И опыта жизни, мужского опыта нам приходилось набираться самим. С большим числом, как известно, проб и ошибок. В основном ошибок.
* * *
А тут все воевали. Да не злые. И мне помогают. Освоиться. Начать жить в коллективе. Вот с кем я начал работать. И еще раз как же мне повезло. Мои «коллеги» отнеслись ко мне внимательно.
А уж наслушался я таких рассказов, таких споров, что это не университеты. Я за два года прошел академию. Как же она меня выручала в жизни. Которая, к моему удивлению, оказалась разная. И часто совсем не ласковая.
Но здесь и спорить нечего. Жизнь, как говорил Витя Никаноров, наш же коллега и шофер, как женщина. За завтраком она как восход солнца. Светло, тепло и радостно. В душе птицы. А к вечеру самум в пустыне Сахаре. Только кости собирай.
Все смеялись. (У Вити было много детей, а жена, мы ее знали, Шура, была красивая, добрая и веселая. Но раз в неделю. Остальное время самум и камнепад.)
* * *
Еще долго я буду вспоминать и рассказывать о бригаде.
Начну, пожалуй, коротко.
Основная движущая сила шофер, Витя Никаноров. Или Виктор Васильевич. Он водитель машины. У него полуторка, которую, как все мы понимаем, Советская армия с «вооружения» списала. Потому что все давно пересели на «доджи», «виллисы» или «студики» то есть «студебекеры». Полуторку по-хорошему бы отдать в Музей Вооруженных сил. Но страна бедна, все в стадии ремонта или разрухи. Так и у нашей кормилицы все плохо. Я, кстати, помогая Виктору, выучил хоть немного автомобильную терминологию. Теперь важно могу рассуждать, что аккумулятор сел. И его надо подзарядить. А по-хорошему выбросить и достать новый. Да это только в сказке. Узнал, что жиклеры нужно продуть. Свечи протирать. И заливать только 92-й. А не всякую дрянь, которую на редких заправках продают или отпускают по талонам. И еще про резину. Она на нашей полуторке была насквозь лысая. Ездить на такой невозможно. Но ездим. Грузим. Разгружаем. Снова грузим. В свободное время организуем наш чай. Или бутерброд какой-никакой. Например, с ливерной колбасой. Дают на Разгуляе, в гастрономе. А Витя всегда молчком с машиной. Иногда, правда, крикнет студент, подмогни. Я бегу, меняю колеса или зимой цепи обувать. Ужасная, кстати, головная боль. Ибо они все время рвутся.
Однако Бог милует. В аварии не попали. Ананьич говорит, что Витя свою меру горя получил сполна и поэтому Бог его на дорогах бережет. Витя был высокий, статный, просто красивый мужчина.
Зимой в Сокольниках я видел, как прекрасно он бежит по лыжне.
Его историю я узнал одну из первых. Вообще я так обрадовался, что мои коллеги многое вспоминают и рассказывают, что мечтал только об одном. Быстрее в полуподвальчик. Я сам ставлю чай. Сам завариваю. Да и за бутылкой сбегаю. Только не расходитесь. Рассказывайте, рассказывайте.
И мужики говорили. Смеялись. Ругались. Двое даже плакали. Но, видно, душа требовала не держать тяжесть. Витя не держал. Да еще его подначивал Ананьич. А после стакана «Агдама» заговорит любой. Я вообще давал бы его как «эликсир правды» шпионам перед допросом. Ибо после стакана или полутора говорить начнет любой. И только правду. Вот и Витя молча протягивал стакан. И пошло-поехало. А я знать хотел все, особенно про плен. Ибо мой папа погиб именно в плену.
Меня, привыкшего к замкнутости и молчанию под давлением домашних, поразила открытость, жесткая критика военного начальства и войны в целом. В том, что все разговоры тянули на «вышку», сомнения нет. Целый ряд генералов после войны был расстрелян. Но, видно, Господь решил: пусть мужики выговорятся. А то вся страна молчит. И откуда, от кого «студент» (то есть я) узнает всю беду военных лет.
Виктор Васильевич Никаноров
Ананьич, я подозреваю, что студент роман пишет. Может, вторая «Война и мир», га-га-га. Уж больно приставуч, не наседка ли? говорит Витя, потягивая моей заварки чаек.
Нет, Василич, в этом смысле не думай. Я провел зондаж с Лазарем Григорьевичем. Он мне зуб обещал, ежели что.
А ежели что, ты этого зуба не получишь. Не успеешь, уже в солнечном Коми колоть дрова будешь.
Я ничего из этого разговора не понял, но сдержаннее не стал. Очень мне хотелось знать, что папа переживал, попав в условия плена. И каков он, этот плен, в натуре, так сказать.
Ну ладно, я вам, братцы, лучше расскажу вначале про деревню мою. Вы ведь знаете, я крестьянский. Вот это, может, меня и спасло.
И Виктор снова хлебнул. Потом оказалось, он все время пил этот гадкий портвейн, незаметно подменяя кружки. И так наподменялся, что в недалекую дорогу до дому его вели, почти несли, наши ребята, Валя и Семен.
Я вначале волновался. Милиция очень любила подвыпивших, им доставка в вытрезвитель была как плюс по службе. Да и сотрудники машины, которые пьяных забирали, не скупились. В основном с пьяного контингента имели хорошо.
Поэтому ежели друзья не хотели, чтобы собутыльника обобрали да еще и избили или, того хуже, написали на работу, чего все боялись, то провожали невменяемого до дома. Вот почему у нас выпивших (это, кстати, было не часто) провожали двое молодых грузчиков Валентин и Семен. Они всегда держались вместе. Лица закрывали шарфами. А когда шарф снимался, то обычно незнакомые, особенно дамы, падали в обморок. Или визжали. Так были обожжены и обезображены лица у этих ребят-танкистов. И горели в одном танке. Но вот судьба их не разъединила. Они были вместе. Правда, меня в свою молчаливую компанию взяли. Я обещал научить их играть в шахматы. Научил на свою голову. Скоро они чесали всех на Чистопрудном бульваре, в районе сада Милютина или сада Баумана. Да мне что. Я был горд. И ребята довольны. Ведь партия «рубчик». Ежели выиграешь. А выиграл три партии вот тебе внеочередная бутылка «Агдама». И еще почему они всегда Витю провожали. Если кто другой, то евонная супруга Шура дверь открывала со скалкой в руке. А коли Валя-Сеня, то ой, мальчики, спасибо. Сымайте шарфы, на кухню, чай пить. Маня-Наташа быстро гостям моим чаю.
Ее дочери, Маня-Наташа, быстренько все на стол подавали. Чайник на плиту и шмыгали туда-сюда. Очень они по юности своей боялись взглянуть на Валю-Сеню. Ну, это отвлечение.
Виктор же продолжал:
Я вот всегда говорю: «Я деревенский». Да, с-под Смоленска. А места у нас, ребята, едем все лесами. Гриб сам придет на сковороду. А уж ягода, да сметана, да капусточка ручного засола. Тут Виктор замолк и протянул кружку.
Мужики кряхтели. Уж очень заманчиво в деревеньке под Смоленском пить самогон.
Слушай дальше. У нас колкосп был так себе. Это и хорошо. Нам эти палочки да наплевать. У нас у кажного хозяйство. Да и помогали друг другу. Не, это неправда интелихенты-студенты, тут он мне подмигнул, говорят, что крестьянин крестьянину враг. Да брехня.
А жили вот как. Велосипед у председателя и счетовода. Патефон у Глафиры зав. ларьком. И гармонь была. Да я чуть не просватался, но тут меня предколхоза спас послал на курсы механизаторов. Я и трактор освоил быстро. Мне очень нравился «Фордзон». Я все по дурости думал вот же, умеем и мы такие хорошие, простые, надежные машины делать. Пока не узнал, что это американские друзья нам прислали. А уж наш предколхоза за этот «Фордзон» отдал двух буренок.
И все у нас перед этой войной было и молоко, и мед, и мясо. Ячмень и рожь вымахивали токо убирать поспевай.
И пили умеренно. Рождество конечно. Масленица, Пасха, там Петров день, Никола зимний. Э-э-э, да что там. Жили! Жили! А девки какие! Какие девки! Тут Витя даже встал, но заметил нашу сотрудницу, что в углу незаметно курила, Розу Николаевну. Ой, Роза, ты извини, я тебя и не приметил.
Видно, Витя уже стал пьянеть.
Да что ты, Виктор Васильевич, ничего такого, девушек местных хвалишь. Это достойно даже, что помнишь их.
Да, да (ох, хитер был, однако, Витя), хороши девки в нашем селе. Но, Роза Николаевна, с тобой никто не сравнится. Это я тебе говорю, Виктор, деревенский и отец трех детей. А? Чё, Ананьич, у меня скоко детей-то?
У тебя, Виктор Васильевич, трое ребятишек. Поэтому ты пей, да ум не пропивай, спокойно резюмировал Ананьич. А может, по домам?
Нет, нет и нет, протестовал Витя. Мне этот студент растеребил душу. Ежели все, что накопил за эти грозные годы, не выплесну сейчас, то помру, неожиданно произнес Витя.
Да, что не бывает под воздействием «Агдама». И какое изумление у меня. Пью со взрослыми. И говорят со мной, как со взрослым. Мне уже восемнадцать лет.
Все помолчали.
Нет, мужики, меня предколхоза спас, в механизаторы отправил.
Ну да ладно, теперь про этот плен гребаный. Не-е-е-е-ет, не забуду.
И знаешь, Ананьич, чего. Может, немца? Не. Может, жратва? Да, но не это. Вошь! Вот сука, что у меня из головы не выходит.
Нет, нет, не наливай, студент. А слушай. Весной 1940 года меня призвали. Провожали всем селом. Мама с отцом расстарались, стол на все село. Конечно, гармонист у нас был. Вернее, гармонистка. Каля, красивая. Сама выучилась в смоленской музшколе и давала нам чудесную музыку.
Тут, конечно, и «У самовара я и моя Маша», и «Бублики», и «Стаканчики граненые» все шло. А уж зацелован был. Мама даже начала урезонивать: «Эй, девки, ну дайте сыну хоть дышать. Да он и вернется через два-три года. Оставьте на потом, на встречу».
Ну ладно. В армии сразу, конечно, вы все, кроме студента, знаете курс молодого бойца. «Ложись», «вставай», «беги», «окопаться». Оружия пока не выдавали.
А в марте, махом, эшелоном, отправили нас, оказалось, под Минск.
Нас, призванных, сотня тысяч. Все это происходило в какой-то кутерьме. У меня была одна задача не потерять свою роту. Своего командира. Потеряешься станешь, не дай бог, дезертиром.
Нам на политучебе все уши прожужжал политрук мол, сразу расстрел по законам военного времени. А какого военного? С кем это самое? Германия наш лучший друг. В общем, городок под Белостоком был спокойный, ухоженный. Жили в бараках, но чисто и очень опрятно. Жители все оказались либо поляками, либо евреями. Очень мало было белорусов. Но это ладно. Важно, что пригнали машины, правда, шоферов оказалось не то пять, не то шесть человек. И нас начальство оберегало. Как оказалось не зря. Потому что через несколько недель это и началось. То есть война. Аккурат в воскресенье. Ни стрельбы, ни бомб ничего не было.
Просто сыграли тревогу в четыре утра. Это у нас уже бывало. Правда, сразу приказано бегом, из части в лесок. Ну, прибежали. Все тихо.
Объявили отбой. А раз отбой, то тут и завтрак. Уже гляжу порядка маловато.
Неожиданно приказ: всем построение, шоферам к машинам.
И сообщили выдвигаемся в сторону Минска. Полк пешим порядком. Машины наши загрузили продуктами и вперед.
Дальше ничего не буду рассказывать все всё знают.
Но вот студент наш интересуется, как это попадают в плен. Да советские красноармейцы.
Все засмеялись.
А вот как. Я стоял на дороге и стрелял в немцев из нагана. Остался в барабане один патрон. Я крикнул «не сдаюсь» и выстрелил в висок. Но осечка.
Все засмеялись.
Ты, студент, этому не верь. Никто не стрелялся. Все жить хотят. Особенно когда увидишь по обочинам трупы солдат, штатских, женщин и детей. Да, да, в первый же день. Вон мои товарищи подтвердят.
Не верь, не верь, все врут, это, мол, ранен, очнулся у немцев. Да на кой немцу этот раненый. Ему и со здоровыми не управиться.
Короче, я на машине, еду проселками к Минску. Приказ комполка. Уже вижу технику с крестами. Бог мой, вот он, немец, рядом. Рядом. Гляжу, на дороге группа людей. Вроде наши, стоят кучкой. А сбоку фигура с винтовкой. Ага, все понятно. Тормознул, стал разворачиваться. А сзади еще группа немцев. Стоят спокойно, улыбаются, рукой поманивает один. Мол, ком, ком, русиш золдатен. Здавайс. В смысле хен-де хох.
Эх, мы сразу немецкий выучили. В один момент.
Наступила пауза. Неожиданно спокойно, но жестковато Ананьич произнес:
Герр Виктор, аусфюлен формулар[9].
Витя вздрогнул и произнес:
Я, я, герр офицер.
Раухен зи?[10] продолжал Ананьич.
Да ну тебя, Ананьич, напугал, ей-богу.
Все засмеялись и подняли кружки.
Вот так вот, студент, совсем не по-боевому я и мои военные, что в грузовике ехали, попали в плен.
Расскажу теперь только про самое страшное место. Это для меня и сотни тысяч солдат, что там побывали. А многие там и остались. Навсегда. Бяла-Подляска запомните, ребята
Витя пил, но уже, кажется, не пьянел. Да и мы все трезвели. Хотя Ананьич сидел спокойно. Конечно, все, как оказалось, кроме танкистов и Розы Николаевны, прошли через этот ад.
Да, Бяла. Мы уже все не были красноармейцами. С момента пленения не мылись, не брились, конечно. И туалет яма с перекидной доской. Страшное место. Поскользнешься, упадешь в нечистоты. И самое страшное голод. Даже не буду говорить, что давали. Закончилось тем, что несколько пленных сварили суп из своих умерших.
Их расстреляли, но только подумайте, до чего можно довести человека, поставив его в эти нечеловеческие условия.
И еще что я никогда не забуду. Вот бы сделать фильму. Лежит тощий умерший солдат. А глаза тихонько двигаются. Это вши в глазницах скопились. Им, тварям, видно, удобно.
Иногда приглядывалось, земля шевелится. Да, да, это вши, которых мы горстями сбрасываем с себя. Но тут же появляются новые. Вот как они попадают, по воздуху, что ли?
Ну да ладно. Думаю, я студента про плен достаточно просветил. Ребята, устал что-то. Может, поможете дойти
Валя-Сеня взяли Виктора под руки. И так, достаточно твердо, все двинулись в Плетешковский переулок, где Витю ждали его ребятня и красивая, веселая (по субботам) Шура.
* * *
А теперь расскажу, как я спасся, сказал Витя.
У нас в этот день работы не было. Ананьич «Агдам» запретил. «Давайте, мужики, пропустим, что-то мы зачастили». Все согласились. Я бутылку за спинку диванчика поставил.
Haben Sie Zigaretten[11], пробасил Ананьич.
Яволь, герр оберст[12], весело ответил Виктор.
Видно, отдохнул за ночь.
А я сделал вывод надо начать хоть немного учить немецкий.
Так вот, мужики, как я спасся. Сижу днем, часов в двенадцать, у проволоки, передохнул от борьбы с вшами и думаю о том, о чем думают десятки тысяч мужиков на этом плацу смерти. О том, как спастись. Вариантов не вижу. Сижу, качаюсь, как еврей на молитве, и смотрю на дорогу. По которой туда-сюда, не часто, но проносится немецкий автотранспорт. Конечно, военного назначения. Вдруг большая тень накрыла меня и еще десяток бедолаг. Все мы бессмысленно смотрели в никуда.
И разглядели, что стала перед нами большая фура французского производства. «Рено».
Мне знакомо дальнейшее. Выскочили офицер и водитель, солдатик совсем парнишка. Офицер, хоть я и не понимаю ничего, но ясно материт водилу. А солдатик потеет, все время говорит «яволь, яволь», но фура-то стоит. И шофер, и офицер пытаются завести. Но по нулям. Верно, свечи забиты, подумал я. У моей полуторки это была вечная болезнь. Вдруг (вот, ребята, Бог есть) я приподнялся, ноги подгибаются. Вид-то какой: месяц не брился, не мылся, ногти даже загибаться стали.
Говорю через проволоку герр офицер, я шофер. Мол, дайте попробовать. Офицер и меня послал, уж это мы выучили. Мол, руссише швайн, ферфлюхте, тебе только со вшами бороться, больше ничего путного вы сделать не можете. Тем не менее они бьются. И вижу немца жмет время. Смотрит на часы и все заводит и заводит. Сейчас еще аккумулятор посадит, думаю, а сам все талдычу их шофер, герр офицер, их шофер. И даже прибавил твою маму.
Вдруг офицер что-то сказал солдатику, тот побежал к воротам лагеря, а ко мне направился наш лагерный полицай. Он тихонько меня дубинкой подправляет, чтобы я хоть дошел до ворот.
Оказался у фуры, прошу поднять капот. А солдатик не знает. Тут офицер просто завизжал. Наш бы уже в ухо залепил.
В общем, солдат принес ключи, снял я все свечи. Бензином промыл, высушил, подправил кое-что и говорю, вернее, показываю солдатику заводи.
Нет, нет, мужики Бог есть! Фура заревела в свои, вероятно, двести лошадей, а офицер произвел странные действия.