Марья Васильевна?
Ну, да. Она и живет у него, у полковника Гусева. Опять новое сведение! До сих пор понятия не имела ни о
каком полковнике Гусеве ни о том, что Марья Васильевна его племянница и что это почему-то нехорошо.
Ну так что же?
Как что же? с апломбом говорит Муромская. Полковник обязан за всеми следить и всё замечать
И за нами?
И за нами уже менее уверенно говорила Муромская.
Значит, Марья Васильевна ему всё говорит?
Ну, конечно, говорит. Оттого Елена и молчит всегда.
Целое открытие! Елена в какой-то таинственной рамке Она знает не только всё то, что должны знать мы все, но и еще что-то, чего нет ни в гимназии, ни дома Сама Едена, однако, упорно молчала и ни во что никого из нас не посвящала. О судьбе ее революционной семьи я узнала уже много позже.
Обыкновенно говорят, что старая школа дореволюционной России не давала никаких знаний, что всё, сообщаемое ученикам преподавателями, ложилось мертвым грузом в юные головы, не содействовало их умственному развитию, не будило духовных запросов и никак не было связано с жизнью. Думаю, что в такой абсолютной форме этого сказать нельзя. Некоторый запас знания в систематической последовательности давала и старая школа. Если же принять во внимание уровень познаний и развития тогдашнего общества, то придется отдать известную дань признательности и этой старой школе. Она не воспитывала, но знания всё же давала. И во всяком случае была выше по уровню духовных интересов той среды, из которой вливались в нее ее питомцы.
А кроме того много значила индивидуальность учителя и его отношение к делу. Добросовестный и развитой учитель мог и в старой школе сильно действовать на своих учеников в смысле их развития. Люди тупые не могли ничего сделать даже в смысле простого сообщения знаний. Мы семь лет учились в гимназии языкам. И ровно ничему не научились. Кто говорил в семье на каком-либо языке или имел в детстве гувернанток, тот еще что-нибудь выносил из уроков француженки мадемуазель Терре или поразительно тупого немца Нибурга. Остальные даже склонений и спряжений не усваивали. В чем проходили эти уроки, теперь даже и вспомнить трудно. Во всяком случае радостей познания иностранных языков они не приносили, а горя много: на экзаменах никто не умел правильно перевести хотя бы небольшой абзац или написать под диктовку. Не желая из-за этих предметов застревать лишний год в классе или получать переэкзаменовку, ученицы просто бросали изучение языка на полдороге или даже за год, за два до окончания: не стоило тратить времени, к тому же и предметы были необязательными.
То же самое можно сказать об уроках Закона Божия. У нас был очень красивый и поразительно ленивый священник. И никогда мы не знали, чего он хочет. Конечно, о каком бы то ни было «религиозном внушении» не могло быть и речи. Вяло рассказывал историю ветхого и нового заветов, вяло спрашивал молитвы, тексты катехизиса и очень любил шутить. Шутки были грубы и вовсе не остроумны. Например, начнет упорно смотреть на какую-нибудь ученицу с гривкой. Тогда это была мода и в последнем классе из-за этих «гривок» вышла целая история. Правда, они, эти гривки, спущенные на лоб подрезанные волосы, были некрасивы и придавали лицу удивительно глупый вид. Смотрит батюшка на такую щетку из волос на лбу и, зевая, говорит:
А, ведь, грешно, ой, грешно!.. Девица пылает, смущается, а он всё смотрит.
А, что же, в церковь ходите? В разные церкви? Видали вы когда-нибудь, чтобы Матерь Божия себе такую штучку глупую пристроила? Видали? Нет, не видали. Ни на одном образе сего нет. А ведь образ-то он пример Для всех верующих пример
Наша классная дама очень смущалась всегда от таких выходок батюшки. К тому же и сама носила гривку
В классе многие не удерживались фырк, фырк а в перемену хохот, законное суждение: «а что если бы мы одевались по образам»? Кто-то скажет: «И с ребеночком» Другие останавливали: «Перестаньте Ну, глупый батюшка и всё тут. Образ-то Божьей Матери не модный журнал». Что можно было получить от такого человека в смысле религии? Да о религии и речи никогда не было. Батюшка был, кажется, и сам уверен, что нечего тут с религией делать. Очень часто он говорил: