Фототерапия - Олег Анатольевич Рудковский 2 стр.


 Будь счастлива, киска, нежно сказал я женщине на фотографии, не подозревающей сейчас, что кто-то посторонний оценивает ее прелесть. Ты молода и прекрасна, что еще нужно, чтобы видеть себя счастливой.

Я отправил фотографии в конверт, разложил остальные заказы, вернулся за рабочее место.

Люди экономили на пленках. Это случалось и раньше. Теперь, когда самая распространенная стала стоить до 70 рублей, такие случаи участились. Я встречал заказы, начинающиеся новогодними поздравлениями с елкой, подвыпившим Дедом Морозом, конфетти и петардами, а заканчивающиеся утренником по случаю окончания детского сада. Летом много надежд возлагалось на «северян»: им было плевать на лавинообразно растущую инфляцию, они отдавали пленки не глядя проявить и распечатать все кадры по одному экземпляру. Такие заказы мне нравились. Не было геморроя, как любил выражаться по такому случаю Сергей Арсланов.

Лица мелькали, заказы следовали один за другим, машина гудела ровно, давая понять, что намерена отработать всю смену до конца без каких-либо сюрпризов. Ночь медленно катилась по моему рабочему помещению, и люди-судьбы ненадолго задерживались у меня в гостях, чтобы подарить мне частичку себя.

Глава 4.


Выходные я провел ни то, ни се. Постоянно ловил себя на том, что душа моя тянется к коптерке в центре города. Я смотрел телевизор, иногда пил пиво, разговаривал сам с собой, гулял по улицам, написал письмо матери в другой город. Отсыпно-выходная программа меня изматывала. Дни тянулись, замедляемые моим желанием. Так всегда бывает, я заметил это еще в школе: стараешься максимально приблизить момент экзаменов, чтобы потом быстренько перепрыгнуть через них, а вместо этого видишь полную остановку времени.

Когда подошла моя смена, неделя Марины Кудриковой миновала, ее сменила Ирина Галичева. Симпатичная девушка изысканных нравов. Коновалов и тут проявил природную изобретательность: сексапильная Марина вдруг уступала место сдержанной Ире. У них были даже свои постоянные клиенты, выбирающие недели в соответствии со своим понятием прекрасного. Кому-то нравилась будоражащая воображение Марина, кто-то приходил в восторг от колоритно-строгой Иры. Она была похожа на студентку-выпускницу университета собранную, красивую, знающую себе цену, при случае не гнушающуюся флирта, избавившись от дымки деловитости, войдя в образ женщины-змеи. Женщины-змеи тоже всегда были в моем вкусе. Если бы у меня был выбор, я бы предпочел неделю Ирины Галичевой.

Дождавшись обеда, я приготовил две чашки кофе и вышел из рабочего помещения к витрине. Обеда, как такового, у нас не существовало (еще один нюанс ожесточенной конкуренции), но человеческая природа не позволяла забыть о том, кто мы есть, и что именно мы создаем роботов, а не они нас.

Я протянул одну чашку Ирине и уселся рядом с ней. С ней я мог поговорить. Не то чтобы Марина подавляла меня своей раскрепощенностью, просто такая у меня натура: не может открыться одному куску женской плоти ей подавай интеллект.

 Сегодня что-то вяло,  заметила Ирина, отхлебывая от чашки. Народ как уснул.

 Я понял, ответил я, мельком оглядев пустой салон.  Смотрела последний заказ?

 Нет. Что там?

Всплеска нездорового любопытства, как у Марины, я не заметил, и это мне тоже в ней нравилось.

 Кто-то приехал с юга, кисло ответил я.

Она нагнулась, ее стильный пиджак оттопырился, и я заметил под ним нежную мягкость груди. Вытащила из коробки с готовыми заказами набитый конверт.

 Этот?

 Ну.

Она достала фотографии и стала их разглядывать. Пару раз она вздохнула. Я ее понимал. На этой работе не больно разживешься, чтобы иметь возможность свалять на юг.

Ну, и я оказался прав.

 Моя голубая мечта, проговорила Ирина, не поднимая глаз. Никогда не была на юге.

Я не ответил, глотнул кофе и откусил булочку.

 Зарплата по современным меркам грошовая.  Она пожала плечами. С другой стороны, хорошо хоть так.

 Тебе нравится здесь работать? спросил я.

Она оторвалась от снимка, на котором мужчина с женщиной преклонных лет стояли на фоне зеленоватых волн, заполнивших мир до горизонта.

 Нравится не нравится, какая разница, ответила она минуту спустя. Все одно лучше, чем на прошлой работе: там я только и получала зуботычины от начальства. Ну, а ты? в свою очередь спросила она, глядя на меня странным, изучающим взглядом, который всегда заставлял меня тушеваться, хотя я этого и не показывал. Тебе-то самому как?

 Я другое дело!  В моем голосе прозвучала уверенность, которую кусок булки во рту только усилил. Я работаю сдельно. Зарплата приличная. Центр города, что еще сказать. Думаю, ничто не отобьет у людей охоту фотографироваться.

Я немного покривил душой. Доходили слухи о новой компьютерной технологии, медленно, но верно наводняющей страну. Коновалов успокаивал. Если такой аппарат и появится в нашем городе, цена за фотоснимок отпугнет любого клиента.

 Но ведь ты не думаешь, что будешь сидеть здесь всю жизнь? оторвала меня от раздумий Ирина, и я удивленно на нее уставился. Мне ни разу не приходило в голову ставить вопрос вот так ребром. Всю жизнь? А что заключает в себе это слово? Дни между рождением и смертью? Время, когда не знаешь, что может случиться завтра: развалятся планы или рухнет страна? Правильно ли будет сейчас думать о будущем?

 Не знаю, ответил я честно.

В салон вошла женщина, на ходу вынимая из сумочки пленку. 36 кадров, механически отметил я. Зарождение удачного заказа. Ирина Галичева тут же отложила фотографии, отставила чашку с кофе и занялась привычной работой.

Иногда мне нравилось наблюдать за клиентами. В периоды бездействия я выходил из коптерки и усаживался на стул рядом с Ириной, подопрев голову руками. Здесь можно было встретить самых разных людей, которых не увидишь, даже если полдня будешь мотаться по городу. Приходили красивые люди, странные люди, упитанные и тощие люди, люди-весельчаки, подвыпившие люди, увечные люди, медлительные люди, люди, заглядывающиеся на грудь приемщиц, люди бандитской наружности, добрые люди. Кто-то мог бросить в мою сторону недоуменный взгляд, вероятно, задаваясь вопросом, кто я и почему здесь сижу. Но табличка-указатель на моей груди мгновенно проясняла ситуацию, и в их глазах я мог заметить небрежное: «А-а. Это тот самый, кто все это делает».

Я усмехался про себя. Я не просто это делаю, гражданка Неприметная Наружность, я держу вас в руках. Я убежден, что на каждом снимке сохраняется кусочек души того, кто пойман в объектив. Я держу в руках ваши души, изрыгаемые резаком, прошедшие до этого через проявитель, отбелку, воду и сушку, я держу вас, я знаю вас, я вас помню. А вот меня никто не знает. Я иду по городским лабиринтам и вижу людей, про некоторых я мог бы сказать что-то особенное, и им невдомек, что может означать мой быстрый взгляд из-под век. Они не в силах представить, что кто-то посторонний знает о чем-то личном в их жизни.

И я знаю. Личность всего лишь понятие, одна капля в потоке жизни, но я уже твердо ухватил прыгающий шланг и направил поток в нужную мне струю.

Что это сулит мне?

Неправильный вопрос. Что может сулить это им?

Глава 5.


Ни до, ни после я уже не испытывал такого глубочайшего потрясения, как в ту ночь. Вполне возможно, хотя я в этом и не убежден, случай этот послужил причиной последующих событий. Стал своего рода взрывом в будничных процессах. Как твердое микроскопическое тело подобно бильярдному шару разбивает привычный строй молекул, заставляя их разлетаться во все стороны, словно застигнутых врасплох ночных кошек. Может, и так. Но я думаю, настоящие причины лежат даже не во мне, а в многообразии действительности, способной меняться от спокойствия безоблачного неба до ужаса реликта из зарытого саркофага.

Я, не глядя, выуживал конверты из коробки, извлекал пленки, одним резким движением «антистатика» протирал их, бомбил кадры в соответствии с указаниями на конверте, отправлял заказы в последовательный ряд к сортировщику. Конверт этот ничем не выделялся среди других, казался таким же серым и однотипным, каким может казаться вагон поезда. Но ведь никто не знает, какие сцены разворачиваются на вагонных полках, образно называемых кроватями. Вот и я не знал. Понял только, что негатив ужасно «пережжен»: смутное лицо в центре кадра, вокруг него чернота. Кто-то снят в упор, к тому же явно на белом фоне, а потому немудрено, что отразившийся от белизны свет вспышки разбил четкие границы изображения, превратив снимок в передержанную катастрофу. Я отрешенно подумал еще, что люди никак не научатся правильно выбирать расстояние от фотографируемых объектов, а потом пропустил пленку в рамку и отщелкал нужные кадры.

Я сразу забыл о пленке привычно убрал со снимка красный цвет, преобладающий на передержанных кадрах, добавил плотности, отослал заказ к остальным. Скоро я обрезал петлю, и лента отправилась в свой долгоиграющий полет прямиком к резаку.

Когда я просматривал фотографии, привычно расфасовывая их по конвертам, я вновь наткнулся на тот заказ. Мельком взглянул на первую «пережженную» фотографию,  мне сразу стало ясно, почему кадр вышел таким, снятые младенцы всегда вызывали во мне недоумение. Их гладкая, нежная кожа удивительно отражала от себя залп лампы-вспышки. Ребенок мальчик или девочка, в таком возрасте трудно угадать по лицу, лежал с закрытыми глазками и умиротворенным личиком. Он спал. Но краем мозга я уже улавливал надвигающуюся атаку ужаса. Ребенок действительно спал, но не в кроватке, как мне подумалось вначале, а в маленьком гробике. И сон его был из тех снов, что не имеют конца.

Я стоял возле агрегата с этим снимком в руке целую вечность, не ощущая ни времени, ни пространства. Я не мог прийти в себя. Нет ничего страшнее смерти ребенка. Даже гибель безмозглого животного не способна вызвать в человеке столько глубинных эмоций. Зверь, какой бы малыш он не был, думаю, всегда предчувствует приближение смерти. Маленький ребеночек не может этого знать. Он продолжает ползать по полу, в упоении познавая мир, а когда по пути он начинает кашлять, и на маленькой ладошке остаются капельки крови, он недоуменно смотрит на них: что это такое взялось из его рта? Он может вновь сунуть ладошку в рот, проверяя кровь на вкус, а потом он замечает какую-нибудь матрешку и радостно ползет за ней, продолжая познавать мир, который уже давно вынес ему ледяной, бесстрастный приговор. Он будет двигаться, пока не упадет.

Я вдруг со всей отчетливостью нарисовал эту картину в голове, пока не сообразив, что не мог достигнуть такой яркости даже размышляя о внутреннем процессе агрегата. Малыш шумно ползает в окружении собравшихся в светлой комнате родственников. Иногда он смотрит на них, не беря в толк, отчего это их глаза так странно блестят. А потом кто-то берет его на руки отец или бабушка, и они хотят навсегда запечатлеть в душе этот момент, впечатать его в мозг каленым прутом. Момент единства с маленьким существом, прижатым к груди. Но малыш не хочет оставаться прижатым. Он увлечен сверкающей безделушкой и крутится из стороны в сторону, чтобы вырваться из хватки взрослых и кинуться к приглянувшейся вещице.

А потом я вижу этого малыша на руках у отца, и он испуганно и с надеждой смотрит на мелькающие вокруг него белые двери больницы. Ему уже не хочется исследовать их. Он понимает, что почему-то не может двигаться.

Я вышел из оцепенения, когда вдруг какой-то момент сверкнул в моем мозгу, выбив из забытья. Я порывисто схватил пленку, не отдавая себе отчета, зачем я это делаю, и быстро пробежался глазами к самому ее хвосту тем кадрам, которые не были заказаны клиентом. Я едва не взвыл от того, что увидел. Но потом сразу подумал, что мне-то, собственно, какая разница.

Но тем не менее: на четырех или пяти последних кадрах я ясно различил блики какой-то вечеринки. Я даже смог разглядеть улыбки на лицах людей, и готов ручаться, что это не мое воображение. Я видел: люди гуляли, и они были весьма довольны.

Они были довольны Что ж, народ экономит на пленках. Пленки нынче стали дорогими. И на одной тридцатишестикадровке можно встретить самые различные события.

Глава 6.


Воскресенье день ревизии. В узком смысле этого слова. Обе машины забивались смердящим болотным дермецом, они требовали к себе должного отношения. По воскресеньям магазин был закрыт, поэтому тот из операторов, чья смена приходилась на этот день, должен был уважить аппараты, обеспечив дальнейшую бесперебойность их работы.

С утра я пришел пораньше. Отключил обе машины, слил использованную химию из баков, вытащил фильтры, отнес их в ванную и залил водой. После этого занялся траками: осторожно выудил их из гнезд машины и тоже отправил в ванную отмокать. Включил аппараты, прокачал насосы. На проявочной машине насос проявителя сбился на два деления. Я устранил неточность. Сзади истошно завопил принтер. Оглянувшись, я увидел на табло категоричную надпись: НЕТ PS. То есть, по-нашему, стабилизатора. Или, совсем уж по-простецки, воды. Залив в свободное ведро воды, я влил все десять литров в дополнительный бачок.

 Жри H2O, сварливо ответил я призывно вопящей машине. Не захлебнись свежачком.

Я вернулся в ванную и принялся чистить траки, соскабливая с валов жесткой зубной щеткой накопившуюся грязь. Когда траки обрели первоначальный вид, кто-то загрохотал входной дверью.

Было 1. 06. Поэтому это мог быть только Леня Ефремцев. Вместе с ним в помещение вошел Андрей Байдаков, наш незаменимый управляющий. На его универсальные плечи, еще сохранившие следы тренировок, ложилось множество обязанностей. Он заведовал химией и бумагой, расход которых мы усердно вносили в специально отведенный для этих целей журнал; он рыскал по городу, подмечая приемлемые места для открытия новых точек (быстрая конкуренция, что же еще); он также поддерживал связь с московской фирмой единственной в своем роде, занимающейся ремонтом «глюкующих» аппаратов. На моем веку принтер «глюковал» дважды, и один раз по моей вине. По неосторожности (больше по неопытности) я сбил настройку линз, и Марине с Ирой приходилось очень долго объяснять недоумевающим клиентам, почему они на снимках вдруг превратились в китайцев. «Я не китаец и не индеец, вашу мать!  вопил тогда Селезнев, наш постоянный клиент и просто нудный мужик.  Посмотрите, разве я такой? Что вы мне очки втираете?» Очки втирались ровно до тех пор, пока худой парень не прибыл из далекой столицы и не исправил все погрешности, тем самым разворошив мошну Коновалова, ну, и Байдакова тоже.

 Привет.  Они по очереди пожали мои в потеках химии руки. Ефремцев подхватил коробки со вчерашними заказами. Байдаков уселся на топчан и закурил.

 Не закрывай дверь, сказал он уходящему Лене Ефремцеву. Я посижу тут.

Он уставился на машины таким взглядом, как смотрят на несносного пони, застывшего посреди дороги.

 Как работа? спросил он.

 Как в танке! бодро ответил я. Отбелка для проявочной заканчивается.

Взгляд Байдакова сразу же сделался насупленным. Он затянулся, глядя на тусклое окошечко бака отбелки, где уровень катастрофически приближался к минимально допустимому.

 Встряли мы с этой отбелкой, блин пожаловался он. Я считал, она пойдет медленнее. Он опять задумался, потом, словно обращаясь к самому себе, сказал:  Может, разбодяжим?

 Серебро полезет, уверенно посулил я. Пленки станет невозможно печатать.

Назад Дальше