Именно так поступил и он сам. Кина была особенно привлекательной остановкой для мусульман из Магриба, совершающих паломничество в Мекку: там был похоронен отшельник Абд ар-Раим он родился близ Сеуты в Марокко в конце XII века, а впоследствии, прожив многие годы в Мекке, стал одним из самых почитаемых святых Египта. Ибн Баттута, посетив Кину, побывал на его могиле, и ал-Ваззан, конечно, сделал то же самое: ему было любопытно узнать об исцелениях, которые будто бы совершали те, кто молился на ней и обходил вокруг нее101.
Из Кины ал-Ваззан писал: «Автор прошел через пустыню к Красному морю, которое пересек, чтобы высадиться на берегах Аравии, в портах Янбу и Джидда». Из Янбу ал-Ваззан, вероятно, отправился в священный город Медина, где с восхищением увидел гробницу Пророка, его мечеть и кладбище, где похоронены герои раннего ислама. Чтобы добраться оттуда до Мекки, он, видимо, вернулся в Янбу и морем переправился в Джидду, лежащую всего в пяти милях от места, где родился Мухаммад. Если он предполагал совершить хадж, то есть большое паломничество в определенный срок, то должен был так рассчитать время прибытия, дабы совершить семикратный обход вокруг Каабы, священного Черного Камня, 8 зу-л-хиджжа 923 года хиджры/23 декабря 1517 года. В следующие пять дней он должен был выполнять положенные действия, молитвы и обряды, подобающие этому средоточию божественного присутствия в мире. Вероятно, он подумал о дипломатических возможностях своего пребывания здесь и попытался договориться об аудиенции у шерифа Бараката, которого султан Селим незадолго до этого утвердил на посту правителя Мекки.
Конечно, он мог видеть сотни, если не тысячи паломников, которые ежегодно прибывали караваном из Каира по восточному берегу Красного моря. Во главе его следовал на верблюде знаменитый египетский паланкин, или махмал, символизирующий ныне победителя-османа. Группы паломников из Магриба и Черной Африки часто входили в состав египетского каравана, и ал-Ваззан, даже в этот неспокойный год, мог встретить кого-то из своих соотечественников (и соотечественниц)102.
Быть может, он присоединился к их каравану, возвращаясь в Каир: паломники, прибывшие туда 28 мухаррама 924 года хиджры/10 февраля 1518 года жаловались, что в пути их мучили голод и болезни, падеж верблюдов, сильные дожди и нападения бедуинов103. А может быть, ал-Ваззан проследовал совсем иным путем, снова переплыл Красное море или отправился в Счастливую Аравию, в южную часть Аравийского полуострова. Он даже мог снова съездить в Стамбул. Он не оставил нам никаких указаний на этот счет. Мы точно знаем лишь то, что летом 924/1518 года он покинул Каир и сел на корабль, чтобы вернуться к своему повелителю в Фес.
***
Дипломатическая деятельность и придворная служба требовали от ал-Ваззана умения хорошо говорить, слушать и писать, а также владеть приемами учтивого обхождения при дворе, на пиру, при обмене дарами. Он должен был пристально следить за различиями в правилах и вкусах, странствуя по Африке и Ближнему Востоку, и приспосабливать к ним свое поведение. Многие тогдашние формы дипломатии напоминают те, что описал за сто с лишним лет до этого в своей биографии Ибн Халдун, законовед, дипломат и историк из Магриба. Другие формы, как, например, возросшее значение удостоверяющих документов, вероятно, появились позднее. У самого ал-Ваззана не оказалось с собой необходимых бумаг при прохождении арабского пункта взимания сборов к югу от Сиджилмасы, где со всех евреев брали специальный взнос, так что ему пришлось читать мусульманские молитвы, чтобы его не приняли за одного из многих евреев, следовавших в том же караване. Обычно же он ездил с охранной грамотой или с другим документом, удостоверяющим личность и составленным канцлером султана Мухаммада ал-Буртукали104.
Иногда ал-Ваззан путешествовал с сопровождающими лицами. Так, в делегации, следовавшей с ним в Марракеш в 921/1515 году, насчитывалось девять человек кроме слуг а иногда лишь с одним-двумя слугами. Но султан династии Ваттасидов и не мог претендовать на большее, в противоположность, скажем, французскому королю, направившему в 918/1512 году в Каир к султану Кансуху ал-Гаури посла со свитой в пятьдесят человек. В том же году при мамлюкском дворе принимали посла Туниса, у которого совсем не было сопровождения, достойного быть упомянутым в поденных записках Ибн Ийаса105.
В своих странствиях ал-Ваззан мог останавливаться у кого-нибудь из местной знати у имама (предстоятеля на молитве), у факиха, у праведного человека или просто в гостинице для чужестранцев, если такая имелась. В одном городке на склонах Высокого Атласа некий зажиточный эмигрант из Гранады уговорил ал-Ваззана, как земляка-андалусца, поселиться у него с восемью спутниками и прислугой, а бывало, что, следуя сухим путем из Тлемсена в Тунис, ал-Ваззану приходилось велеть слугам разбивать на ночь шатры. Если он приезжал в такое место, где предполагалась официальная встреча с правителем или важным сановником, то хозяин обычно размещал его у себя в резиденции как было во время его визита в юности к горному вождю в Высоком Атласе и впоследствии, у Йахйа-у-Тафуфта либо выделял ему другую резиденцию, как в Алжире, где мы видели его в доме бывшего посла в Испании106.
Затем дипломат должен был испросить аудиенцию у правителя. При каждом дворе имелся особый чиновник по вопросам протокола. «У султана [Феса] есть церемониймейстер, писал ал-Ваззан, который, когда султан проводит совет или дает аудиенцию, сидит у его ног и распоряжается размещением посетителей и порядком их выступлений сообразно рангу и достоинству». Он встречал таких же чиновников в Тлемсене, Тунисе и Каире. При дворе Аскиа Мухаммада в Гао и Томбукту контактами с арабами, берберами и послами из Магриба занимался «корай-фарма» «ведающий белыми»107. От такого должностного лица посол узнавал, если не знал раньше, какие жесты почитания требуются от посла, предстающего перед правителем: просто поцеловать руку горному вождю в Атласе, поцеловать землю у ног султана Феса, трижды низко поклониться и поцеловать землю перед ковром у ног мамлюкского султана в Каире, или встать на колени и посыпать голову пылью перед императором Сонгаи в Стране черных108. Разумеется, одеяние посла и его свиты на аудиенции имело чрезвычайную важность, так как свидетельствовало о достоинстве его властелина и об уважении, проявляемом к владыке, его принимающему. Ибн Ийас отмечал в дневнике те случаи, когда наряд дипломатов, принятых султаном Египта, был особенно великолепен, а богатый халат часто входил в ответные дары отъезжающему дипломату109.
Обмен подарками мог начаться еще до аудиенции, так как правитель жаловал прибывшим послам угощение. Ибн Баттута еще в 753/1352 году был разочарован жалкими кушаньями, доставленными ему в качестве «дара гостеприимства» от султана Мали, а в 918/1512 году французский посол и его сопровождающие сразу же получили от султана Кансуха ал-Гаури несколько баранов и отдарились гусятами, цыплятами, маслом, сахаром, медом и фруктами110. Ал-Ваззан много лет спустя помнил обмен подарками, происходивший в тот раз, когда дядюшка послал его к горному вождю в Атласе. От дяди ал-Ваззан вручил ему пару стремян, разукрашенных в мавританском стиле, несколько шпор красивой работы, два шелковых шнура один переливчатого синего цвета, а другой небесно-голубого, перевитые золотой нитью, и каллиграфически переписанную рукопись в новом переплете с жизнеописанием святых и праведников Магриба этот жанр очень высоко ценился в регионе111. Кроме того, он подарил поэму своего дяди, восхваляющую вождя, и прочитал вслух стихи собственного сочинения как «маленький словесный подарок». Вождь в ответ подарил восемьсот золотых монет, трех рабов и коня дяде, пятьдесят монет и коня ал-Ваззану и по десять золотых каждому из двух его слуг и обещал еще больше подарков дядюшке ал-Ваззана на его обратном пути из Томбукту112. Надо полагать, этот первый контакт создал основу для доброго взаимного расположения между султаном Феса и горным вождем.
Благодаря обмену подарками создавалась любезная и благожелательная атмосфера для передачи посланий, которые не всегда бывали столь приятными, как эти хвалебные поэмы. В 920/1514 году в Каире османский посол вручал Кансуху ал-Гаури меха, бархат, серебряные вазы и рабов мужского пола, в то время как официальное письмо, им доставленное, содержало тревожные новости о военных авантюрах султана Селима113. Ал-Хасан ал-Ваззан вполне мог доставлять неприятные известия наряду с дипломатическими дарами, посещая некоторых подчиненных султану вождей или правителей-соперников в Марокко.
Независимо от содержания дипломатического послания, его полагалось сформулировать и написать в изысканных выражениях и вручить с благородным изяществом. Официальные письма составлялись в султанской канцелярии в Фесе, часто на бумаге красноватого или розового оттенка, столь ценимой в Магрибе. В письмах использовались возвышенные фразы, обычные в обращениях к важным особам, их текст с начала до конца перемежался религиозными формулами. После того как письмо было переписано лучшим магрибинским почерком, «добросовестный канцлер» (как называл его ал-Ваззан) заверял письмо формулой, унаследованной Ваттасидами от прежних династий, а затем следовала подпись султана уникальная каллиграфическая монограмма (алама) из налагающихся друг на друга и переплетенных букв. После этого канцлер запечатывал письмо и туго сворачивал, чтобы скрыть его содержание114.
Сам ал-Хасан ал-Ваззан не имел отношения к султанской канцелярии, но он несколько лет проработал нотариусом в лечебнице для душевнобольных, а во время дипломатических миссий нередко должен был писать письма самостоятельно. Так, в 915/1509 году в Тефзе, в Высоком Атласе, ал-Ваззан с одобрения султанского военачальника сочинил поддельное письмо от имени султана Феса, чтобы убедить взбунтовавшихся горожан подчиниться приказам султана115. Следовательно, он был знаком с правилами эпистолярного и дипломатического языка, а также с каллиграфией, во всей их сложности и красоте.
Официальная корреспонденция и донесения почти всегда излагались высоко ценимой и освященной столетиями рифмованной прозой (садж) ритмическим языком без фиксированного метра, но с ассонансами, аллитерациями и случайной рифмой. Ибн Халдун привел примеры такой дипломатической корреспонденции в автобиографии и сам пользовался саджем. Отвечая на одно письмо из Гранады, он написал, что на этот раз не осмелился прибегнуть к саджу, ибо ему никогда не сравниться в этом искусстве с автором письма116. Ал-Ваззан, несомненно, писал свои дипломатические письма рифмованной прозой (мало того, он все еще использовал садж при написании важных писем на арабском языке в Италии). Стихи же, которые он сочинял и декламировал правителям во время своих визитов, имели форму мадха (араб. мадх «панегирик», «восхваление»)117.
Во время всех путешествий его языком устного общения был арабский, известный некоторым правителям и всем факихам, подобным ему, куда бы он ни направлялся. Хотя разговорный арабский язык несколько различался от города к деревне и от одного региона к другому, ал-Ваззан, похоже, обходился без переводчика. Благодаря постоянному чередованию вояжей с занятиями торговлей или дипломатией такие люди, как он, видимо, приобретали гибкость в использовании различных говоров. Так, в Рифских горах он мог говорить на местном берберском наречии, которому, должно быть, научился, когда бывал на отцовских виноградниках118. Но в тех городах и при тех дворах, где представители власти знали только другие берберские языки (сильно отличавшиеся друг от друга, в том числе количеством заимствований из арабского) или языки Черной Африки, ал-Ваззан общался через переводчика. Люди, способные выступать толмачами, были на удивление многочисленны: панегирик ал-Ваззана в честь горного вождя в Высоком Атласе секретарь последнего переводил прямо со слуха, пока юноша читал свои стихи; главу кочевого племени санхаджа в Сахаре сопровождал толмач, который и переводил беседу для ал-Ваззана и его спутников, когда их пригласили на пир в пустыне119.
Ал-Ваззан гордился своим искусством словесности, смаковал хорошую поэзию, когда бы ее ни услышал, и насмехался над послами, которых находил несведущими в этой области. Он вспоминал, как однажды мелкий правитель густонаселенной горной области в Анти-Атласе послал султану Феса, своему «большому другу», сотню черных рабов, десять евнухов, двенадцать верблюдов, жирафа, десять страусов, шестнадцать циветт, серую амбру, мускус, шестьсот шкур антилопы, финики, эфиопский перец и прочее. Эти изобильные дары сопровождал посол «низенький, толстый, очень черный и изъяснявшийся языком неотесанного дикаря». Письмо от этого царька было неуклюже составлено «в стиле древних ораторов», но сам посол, произносивший речь, был еще хуже. Все присутствующие изо всех сил старались не смеяться, однако султан все равно благосклонно поблагодарил посла и учтиво принял его и его большой кортеж120.
Жизнь посла состояла не только из церемоний, речей и проницательных наблюдений. В ней могли присутствовать и интриги, и опасности, и вероломство. Ибн Халдун рассказывал, что во время службы советником, секретарем, послом и судьей его осаждали лестными предложениями правители-конкуренты от ал-Андалуса до Сирии и что иногда он переходил на другую сторону опасное предприятие, которое по меньшей мере однажды кончилось тюрьмой. Во времена ал-Ваззана дело могло обернуться еще хуже. В 921/1515 году послы от двора мамлюков в Каире боялись доставлять неприятные известия султану Селиму, который мог и убить их. В следующем году, когда Селим готовился к вторжению в земли мамлюков, он заковал посла Кансуха ал-Гаури в кандалы и отправил его обратно в Каир в позорной одежде верхом на старой кляче121.
Ал-Ваззан, конечно, слышал о таких эпизодах, а также наблюдал внезапные изменения альянсов в исламском политическом мире, в том числе обращения за помощью к христианским властителям. Поступали ли заманчивые предложения ему самому, он не сообщает. Как минимум он выполнял поручения и других мусульманских владык, кроме султана Феса. Мы уже видели, как он покупал рабынь для марокканского шерифа из династии Саадитов, но теперь расскажем о более важной услуге, оказанной им зийанидскому султану Тлемсена.
Некий отшельник утвердился в роли шейха на равнине примерно в двух днях пути от Тлемсена. Окруженный женами, наложницами и потомством, он учил своих многочисленных последователей особым именам, которые надлежало использовать, обращаясь к Аллаху в ежедневных молитвах. (Очевидно, он следовал практике некоторых суфийских наставников, которые при помощи грамматических или этимологических приемов придумывали дополнения к Девяноста Девяти именам Бога, открытым верующим в Коране и мусульманском предании, Сунне.) Последователи в благодарность возделывали его земли, пасли его скот и засыпали его пожертвованиями. Однако ни гроша из этих денег никогда не попадало в виде податей в сундуки зийанидских султанов, и, кроме того, растущая слава святого, по словам ал-Ваззана, «приводила в трепет султана Тлемсена». Это был религиозный лидер, способный поддержать пирата Аруджа Барбароссу как в борьбе с христианами, так и в политических шагах против султана, склонного к уступчивости. Однако ал-Ваззан, съездив на три дня к этому святому, пришел к обнадеживающему выводу, что тот, видимо, всего лишь «колдун»122, так как мало чему может научить123.