Слава богам! Свет показался, и даже не очень далеко. Несомненно, землянка угольщика. Теперь все будет благополучно. И ей не откажут в горячем мятном отваре с гиметтским медом уж это везде можно достать.
Странно все-таки свет белый, призрачный, а не тот багровый, какой обыкновенно у угольщиков бывает. Отчего бы это? Точно лунное сияние в землянке Странно.
Эй, почтенный, прими на ночь странницу с ребенком.
Все молчит. А свет есть такой ровный, без вспышек и переливов. Надо войти. Спуск крутой, и ступенек нет: надо одной рукой за стену держаться. Стена холодная, жесткая, влажная. Нет, это не землянка, это пещера в скале.
Две комнаты, разделенные каменной стеной; одна темная, но другая светлая. Обе молчат. Надо войти в светлую. Ох, опять забилось сердце: тут кто-то есть!
И не видно, откуда свет идет: ничего не горит. Стоит во всей комнате одинаково свет ровный, холодный и мертвый. Уж не камни ли его из себя выделяют? Она видела иногда такой свет в гнилом дупле старой ивы: такой же белый, холодный и мертвый.
Но она устала боже, как устала! Только теперь она это заметила. Надо присесть и еще раз попытаться дать грудь Каллигену, хотя он и заснул. Только кто здесь живет?
Она осмотрелась кругом Ой, боги великие, что же это такое? Пастух с козой, пастух белый, и коза белая и оба недвижны! А дальше еще кто-то, тоже недвижный, сидит. Надо подойти ближе Архедем! Как ты здесь очутился?
Пугаться поздно: она в царстве смерти, это ясно. Выйти все равно нельзя: ноги отказываются служить. Тут, рядом с Архедемом, сидение есть тоже белое, тоже холодное; все равно. Присесть необходимо.
Родимый мой, что твоя головка! Все так же в жару? Нет; жар спал. И даже очень спал; головка холодная, как эти камни кругом.
А-а! К чему кричать? Крик все равно не выходит из груди. Умер, умер; это ясно. Умер он, умираю и я. И хотела бы встать, да не могу; чувствую, как сила камня меня проникает. Ноги уже совсем окаменели, только грудью еще живу да головой. Но и это уже ненадолго. И чувств прежних уже нет. Ребенок мой умер, а мне даже кричать и плакать не хочется. Умер он, умру и я.
А вот и ты. Пришел также и за мной. И не страшен ты совсем: велик и прекрасен, и доброта светится в твоих глазах. Я знаю, ты бы милостиво охранял наш дом, если бы смирились перед тобой, а не боролись. Ну вот, теперь страсти отшумели; теперь я буду тиха тиха совсем тиха
VII
И опять наступил праздник Каллигении. Опять молодые матери афинской области собрались в храме Деметры Фесмофоры, чтобы показать драгоценнейший урожай этого года и светоченосным богиням, и прочим гражданкам, и всеми любимой царице Праксифее. Опять она вместе с обеими своими советчицами обходила ряды спеленутых младенцев.
На этот раз все три, точно пораженные, остановились перед одним малюткой, бедно убранным, но невиданной доселе красоты.
Я думаю, гражданки, сказала царица, других нам и смотреть не стоит. Такие в десять лет раз родятся. Таким, видно, был малютка Аполлон да будет он милостив к нам! когда мать Латона его родила под первозданной пальмой на Делосе.
Никто не возражал.
Счастливая мать этого ребенка, выходи!
Вышла, однако, такая, какой никто не ожидал, женщина уже немолодая, с добрыми, но грубыми чертами лица. Все три удивленно посмотрели на нее.
Он твой, этот дивный младенец?
Мой и не мой, великая царица и почтенные гражданки. Прикажите рассказать, как было дело!
Рассказывай.
Вы знаете, какою страшною смертью погибли все жильцы приморского хутора под Гиметтом
Погибли по собственной вине, прибавила царица, содрогаясь. И более всех была виновата Необула. Она здесь же, касаясь головы своего ребенка, дала хотя и нелживую, но обманную клятву. Но боги смотрят не на слова, а на помыслы людей их не обманет человеческая хитрость, советую и тебе это помнить, незнакомка.
И то помню, великая царица, и всегда помнила; и не могла я поэтому вместе с господами я у них няней служила переселиться в новый дом, построенный в обиду Анагиру. Я осталась в старом и каждый день молилась почтенному герою, чтобы он не в корень погубил род Агнона, чтобы было кому поминать предков и приносить возлияния на их могилы. И почтенный герой услышал мои мольбы. Однажды это было нынешним летом, как раз в ту ночь, когда вы здесь, на скале Паллады, вели в ее честь всенощные хороводы заснула я крепко после молитвы Анагиру. А надо вам знать, что я так и осталась жить в старом доме, после того как новый сгорел. Питаюсь я козьим молоком и плодами огорода, за которым хожу сама; немного могут сделать мои одинокие руки, да, видно, Анагир помогает.
Продолжай!
Так вот, начала я говорить, заснула я крепким сном. И вижу во сне подходит ко мне муж, выше человеческого роста и краше человеческой красы, и говорит он мне: «Не бойся, Евтихида, я тот, которому ты всегда благочестиво молишься, герой Анагир. Твоя молитва услышана. На рассвете ты выйдешь в мою рощу, там, под молодой липой, найдешь ты младенца, только что рожденного. Этот младенец Агнон, сын Архедема, он будет наследником земли и двора своего деда, пестуном могил твоих предков и кормильцем твоей старости. Вырастет он под моим благословением, и род его не прекратится никогда. И будет его потомком тот Архедем, который украсит мою пещеру под Гиметтом и передаст свое имя далеким поколениям». «Блаженный, сказала я, а кто же мать младенца?» «Не пытайся проникнуть в тайны богов, ответил герой, знай одно, что не без них свершается все то, что свершается». И сказав это, он исчез. Я же поступила по его словам и нашла все, как он предвещал. И в этом даю тебе, царица, всякую клятву: да погибну я, как Необула, если я сказала неправду.
Я верю тебе, сказала Праксифея и, не отрывая глаз от младенца, задумчиво продолжала: Агнон, сын Архедема, невинный отпрыск проклятого рода. Но проклят он был Анагиром, и если Анагир снял с него свое проклятие, то и для нас он чист. Долг афинского царя следить, чтобы земельные наделы по закону и праву переходили от отца к сыну; он опекун всех сирот. Евтихида, ты ночуешь у меня; а завтра царь Эрехфей отправит с тобой управляющего и челядь на жребий Агнона, чтобы его земля производила все то, что ей следует производить, и чтобы ты жила в довольстве, ни в чем не нуждаясь. Работа же у тебя будет одна быть няней маленького сына Архедема, чтобы он рос и далее под благословением Анагира. Но венка Каллигении ему я дать не могу богиня назначила его не дитяти, а матери за дитя. Итак, гражданки, за дело!
III. Терем зари
I
У афинского царя Эрехфея была дочь Прокрида. Будучи прекраснее всех девушек царства, она пожелала быть выданной за самого прекрасного из всех юношей. Таковым оказался молодой вельможа Кефал, владелец богатого двора у восточного подножия лесистого в те времена Гиметта.
Свадьба была отпразднована с царским блеском; молодые с самого начала безумно полюбили друг друга. Каждый был уверен в вечности своей любви и боялся только одного как бы на другой стороне не наступило охлаждение. Чтобы уничтожить этот страх и насладиться полным блаженством, они дали друг другу торжественную клятву в верности до конца жизни. И действительно, они стали после этого так счастливы, как только можно быть счастливыми на земле.
Прокрида та поистине никого и ничего, кроме Кефала, не любила; даже священные образы отца и матери померкли для нее с тех пор, как ее очи увидели его. Но Кефал кроме своей молодой жены, хотя и не с одинаковой страстностью, любил свое давнишнее занятие охоту. В первые дни после свадьбы он воздерживался от нее, чтобы не оставлять Прокриду одну, но потом ему удалось ее убедить, что нельзя же ему, молодому человеку, нежиться в тени дома, подобно девушке; да и крестьяне соседних деревень просили его освободить их то от волка, то от лисицы, то от дикого вепря, сплошь и рядом спускавшихся с лесов Гиметта в плодородную равнину Месогии, и Прокрида охотно отпускала мужа особенно когда она убедилась, как хорошо шла волчья шапка и охотничий дрот к его смелой осанке.
II
Однажды Кефалу донесли, что на верхнем склоне Гиметта объявился исполинский олень; это известие несказанно его обрадовало. Задача была не из легких: надлежало еще ночью подняться в гору вдоль русла ручья Харадры, выследить с помощью ищейки тропу зверя и скрыться в засаде, дожидаясь утра, пока он не придет, чтобы напиться из ручья.
Так Кефал и сделал.
Вначале он ничего не видел перед собой, кроме глубокого небесного свода, усеянного мириадами звезд. Мало-помалу, однако, по мере того как небо стало бледнеть и звезды гаснуть, из предрассветного тумана стали выплывать каменные громады; Кефалу было известно, что это были острова: Эвбея, Андрос, Кеос, украшающие пока еще невидимую гладь Эгейского моря. Он удвоил свою бдительность: раз они показались, значит, недолго ждать до зари.
И вдруг точно костер загорелся на вершине Андросской горы; быстро разлилось пламя и охватило окрестные облака, венчающие ее седую главу. По всем направлениям сверкнули багровые лучи это она, розоперстая!
Сколько раз он встречал ее после ночной засады но никогда она не показалась ему столь прекрасной. «Взойди, Заря!» шепнул он, посылая ей свой привет с проснувшимся утренним ветерком.
Но что это? Багровые лучи выпрямились, участились; точно стройные стволы стоят они на алой вершине. Их десятки, их сотни; спереди это точно пальмы, увенчанные золотой листвой; дальше это точно колонны, поддерживающие золотую кровлю. Гора пошла навстречу горе; уже близко, близко волшебное царство. Кефал уже различает золотистых птичек, перелетающих с одной пальмы на другую; как звонко, как сладко они поют! Некоторые залетают на его гору, садятся на ее чинары и дубы и сухими листьями падают к его ногам. Он уже различает золотые плоды, горящие среди листвы; некоторые, сброшенные ветром, катятся к нему, он подбирает их, но это лишь гальки с русла Харадры Еще ближе, еще ближе! Вот он сам среди чудесных деревьев: его хитон горит, точно багровое пламя. Вот уже и здание, все из золота и багряницы; что это, храм или дворец? Его двери еще закрыты, но вот и они дрогнули, медленно-медленно растворились. И в дверях показалась она, в венке из роз и в ризе, усеянной розами.
III
Она подошла к нему с протянутой рукой и с ласковой улыбкой на своих дивных устах.
Кефал, ты достиг предела земной красоты и земного счастья; теперь тебе открылся Олимп. Войди в мой терем; как мой избранник и любимец, ты через меня приобщишься красоты и счастья богов.
Но Кефал не подал ей руки. Он молитвенно поднял ее и сказал тихим, но твердым голосом:
Будь благословенна, богиня! Я воздвигну тебе алтарь у восточной стены моего дома; а ты, если ты милостива ко мне, дай нам с Прокридой до глубокой старости возлиять тебе на нем и дай нам умереть в один и тот же день.
С Прокридой? Опомнись! Разве Прокрида прекраснее и стройнее меня?
Нет, богиня, не сравнится ее скромная земная красота с дивной прелестью небожительницы. Но я люблю ее, как и она меня, и мы поклялись в вечной верности друг другу.
Тут тень грусти сошла на светлый лик Зари и она продолжала:
Ах, горькое племя однодневок, вам ли говорить о вечности? Завтрашнего ветра не можете вы предугадать и воображаете, что вам известно направление ваших чувств навсегда. Да знаешь ли ты, что Прокрида первая нарушит данную тебе клятву?
Прокрида? Этого не будет никогда!
Это будет сегодня же, и завтра ты будешь в моем терему.
После этих слов Заря подошла к Кефалу и провела своей мягкой рукой по его голове; она развеяла мрак его черных волос так же, как ее лучи на небесах рассеивают мрак ночного неба, и золотые кудри засветились под ее рукой. Она коснулась его лица и румянец покрыл его смуглые щеки. Она положила ему руки на плечи и он стал выше и дороднее, и неземная сила влилась ему в мышцы. Но он стоял как очарованный, не отдавая себе отчета в том, что с ним происходит. Тогда она нагнулась к нему и жгучий поцелуй запылал на его устах.
Затем она отошла на шаг, сняла ожерелье со своей шеи сверкающее ожерелье из золотых подвесок с большим рубином на каждой и положила его на скалу.
Прощай, мой любимый, скоро будем вместе!
Она отошла еще дальше, пока не скрылась в своем терему. Тогда все здание поднялось на воздух и расплылось в синеве эфира.
С высоты же Андросской горы сверкало солнце, и его блеск отражался в голубых волнах Эгейского моря.
IV
Вдруг зашумело, затрещало в зарослях, огромная фигура оленя появилась среди ив и олеандров, окаймляющих русло Харадры. Кефал схватил свой дрот, но было уже поздно: олень почуял человека и, прежде чем дрот мог настигнуть его, исчез в лесу другого берега. Дрот же ударил в сосну и пробил ее насквозь.
В другое время неудача раздосадовала бы Кефала; теперь же все его мысли были у Прокриды. Он только и мечтал о том, чтобы вернуться к ней, отдохнуть, забыться на ее верной груди.
Авра, домой! Где ты, Авра?
Собака бросилась было с лаем преследовать бежавшего оленя. Теперь она бегом возвращалась к своему господину; но, не добежав, остановилась как вкопанная и с грозным ворчанием насторожила уши.
Авра, сюда!
Но Авра стояла недвижно, еще грознее ворча. Он подошел к ней, чтобы ее схватить; тогда она с бешеным лаем впилась ему в ногу. Он ее откинул ногой; она с жалобным воем взлетела на воздух, ударилась о скалу и с разбитым черепом упала на землю.
Боги, что это со мной творится! Уж не заснул ли я на берегу Харадры? Не нимфа ли меня навестила во сне своим безумящим наитием?
Вдруг его взор упал на ожерелье Зари, все еще сверкавшее на выступе скалы в лучах утреннего солнца. Он взял его в руки нет, это было настоящее золото, настоящие самоцветные камни.
«Подарю его Прокриде, подумал он. Такого во всей казне царя Эрехфея не найдется».
Он бросил прощальный взгляд на бездыханного товарища и быстро зашагал под гору по руслу Харадры.
V
Был уже полдень, когда он без собаки, без дрота и без добычи дошел до своего дворца; все же двери были заперты, как обыкновенно, когда хозяина не было дома. Он взялся за ручку; раздался треск, и дверь вместе с осью и обломками засова очутилась на полу.
Тихо-тихо подошел он к жене и внезапно обвил ее шею ожерельем Зари.
О, Афродита! Что за роскошь! воскликнула она.
Она быстро обернулась и, увидев Кефала, отскочила к стене хоромы, вперяя в него не то испуганный, не то очарованный взор.
О, кто ты, гость? Будь милостив к нам! И верно, ты бог; золотом солнца сверкают твои кудри, и румянец зари пылает на твоих щеках
Он вздрогнул и опустил глаза.
Прости меня, Прокрида! прошептал он. Я люблю тебя и только тебя. Да, я был в волшебном царстве, но, видишь, я прихожу к тебе. О, пожалей меня и дай мне отдохнуть ото всех чар на твоей груди.
Он опять взглянул ей в очи под ее кротким детским взором угас поцелуй богини на его устах. Он это почувствовал; не помня себя от восторга, он заключил ее в свои объятия. Она не в силах была противиться.
Ты меня прощаешь, да? Ты меня любишь да, Прокрида?
Не знаю, что со мной, шепнула она, все это так внезапно, так странно.
Прощаешь? Любишь? Скажи, что любишь!
Она молча опустила голову на его плечо.
VI
Откроем ставни, мой любимый. Хочу еще раз полюбоваться на тебя.
Да, милая, я и сам хочу их открыть. Я не понимаю, что со мною творится: что-то крылатое, какая-то летучая мышь меня коснулась и влила мне тоску и истому в тело
Он подошел к окну и с трудом открыл ставни. Волна света проникла в терем. «Ну, вот уже и легче стало». Он снова вернулся к ней.
А теперь еще раз посмотри на меня так, как смотрела тогда Прокрида, да что с тобой?
С диким криком вскочила она, глядя на мужа, точно на привидение. Он хотел взять ее за руку она отпрянула от него.
Кефал Это был ты?
Прокрида что сталось с твоим ожерельем?