой способностью рассуждать, но когда-нибудь могли бы обрести или восстановить эту способность. Подобным же образом дети, рабы, слуги, неимущие и женщины были лишены независимого статуса, чтобы считаться полностью автономными. Дети, слуги, неимущие и, возможно, даже рабы, вероятно, могли однажды стать автономными, повзрослев, оставив службу, купив собственность или свою свободу. Похоже, одни только женщины не обладали ни одной из этих возможностей; их считали изначально зависимыми либо от своих отцов, либо от мужей. Если сторонники всеобщих, равных и естественных прав человека автоматически отказывали некоторым категориям людей в реализации этих прав, то прежде всего потому, что они считали их не вполне способными к моральной автономии[15].
Тем не менее свежеобретенная сила эмпатии могла быть направлена даже против давно укоренившихся предрассудков. В 1791 году французское революционное правительство предоставило равные права евреям; в 1792 году избирательные права получили даже люди без собственности; а в 1794 году французское правительство официально отменило рабство. Ни автономия, ни эмпатия не были чем-то постоянным; это навыки, которым можно было научиться, а «приемлемые» ограничения прав могли быть и были оспорены. Права нельзя определить раз и навсегда, поскольку их эмоциональная основа продолжает меняться, отчасти в ответ на декларирование прав. Права остаются под вопросом, потому что наше представление о том, кто их имеет и что это за права, постоянно меняется. Революция в области прав человека по определению продолжается.
Автономия и эмпатия это культурные практики, а не просто идеи, и поэтому они имеют буквальное воплощение, то есть обладают как физическими, так и эмоциональными измерениями. Индивидуальная автономия зависит от возрастающего чувства обособленности и священности человеческих тел: ваше тело принадлежит вам, а мое принадлежит мне, и мы оба должны уважать границы между нашими телами. Эмпатия основана на признании того, что другие чувствуют и думают так же, как и мы, что наши внутренние чувства в некотором фундаментальном смысле похожи. Чтобы быть автономным, человек должен быть законно обособлен и защищен в его или ее обособленности; но чтобы обладать правами наряду с этой телесной обособленностью, самость человека следует рассматривать с более эмоциональной точки зрения. Права человека зависят как от самообладания, так и от осознания того, что все остальные в равной степени владеют собой. Именно недостаточное развитие последнего порождает неравенство в правах, которое волновало нас на протяжении всей истории.