Кривоколенный переулок, или Моя счастливая юность - Казарновский Марк Яковлевич

Марк Казарновский

Кривоколенный переулок, или Моя счастливая юность

© Казарновский М.Я., 2023

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2023

* * *

Маме моей и бабушкам посвящаю

Автор благодарит Ольгу Ивановну Орлову за сопровождение текста иллюстративным материалом.

Автор выражает искреннюю благодарность Анжеле Анатольевне за приведение рукописи в цивилизованное состояние.

Без знания простой жизни, ее, казалось бы, «мелочей» нет понимания истории.

Ю.М. Лотман

Чем дольше живем мы,

Тем годы короче,

Тем слаще друзей голоса.

Ах, только б не смолк

Под дугой колокольчик,

Глаза бы глядели в глаза.

То берег  то море, то солнце  то вьюга,

То ангелы  то воронье

Две вечных дороги 

Любовь и разлука 

Проходят сквозь сердце мое.

Б. Окуджава, 1982

К читателю

Москва послевоенная, 1945-1955 годы. В городе живут мальчики. В одном дворе. В одном доме.

Нашему герою  восемнадцать лет. Школа уже окончена. Отец погиб на войне, мама все время на работе.

Мальчик вступает в юношеский возраст, который ему предстоит пройти. Иногда его охватывает тревога  он видит, что во дворе остается один. Друзья поступили в институты, и у них  другие заботы, иные увлечения. И неизвестно, как сложилась бы его судьба, ежели бы не везение. Он не попал в институт, пошел работать, и вот здесь, в полуподвальном помещении Кривоколенного, у него образовалось все: серьезные мужчины, прошедшие ад войны, взрослые женщины, к которым его неудержимо тянет, и споры, споры, споры.

Несмотря на все трудности и горести, у юноши счастливая пора. Взросление. И шло оно в окружении бригады грузчиков. С мужчинами, которых он полюбил. С женщинами  которые еще будут.

В этом полуподвальчике скрещиваются судьбы эпохи.

Уже мало кто, к сожалению, берет под вечер книжку. Пахнущую красками типографских машин да клеем  любимым лакомством мышек.

Все эти гаджеты, гаджеты.

Но все-таки читатели есть. Мало. Поэтому они нам, «писакам», дороги вдвойне.

Я решил написать немного о юности. Благо мое счастливое детство уже опубликовано.

Приход в юношеский возраст всегда сложен. Этот период в наше непростое послевоенное время требовал от нас, мальчишек, непрерывного испытания. Кем быть. Где учиться. Что делать. И главное  чего не делать.

Хорошо, когда есть примеры внутри семейного круга. А ежели  не так. Мне изрядно повезло  я не поступил в институт. Пошел работать. Вот о тех, кого мне подарила жизнь в юношеский период, я и хочу вспомнить. Это  огромный пласт жизни, и он мне многое дал.

А пока  Москва!

«Золотой треугольник» Басманной слободы

Мы, мальчики Басманной, и не знали, что в нашем районе, в домах, подъездах, в двориках и садах, уже совершенно в период строительства «социализма» заброшенных, жили люди необыкновенные.

А.С. Пушкин часто бывал у дяди своего, Василия Львовича, в доме на Старой Басманной, близ площади Разгуляй. Здесь же он и хоронил любимого дядю, пройдя скорбный путь от площади Разгуляй до церкви святого великомученика Никиты.

Ежедневно, только подумать, мы бегали по дорожкам, топтанным Вяземским, Погодиным, Языковым, Пушкиным!

А Чаадаев, который жил на Новой Басманной. Гоголь, Белинский, Кольцов, Баратынский, Тургенев, Герцен  незримо проходили мимо нас, мальчишек, покуда мы играли в пристенок, в ножички или в футбол.

Что ни говори, а тени эти, я чувствую, так или иначе, но воздействовали на наш внутренний мир. Ибо ничего еще не было разрушено, и в молочную лавку на Разгуляе или в лавку с соленьями, ровно как и в аптеку[1], забегал Пушкин.

Дядя гонял молодого повесу по хозяйственным нуждам.

И бегали мы, а затем, по достижении возраста, уже и ходили мимо особнячков и доходных домов наших переулков.

Но к 1918 году особнячки были реквизированы и семьи в основном немецких купеческих гильдий поспешили уехать в Германию.

Ну, а кто не успел, тот, к несчастью, опоздал.

Да мы и не знали, что особнячки, в которых помещались нынче действующие типографии, юридические организации и иные нужные государству службы, назывались по имени их построивших. И старожилы нам приказывали: «Пойди к Прове, там дед остался, отнеси ему капусты. Да набери огурцов, не вздумай съесть». Да, да, помнили старожилы и Прове, и Ферстеров, Калишей, Миндеров, Шульцев. Куда это все делось.

Но мы-то пока никуда не делись. И уже входили в юношеский возраст. Неожиданно мне стали нравиться домашние поручения.

Вот утро! На кухне звяканье, стук ножей, бульканье, шипенье, скворчанье сковородок.

Это свободные от работы женщины, стараясь не переругиваться, готовят обеды, а заодно и ужины своему семейству. Затем все будет завернуто в рваные, но чистые одеяльца и разнесено в свои комнаты. Под подушки. Чтобы или допревало, или хоть чуть тепла сохранило.

На столе записка от мамы. На рынок! И три рубля, со строгим наказом, что купить.

Рынок  это хорошо. Хоть он и назывался «Бауманский», но на самом деле он наш, «Немецкий».

Быстро беру бидон (для квашеной капусты), авоську[2], кусок черного хлеба. Ибо будет у меня халявный завтрак. Да очень просто: на рынке все можно и даже нужно пробовать. А закусить эту чудесную, хрустящую капусту, да, может, кусок огурца соленого дадут  вот хлеб и сгодился.

И тянут уже битюги телеги к рынку. А молоко из крынок. Или топленое с такой пенкой, что уж обязательно кушать.

А цыгане. И поют. И пляшут. И гадают. Правда, нам, вьюношам,  не очень. С нас ведь нечего взять.

А голуби  трещат крыльями под крышами палаток. Или топчутся под ногами  собирают крошки, ломтики и прочую снедь.

Ведь рынок! Все жуют. Хоть и война вот только закончилась.

А бублики. С тмином, маком, корицей. Но уже почти нет грузовиков завода АМО. Все больше «доджи», «виллисы», «студебекеры». Это союзники. Выручали, что ни говори. Около рынка свой бизнес. Баян либо гармошка. Один даже с аккордеоном пришел. Баянист без ног. Это  беда, это  война. Но играет как!..

И несется про бублики, которые необходимо купить, или снова «У самовара я и моя Маша». А Лещенко Петр  «Татьяна, помнишь дни золотые»

Нет, нет, жизнь до невозможности счастливая. Только вот папы нет. Вновь вспоминаю прекрасную поэму Давида Самойлова:

Так вот мы и гуляли по переулкам. Запахи кружили головы. Сладковатый  бензина. Или хлеба  только что с хлебзавода, что на Верхней Красносельской.

Вот мой Разгуляй. Доброслободский переулок.

Сейчас увижу ребят. А потом домой. С рыночной снедью и радостью. Как же  встретил пацанов  раз. На рынке столкнулся с Олькой  из соседнего двора, но все равно  девочка.

Да ладно, я в институт не поступил. Пойду работать, а там  армия. А после же в институт, любой, без конкурса.

Но к вечеру, когда все выходили во дворы и дворовые девочки стали нас даже очень замечать, появилась у меня тревога.

Какое-то беспокойство, что ли? Вдруг телефон меня стал вызывать редко.

И с ребятами я не ходил по дворам-переулкам. Просто их, ребят, не было. Исчезли в одночасье. Все сидели по домам. Это было некомфортно, тревожно. Пахнуло одиночеством.

Дела семейные

Шла осень 1945 года. Уже окончились майские салюты. А жизнь не изменилась. По-прежнему осталась тревога. Почему  не знаю, но  осталась. Бежишь на Разгуляй  отоварить карточки. Или на «Немецкий»  капусты взять квашеной. А уж мясо или «мясные кости»  ребрышки  это мама. Доверить мне  разгильдяю  это серьезное дело никак нельзя.

Но главное  это продовольственные карточки. На кухне, да и в квартирах почти каждый день слышишь: «Украли карточки. Береги карточки. Потеряла карточки».

А ведь это  ежели нет большой семьи  поддержки  просто гибель. Мне нужно брать санки и катить на склады на Курском вокзале. Получить дрова. Мама затем дрова обменивала у дяди Леши  дворника на что-то нужное.

В общем, мама осенью 1945 года решила собрать гостей.

Началось длительное обсуждение. В основном между мамой и бабушкой.

 Ну зачем тебе это нужно. Придет орава несимпатичных нам людей. Сколько еды надо. Уж ты знаешь, рассчитывать на них не приходится,  ворчала бабушка.

 Да, мама, я все это понимаю,  плачущим голосом отвечала моя мама.  Но не могу этого не сделать. Просто не могу. Я делаю только в память Яши, и ты это хорошо понимаешь. Так чего трепать мне нервы. И так радости нет.

 А что, ты думаешь, гости нам эту радость принесут Хорошо, хорошо, не расстраивайся. Но тогда позовем уж и наших.

Таким образом, я понял, что есть «наши»  это мамины сестры  две,  а следовательно, мои тетки.

И есть «они»  это все папины сестры, а их, как говорит бабушка, слава богу, пять человек. Да ежели с детьми!

И мне стало ясно, что эти две ветви испытывают друг к другу не очень «глубокие родственные чувства».

Почему  я понял через несколько лет, когда все-таки немного повзрослел. Да все просто, могу сейчас объяснить, чтобы не интриговать читателя. Да и интриги никакой нет. А просто  зависть и ревность. Коротко  все сестры папины надеялись на помощь папы. Ибо он один вырвался сразу, быстро и до 1938 года просто был, по советским меркам, на недосягаемой высоте. Называлось это «номенклатура».

Конечно, обидно было, что все блага немереные в виде дачи, квартиры и т. п. достаются кому-то другому.

Ну не безобразие ли?! В общем, к этому времени я уже знал про «Монтекки и Капулетти»  так я именовал этакую ситуацию. И отношение к этому соответствующее. Хотя бы потому, что иногда дети этих родственников приезжали к нам. Смотрели книги и, конечно, просили почитать. И никогда не возвращали. Кстати, книги были хорошие. В те уже доисторические времена книги, особенно хорошие, составляли просто капитал. И неплохой.

Да кто думал, что человечество докатится до гаджетов. Бог мой, слово-то какое.

* * *

Второе, самое печальное, что я вынес из этого домашнего обсуждения,  папы больше нет и никогда не будет. И надеяться не нужно. Все пропало. У меня оборвалось что-то. Побежал к соседу Борьке и попросил, даже потребовал  дай закурить.

Борька, который уже тайком курил, ничего и не спрашивал. Просто посмотрел на меня, полез за батарею, достал мятую «казбечину»[4], сразу чиркнул «гильзой»[5], и я затянулся. И еще затянулся. Не задохнулся и не кашлял.

Было очень горько. Просто плохо. Мне шел двенадцатый год.

* * *

Мама просила меня помочь. Доставала из буфета бокалы. Я расставлял. Стол был раздвинут и стал очень большим. Только бегай да раскладывай. Мама делала все тихо, даже слишком тихо. Бокалы  около каждой тарелки. Вилки, ножи. У одного стула мама просила ничего не ставить. Это  место папиной мамы, моей второй бабушки.

 У нее своя посуда, она человек верующий и из общей посуды питаться не может,  объяснила мама.

Так я впервые соприкоснулся с «моей» религией. О которой я знать не знал и не ведал. Кроме этого, один стул и посуда были лишними. Мама объяснила, что это для путника.

 Он придет в наш дом и всегда будет желанным. И обогрет, и накормлен. Так у нас заведено.  Она тихонько вздыхала, доставала супницу, большие блюда для рыбы. Шептала что-то. Я уже понимал  это она разговаривает с папой. Может, ТАМ все они, погибшие, смотрят и благодарят нас. Что мы их не забываем.

Я выскочил в туалет и там немного поплакал. Но  помогать надо. Да и интересно, это не просто салат оливье наворачивать.

А бабушка уже принесла фаршированную щуку. Появилась тарелка с травами. А затем латкес  оладьи картофельные. Вкусноты необыкновенной. А вот и хрен. И хала  такой вкусный хлеб. Посыпан маком. Вскоре его стали называть «плетенка».

Стол накрыт, и я начал понимать, что это все  не просто гости. Это какой-то праздник. Но, как многое, от меня этот праздник скрывается. До поры, до поры.

Вот и гости. Они, видно, где-то скучковались, потому что пришли все в одно и то же время. Все очень шумные. Вот те раз! Мама была спокойна, меня не гоняла и велела сесть рядом с ней. И я почувствовал: я  не лишний. А может, даже и будущий глава семьи. Это когда мама моя станет бабушкой. И я буду ее оберегать.

А пока на стол бабушка внесла блюдо с телятиной, салат с редькой, рубленые яблоки и еще что-то. Как это все она достала, изумлялся я. Да не один. Гости ахали, ахали, говорили, что уж забыли про праздник.

 Да что праздник,  сказала мама.  Мы все потихоньку забываем. Давайте помянем Яшу.

Тут все загалдели и начали говорить, что рано и еще раз рано поминать. Не все, мол, потеряно.

Я ничего не говорил. Как-то звучало не очень искренне. Хотя уж яснее ясного  четыре года нет известий, кроме одного извещения: «Пропал без вести».

Сразу возник спор. Папины сестры укоряли маму, что она-де папу от фронта не удержала. Но кто-то сказал, что все правильно, родину защищать нужно.

 Да кого защищать-то,  вдруг выступила наша тетя Полина.  Этого усатого, что ли?

Тут за столом произошло полное онемение всех присутствующих. Через какое-то время говорить начали. В смысле  речь вернулась. Но нет, дебаты не закончились.

 Ишь ты, Соня, считаешь, что нужно было защищать. Кого? Партию, что ли? То-то тебя в тридцать седьмом вместе с Зямой вышибли из этой партии. Слава богу, не посадили.

Полина разошлась, и остановить ее уже не было возможности. Пока все мои тетки просто не заставили ее молчать.

Далее обед прошел уж точно в похоронном молчании. При таком же молчании папина мама, моя вторая бабушка, прочла молитву за всех за нас  так объяснила мне мама.

Мы тепло попрощались. И все дружно набросились на Полину. На ее несдержанность.

 Дай бог, чтобы все обошлось,  приговаривала бабушка.

 Ну что вы, ей-богу, ведь все свои были,  защищалась Полина[6].

 Вот тебе, бабушка, и Юрьев день,  бормотала моя бабушка, подкладывая мне все новые вкусности этого необычного застолья.

Так подошел к концу праздничный и крайне печальный для многих 1945 год. У нас с мамой сразу началась черная полоса. Она, конечно, бывает у всех. И каждая семья считает, что уж у них  беда так беда! А у других  да что там, так, одно баловство.

У нас умерла моя бабушка, быстро и незаметно,  воспаление легких.

И вот  арестована Полина. Был суд. И присудил суд наш, социалистический, значит, справедливый, наказание в виде восьми лет лишения свободы. Как выяснилось, по доносу[7]. Не буду в этом копаться, еще живы внуки-правнуки. Зачем нести им этот результат мерзости.

В общем, в доме  паника. Тихая. А страх какой был! Он заключался в том, что при осуждении могли близких родственников:

1) выселить из квартиры;

2) уволить с работы;

3) выселить из Москвы в административном порядке.

И еще много чего плохого могло сделать государство семейству явных врагов. Хотя Полина врагом не была. Она была правдолюб и четко объясняла на коммунальной кухне свое удивление. Почему при царе подсолнечное масло было всегда. Равно и керосин для керосинок. А при полной власти рабочих, крестьян и немного интеллигенции над заводами и фабриками ничего совершенно купить нельзя. Ни подсолнечного, ни сарделек баварских, ни сыра бри, например. Конечно, вы ж понимаете, как все это приходилось выслушивать на общей кухне.