Паррот видел себя и весь университет ближайшими помощниками царя в данном вопросе и противопоставлял в глазах Александра I интересы своей корпорации и местного дворянства (тем самым оправдывая наделение университета автономией). С одной стороны, у него действительно были основания говорить о противостоянии с дворянством, которое уже в 1803 г. обвинило профессоров во вмешательстве в отношения между ним и крестьянами, ссылаясь на выступления того же Паррота в защиту прав народа[102]. С другой стороны, нельзя не заметить, что Паррот слишком легко изображал Александру I своих врагов в обобщенном виде а ведь и сам ученый появился и нашел должность в Лифляндии благодаря просвещенным дворянам, а за годы проживания в Риге был свидетелем того, как они обсуждали на ландтаге проекты улучшений быта крестьян. Да, собственно, и университет в Дерпте возник благодаря покровителям наук и образования из числа остзейского дворянства. Причем Паррот как в первые свои годы в Лифляндии, так и потом поддерживал теплые отношения со многими представителями местных фамилий, в частности с одним из активных деятелей дворянского самоуправления, ландратом Ф. В. фон Сиверсом. Думается, что столь ярая «антидворянская» позиция Паррота в крестьянском вопросе возникла после того, как он обрел в Александре I друга именно тогда профессор счел, что не следует ждать и готовить улучшения для крестьян на местном уровне, если их можно добиться напрямую от верховной власти, т. е. от императора.
В силу таких соображений важно, что уже к первой личной встрече с Александром I 26 октября 1802 г. Паррот подготовил письменное обличение жестокости и алчности местных помещиков, толкающих крестьян к бунту. Император разделил его озабоченность в ответ он сам сказал, что готовит улучшения для лифляндских крестьян, но хочет действовать с осторожностью, предвидя многочисленные трудности, а в ходе дальнейшего разговора попросил Паррота подготовить проект соответствующего Положения[103]. Паррот признал, что у него может не хватить опыта для создания такого рода документа, и попросил разрешения заручиться помощью «людей с широкими взглядами» (среди них он назвал Сиверса, а также деятелей лифляндской лютеранской консистории), на что царь согласился.
Так в распоряжении Паррота оказался целый неофициальный Комитет, деятельность которого должна была протекать в Дерпте в начале 1803 г. Еще в Петербурге, в разгар работы над Актом постановления для университета, профессор получил тексты обращений к царю от лифляндского ландтага (1798) и от ревельского дворянства (1802), затрагивавших крестьянский вопрос, и тут же написал на них отзывы, причем своей рукой и за собственной подписью, поскольку желал придать обсуждению этого вопроса надлежащую публичность. Действительно, о деятельности Комитета стало известно депутатам ландтага в Риге[104]. На прощальной аудиенции у царя профессор пообещал ускорить свою работу, и уже в январе ландрат Сиверс отправился в Петербург с развернутой запиской от имени Комитета, составленной Парротом[105], которая (в форме «замечаний» к существующему положению крестьян) содержала программу будущей реформы: запрет на продажу или дарение крестьян, передача рекрутских наборов от помещиков в руки крестьянских старост, точное определение размера повинностей, запрет помещикам самовольно сгонять крестьян с их дворов, учреждение судов для разбора споров крестьян с помещиками и т. д. Через министра внутренних дел В. П. Кочубея «замечания» были вручены Александру I, который в своем рескрипте от 30 января 1803 г. на имя Сиверса признал их «во всех отношениях соответственными великодушным намерениям рыцарства» (лифляндского дворянства) и поручил обсудить эти пункты на ландтаге[106].
Однако думается, что император уже очень скоро пожалел о своем решении как только об этих предложениях стало известно дворянству, оно тут же начало выражать протесты, причем настолько быстро, что за день до открытия ландтага, когда Сиверс по дороге из Петербурга в Ригу заехал в Дерпт, он передал Парроту личное неудовольствие императора за то, что профессор попытался «живостью своей побудить взять меры мало приличные». На ландтаге Сиверс выдерживал ожесточенные нападки на него со стороны лифляндских депутатов и едва ли не со слезами на глазах отстаивал собственное желание вызвать у дворян «просвещенное и человеколюбивое намерение возвратить крестьянам права, единственно злоупотреблением власти у них отнятые», но в итоге все основные предложенные им пункты были отклонены или пересмотрены ландтагом[107]. Парроту же впервые в жизни пришлось извиняться перед Александром I, и профессор это сделал с присущей ему эмоциональностью. Он не увидел способа разрешить ситуацию, кроме как ценой своей жертвы, и в письме к Кочубею отказался от дальнейшего участия в обсуждении крестьянских дел[108].
Данная история весьма красноречиво демонстрирует, каким образом надежды Паррота добиться освобождения крестьян сразу от центральной власти, без согласования с местными интересами, терпели неудачу. Характерно, что поражение Паррота вовсе не означало отказ от подготовки крестьянской реформы в Лифляндии напротив, разногласия и споры на ландтаге способствовали тому, что правительство в Петербурге, выступая в роли «третейского судьи», образовало официальный Комитет по лифляндским делам во главе с министром внутренних дел (по указу Александра I от 11 мая 1803 г.), который подготовил «Положение для поселян Лифляндской губернии», высочайше утвержденное 20 февраля 1804 г.[109] Тем самым можно сделать вывод, что деятельность Паррота в конце 1802 начале 1803 г. положила начало процессу, который завершился через год принятием мер, серьезно улучшивших правовое положение прибалтийских крестьян. Но сам Паррот оценивал эти достижения скептически: точнее, напрямую в переписке с императором он больше никогда не затрагивал вопрос о крепостном праве в Прибалтике, но в 18051806 гг., когда этот вопрос вновь обострился, несколько раз напомнил, что император сделал «слишком много уступок» дворянству, тогда как ему надо было идти тем путем, какой предлагал Паррот[110]. Казалось бы, приведенная история должна была научить профессора, что в отношениях между центральной и местными властями достичь результата можно только через поиск компромисса но в реальности он сделал противоположные выводы, а именно что любой компромисс здесь пагубен и ради благой цели необходимо употреблять всю силу самодержавной власти.
Радикализм Паррота в деле «борьбы за права угнетаемых народов» можно объяснить влиянием на него идей раннего национального движения, которое в то время развивалось в Прибалтике. Профессор был лично знаком со многими его деятелями и оказывал им поддержку. Так, он породнился с пастором К. Г. Зонтагом (на его дочери женился старший сын Паррота, также ставший пастором) а именно многолетняя деятельность Зонтага как генерал-суперинтендента Лифляндии (т. е. главы ее лютеранской консистории) способствовала распространению церковных служб на латышском языке и формированию единства самого этого языка. Паррот многократно в своих письмах к Александру I просил оказать Зонтагу поддержку. Также заступался профессор перед императором за пастора И. Ф. фон Рота, который издавал в Дерпте в 1806 г. первую газету для крестьян на эстонском языке, подвергшуюся преследованиям со стороны местных властей. Тогда же в 1806 г. генерал-губернатор наложил арест на написанное Густавом Эверсом (в будущем известным историком и правоведом) сочинение «О состоянии крестьян в Эстляндии и Лифляндии» с обширными рассуждениями об их политической и религиозной судьбе Паррот справедливо усмотрел в этих гонениях прямое нарушение цензурного Устава и активно выражал свой протест императору. Сочувственное отношение профессора к латышскому и эстонскому населению Прибалтики ясно выражено, например, в его письме к Александру I от 11 декабря 1804 г., где Паррот рассказывал, как «университетский дух» внушает студентам необходимость помогать выходцам из народа: «Один из них, например, был еще год назад простым латышом, крепостным дворянина лифляндского. Хотя сей простой латыш не усвоил еще манер утонченных, с ним обходятся дружески и предупредительно все студенты, дворяне и мещане; многие от развлечений отказались, чтобы ему деньгами помочь, в коих очень он нуждался по приезде сюда»[111].
Но более всего деятельность Паррота как «защитника народа» выразилась в его борьбе за открытие приходских училищ на территории Дерптского учебного округа (т. е. в Лифляндской, Эстляндской, Курляндской и Финляндской губерниях). Эти училища были предназначены для обучения крестьян грамотности и по плану Паррота помещались под прямой контроль университета и на казенное иждивение, что шло вразрез с утвержденными в 1803 г. в министерстве принципами системы народного просвещения, где открытие и содержание начальных школ зависели от инициативы и доброй воли помещиков. Паррот настаивал, что распространение задуманного им проекта в Прибалтике необходимо для реализации дальнейших планов по освобождению крестьян, поскольку именно тут у них со времен шведского владычества сохранились некоторые правовые отношения, такие как договоры с помещиком на пользование землей и право выступать в суде (в этом смысле они резко отличались от русских крепостных), а для того, чтобы пользоваться этим, крестьянам необходима грамотность. Так, например, применительно к Финляндской губернии Паррот писал Александру I: «Крестьянин здесь уже свободен, но беден и унижения терпит потому исключительно, что образования не имеет, которое человеку достоинство сообщает. То, что я Вам рассказывал о крепостных крестьянах в судах лифляндских, в точности подходит и к здешним краям. Невежество этих добрых людей каждого из них подчиняет тому, кто познаниями их превосходит»[112].
Первый раз свою идею открыть начальные школы для народа под эгидой центральной власти, а не помещиков Паррот сообщил Александру I летом 1803 г. (вскоре после неудачи своего проекта крестьянской реформы), а затем постоянно возвращался к ней вплоть до 1809 г.[113] Александр I ни разу напрямую не отказывал другу в его благородном желании просветить огромную массу крестьян напротив, сочувственные слова и обещания императора на эту тему не раз заставляли профессора ликовать. Например, после разговора с Александром I 5 июля 1803 г. профессор писал: «Вчера Вы для своей славы сделали больше, чем во все прежние годы. Учреждение училищ приходских есть пробный камень, по которому современники и потомки об истинности Ваших чувств судить будут»; в письме от 8 января 1805 г.: «От невыразимой Вашей доброты, явленной приходским училищам, я голову потерял»; в письме от 24 февраля 1805 г. (после того, как план Паррота прошел первое обсуждение в Главном правлении училищ): «Проект приходских училищ одобрен! <> Как я счастлив! Будьте счастливы и Вы, мой герой! Оцените все добро, какое Вы при сем случае сотворили. Перенеситесь мыслью в селения, обойдите их одно за другим. Смотрите: многочисленное юношество трех угнетенных наций учится быть основою процветания общественного и утешать нынешнее поколение, столько бедствий претерпевшее».
Между тем окончательное утверждение этого проекта наталкивалось на препятствия, каждое из которых по отдельности казалось Парроту легко преодолимым, но все они в совокупности вполне ясно демонстрировали, что власти Российской империи не хотят тратить деньги на образовательные проекты, направленные на развитие ее периферии, в период обострения внешнеполитического и финансового кризиса, и это нежелание восходит к самому Александру I. В 1805 г. Паррот за пять месяцев пребывания в Петербурге смог добиться лишь того, что Министерство народного просвещения, одобрив в принципе инициативу профессора, составило свой собственный проект, во многом отличавшийся от первоначального плана Паррота, а затем отправило его на согласование с дворянскими собраниями прибалтийских губерний. Наибольшие возражения в министерстве вызывало назначение штатной суммы на содержание приходских училищ (которая в плане Паррота изначально для 279 сельских и 56 городских школ, а также пяти семинарий для подготовки учителей достигала 103 800 руб. в год, т. е. почти сравнивалась с финансированием еще одного университета). Против этого резко выступил Н. Н. Новосильцев, отстаивая исходные принципы школьной системы, утвержденные в 1803 г.: «Правительству нужно поощрять владельцев к заведению приходских училищ в селениях, <> но в сем случае никак не должно выделять постоянного дохода или штатной суммы для содержания оных»[114]. В конце концов в мае 1805 г. Александр I поддержал Паррота (как указывалось выше, уступая его давлению), но лишь по видимости, а на самом деле отложил проект до того времени, пока придут отзывы из губерний. По истечении почти двух лет, в начале 1807 г. Паррот вновь возобновил борьбу за утверждение приходских училищ, на этот раз отказавшись от идеи назначения для них постоянного штата и рассчитывая, в особенности для городских школ, на частные пожертвования и на деньги, вносимые губерниями в приказ общественного призрения[115]. Что касается сельских школ, то достаточно было бы, чтобы помещики отпускали крестьян, способных к исполнению учительской должности, в счет рекрутской повинности, а также построили вместе с крестьянами в своем имении здание, подходящее для школы. Казенное содержание сохранялось, таким образом, только за семинариями для учителей, да и то Паррот сообщал, что нашел способ их обучения «более надежный и менее накладный»[116].
Развязка этой истории анализировалась в предыдущем параграфе: увы, она привела к серьезному кризису дружеских отношений Александра I и Паррота. Император, уезжая в 1807 г. к армии, пообещал подписать проект (хотя профессор до конца сомневался, какой именно из планов организации училищ имелся в виду тот ли, что подготовил он, или проект министра), а потом еще раз повторил свое обещание. В 1808 г., рассчитывая на скорый выход указа, Дерптский университет и лично Паррот понесли ряд расходов по аренде земли и помещений для этих училищ, но указа так и не поступило. Тогда Паррот попросил Александра I покрыть эти расходы, чтобы вывести его из ситуации, которая профессора «вдвойне компрометировала» (т. е. и перед университетом, и перед собственниками земли). После этого новых попыток он уже не предпринимал и лишь при расставании с Александром I в 1809 г. в последний раз попросил известить его о решении: «Отрицательное мне боль причинит, но еще большую причиняет неопределенность»[117].
в) Критика внутриполитических реформ
Непосредственное участие Паррота в политических проектах, касавшихся крестьянского вопроса и организации образовательных учреждений, наделяло профессора опытом, редким для человека в его ученой должности. Он общался с министрами и видными сановниками, с людьми, составлявшими ежедневное окружение императора, наблюдал детали процесса выработки и принятия государственных решений. Спустя некоторое время это позволило ему окинуть взглядом и оценить ход александровских реформ в целом. Такой взгляд тем более важен и ценен, что он носил, так сказать, «промежуточный» характер его нельзя в полной мере счесть «оценкой реформ изнутри», поскольку Паррот, строго говоря, владел далеко не всей механикой их реализации, но в то же время это и не была позиция стороннего наблюдателя, ведь профессор в конечном счете трактовал все успехи и неудачи реформ как личные успехи или неудачи Александра I, к которому испытывал искренние дружеские чувства. Поэтому то, что кажется резкой критикой характера реформ со стороны Паррота или даже его бесцеремонным вмешательством в прерогативы императора, «поучениями, как управлять страной», на деле следует воспринимать как борьбу Паррота за сохранение в Александре того идеального образа либерального самодержца, «друга народа», каким профессор его увидел при первой встрече. Борьбу эту, как известно, Паррот в итоге проиграл, но стоит отметить, что он смог оставаться подле императора и общаться с ним гораздо дольше, чем большинство из тех «молодых друзей», вместе с которыми Александр I начал свои реформы.