В Петрограде тем временем начались антиправительственные демонстрации. В июле вооруженные солдаты, матросы и рабочие вышли на улицы с плакатами: «Долой 10 министров-капиталистов!», «Вся власть Советам!». В общей сложности в демонстрациях участвовало 500 тыс. человек, в том числе большевики и сочувствовавшие им воинские части. Они захватили Петропавловскую крепость, ворвались в Таврический дворец (где размещался Всероссийский центральный исполнительный комитет Советов), схватили лидера эсеров, министра земледелия В.М. Чернова; между демонстрантами и войсками происходили перестрелки[14]. Россия погружается в полную анархию, и её уже ничем не удержишь[15] такие настроения царили во французском политическом классе летом 1817 г.
Информация об антиправительственных демонстрациях доходила до французской общественности с запозданием. Комментируя июльские события 1917 г. вслед за официальной версией Временного правительства, французская пресса обвиняла «максималистов» (так тогда во Франции называли большевиков) в «подстрекательстве» к мятежу в пользу Германии и отмечала «успех пропаганды Ленина и его сообщников»[16]. Буржуазные газеты говорили о Ленине исключительно как об агенте Германии[17]. Вот показательный отрывок из правоцентристской газеты «Фигаро» от 27 июля 1917 г.: «Именно империя, исподтишка отравленная Германией, собственными руками создала революцию. Именно революция, открыто отравленная Германией, создала анархию. Несчастная Россия, несчастный народ, несчастная армия. Увы! Немцы замыслили свой адский план так, чтобы нанести двойной удар: устроить восстание в Петрограде и мятежи на фронте! «Правда» в течение трех месяцев безнаказанно изливает на Россию и армию поток по 500 000 [агитационных Н.Н.] листков в день. Бурцев [российский публицист, выступавший после июльских событий с резкой критикой большевиков, которых он обвинял в шпионаже в пользу Германии Н.Н.] опубликовал первый список агентов, нанятых Германией, с Лениным, Троцким и Зиновьевым во главе»[18]. Несколькими днями позже та же газета написала: «Исполнительный комитет, прозрев, заявляет, что вся революционная демократия требует, чтобы группа большевиков, обвиняемая в организации беспорядков, подталкивающая к восстанию и получающая деньги из Германии, была предана публичному суду. Абсолютно недопустимо, что Ленин и Зиновьев не пойманы! Это не Вильгельм с немцами, австрийцами и турками добились победы в Галиции [в июле 1917 г. Н.Н.]. Это сделали Ленин и Правда!»[19]. Прибывший в середине июля 1917 г. в Петроград новый представитель французского правительства Ж. Нуланс не сомневался, что большевики играют в революции роль «троянского коня» Германии и договариваться с ними бесполезно: «Что-то ожидать от большевиков, попытаться вступить с ними в переговоры, считать, что их можно привлечь к нашему делу пустые надежды»[20].
Политическая элита Франции больше не питала иллюзий в отношении способности правительства Керенского добиться «внутреннего мира» и продолжить войну. «В России события развиваются от плохого к худшему: там грядет полная катастрофа», писал в 20-х числах июля французский посол в Лондоне П. Камбон, хорошо осведомленный о происходившем в России[21]. «Помощь России отпала окончательно, это почти не вызывало сомнений, вспоминал в мемуарах П.Пенлеве, председатель Совета министров Третьей республики. В 1917 году русский фронт, даже оставаясь неподвижным, препятствовал наступлению неприятеля Обессиленная Россия могла выйти из строя раньше, чем Америка сумела бы принять реальное участие в войне. Эта перспектива беспокоила [французское Н.Н.] правительство, и некоторые члены склонялись к тому, чтобы назначить генеральное наступление в более или менее недалеком будущем. Этим нетерпеливым коллегам генерал Петэн [главнокомандующий французской армией Н.Н.] бесстрастно отвечал своей привычной формулой: «Я жду американцев и танки»[22].
Возможность выхода России из войны вносила неопределенность в планы командования союзников. На её смену требовалось в короткие сроки доставить свежие и боеспособные американские войска. В своей записке представителям союзных правительств 26 июля 1917 года французский маршал (тогда генерал) Фердинанд Фош отмечал: «В случае отпадения России союзники все же были бы в состоянии собрать необходимые силы, чтобы оказать сопротивление натиску противника до того времени, когда Америка сможет выставить на фронт достаточное количество войск для восстановления положения»[23].
Исходя из получаемой информации, ставка в стабилизации ситуации по-прежнему делалась на главу Временного правительства Керенского, однако даже французские газеты к осени 1917 г. стали сомневаться, что он контролирует ситуацию и отдаёт себе полный отчет в том, как развиваются события в России. Появление на арене генерала Корнилова в августе 1917 года и возможность захвата им власти несколько обнадёжили французское руководство, которое связывало с его именем возрождение русской армии.
Во французской прессе корниловский мятеж вызвал живую реакцию. Ведущие буржуазные издания опубликовали содержание телеграммы Корнилова к русскому народу[24], составленную в ответ на приказ Керенского снять его с должности главнокомандующего русской армии, а «Юманите» её полный текст[25]. «Корнилов против Керенского», «Керенский сместил Корнилова», «Корнилов двинулся на Петроград!», «Политический кризис в России!», «Петроград в осадном положении!», «Керенский установил директорию» пестрили заголовки статей. Журналисты «Юманите» склонялись к тому, что Корнилов контрреволюционер. «Каковы же его цели? Хочет ли он вернуть Романовых? Желает ли он установления собственной власти?
Может быть, он встал на сторону военной силы без далеко идущих политических планов? Сведения недостаточные, слишком неясные, чтобы делать выводы»[26], признавалась социалистическая «Юманите». В сложившихся обстоятельствах политическое состояние России французские журналисты называли не иначе, как анархией. Газета «Фигаро», более расположенная к Корнилову, предлагала читателю ознакомиться с биографией этого «энергичного, прекрасно сложенного, образованного» человека, чтобы самим разобраться в мотивах его поведения [27]. Никаких политических оценок происходящему газета не давала. В тот день, когда вышла эта статья, 14 сентября, корниловский мятеж в России был уже подавлен. «О полном поражении сообщают все депеши из Петрограда»[28], отмечала «Фигаро» на следующий день.
Проправительственная газета «Пти паризьен» 19 сентября напечатала речь нового председателя Совета министров П.Пенлеве, который успокаивал французов: «хотя положение дел на русском фронте вызывает разочарование», следует надеяться на «возрождение единства и дисциплины» в Республике, провозглашенной Керенским 1 сентября 1917 г.[29]А вот Ж. Нуланс не скрывал своего сожаления в связи с отказом Керенского пойти на переговоры с Корниловым и решением главы Временного правительства заручиться в ходе драматических событий конца августа 1917 г. поддержкой большевиков. Французский посол считал генерала Корнилова одним из немногих людей, способных навести порядок в стране и «остановить распространение влияния радикалов»[30]. Провал корниловского мятежа изменил обстановку в России. «Усилился политический хаос и анархия»[31], волновалась французская пресса. Авторитет большевиков, сыгравших важную роль в разгроме Корнилова и требовавших немедленного окончания войны, стал стремительно расти, активизировался процесс «большевизации» советов. Одновременно в стране усугубились экономические проблемы: в городах не хватало продовольствия, резко увеличилась инфляция, возникла угроза голода и развала транспортной системы. Логика революционных событий разрешилась 25 октября (7 ноября) 1917 года вооруженным восстанием в Петрограде. На следующий день, 8 ноября, председатель Совета министров Р. Пуанкаре сделал следующую запись в своем дневнике: «Плохие новости из России: максималисты торжествуют»[32]. В эти же дни «Юманите» писала: «Новости чрезвычайной важности приходят к нам из России. Большевики господствуют в Петрограде: гарнизон и Совет Петрограда свергли правительство. В то время как Керенский был низложен, Ленин одержал триумф, а вместе с ним и идея о немедленном мире и другие обещания, которые невежественная масса приветствовала без разбора. Будет ли долгим этот триумф? Распространится ли эта волна большевизма, господствующая в столице, по всей России?»[33]. Чуть позже СФИО открыто осудила «государственный переворот Ленина и Троцкого», который, подобно «анархическому циклону разрушает большинство губерний России»[34].
Правоцентристская газета «Фигаро» сразу же резко отрицательно восприняла Октябрьскую революцию: «Максималисты настолько враждебны свободе, что в первые же часы позаботились о введении цензуры. Телеграф также не работает, пропускает только сообщения об их легком триумфе над правительством, которое не могло и не хотело защищаться»[35]. «Тан» охарактеризовала октябрьские события как «государственный переворот максималистов»[36]. Слова «экстремисты», «фанатики», «анархисты» и «государственный переворот» преобладали в статьях газет всех политических направлений[37]. Большевиков воспринимали как кучку смутьянов, сумевших вооруженным путём установить «режим политического террора» в «больной России, нуждавшейся в управлении»[38]из-за бездействия правительства и невежества радикально настроенных масс.
* * *
Поздней осенью 1917 г. никто из французского правящего класса уже не сомневался в скором выходе России из войны, тем более что новая власть не скрывала своих антивоенных настроений. Следуя провозглашенному на Втором съезде советов «Декрету о мире», большевики вступили в мирные переговоры с Германией и её союзниками. В подобной обстановке все политические партии Третьей республики, включая СФИО, осудили действия большевистского правительства, называя его «бандой предателей и фанатиков, изо всех сил стремившейся заключить постыдный [Брестский Н.Н.] мир»[39].
Главнокомандующий Фош пытался воспрепятствовать подготовке сепаратного мира и возможности Германии им воспользоваться. Он потребовал организовать межсоюзническое выступление в Восточной Сибири, где быстро развивались революционные события, угрожавшие захватом контроля большевиками над Транссибирской железной дорогой. Для того, чтобы помешать отправке в центр России, охваченный революцией, «запасов военного имущества и сырья, находящихся на складах во Владивостоке», Фош предлагал руководству США и Японии начать военное наступление в Сибири и Дальнем Востоке. Впоследствии предусматривалось поддерживать и «питать очаги антибольшевистского сопротивления, которые могли бы остаться или образоваться в России, во всяком случае воспрепятствовать выходу противника к Тихому океану»[40]. В сложившихся условиях французское правительство с нетерпением ожидало от американской администрации решительных действий и в первую очередь ощутимого физического присутствия на полях сражений. Проблемы организации единого командования союзническими войсками под французским началом, размеры американских контингентов и сроки их появления на линии фронта стали центральными темами дискуссий как французских политиков и генералитета, так и прессы разных направлений. События Русской революции постепенно отходили на второй план.
Таким образом, со всей очевидностью можно утверждать, что французские СМИ живо откликнулись на Февральскую революцию, смену политического строя в России и деятельность Временного правительства. Вместе с тем, несмотря на восторженные заявления о победе «свободы и демократии», всё же в газетах, особенно проправительственных, весной-летом 1917 г. преобладал другой мотив озабоченность состоянием и боевым духом русской армии, возможным выходом России из войны.
После победы Октябрьской революции и первых мероприятий большевистской власти, негативно встреченных и осужденных французской прессой как незаконные и недемократические, в военных и политических кругах Третьей республики стали активно обсуждаться планы открытой интервенции против молодой Советской республики, которые превратились в реальность уже в 1918 г.
Наумова Н. Н
Реакция французского общества на программу «Четырнадцать пунктов» В. Вильсона (январь 1918 г.)[41]
«Четырнадцать пунктов» американская декларация принципов мирного урегулирования, официально провозглашенная президентом США Вудро Вильсоном 8 января 1918 г., явилась не только открытым заявлением страны о ее претензии на мировое лидерство в послевоенном мире, но и реакцией на мирные инициативы советского правительства, прежде всего на его «Декрет о мире» 26 октября 1917 г. Этот большевистский пропагандистский документ[42], обращенный к народам всех воюющих держав и требовавший начать переговоры о немедленном заключении справедливого демократического мира, создал определенные трудности для союзников по Антанте. США, вступившие в Первую мировую войну 6 апреля 1917 г., заявляли, что ждут от нее только «утверждения идеалов свободы, справедливости и демократии». По словам ближайшего соратника президента В. Вильсона полковника Эдварда Хауза, «в то время, как война превратилась в войну демократии против автократии, ни одна из демократических стран не вступала в борьбу ради того, чтобы бороться за демократию, а исключительно ради самосохранения»[43]. Отстаивая американскую «веру в демократию» и позиционируя США как державу, которой «дано почетное право пролить свою кровь и употребить свою мощь ради принципов, давших ей [Америке Н.Н.] рождение и счастье, и мир, которыми она всегда дорожила»[44], Вильсон не мог игнорировать большевистский проект быстрого и справедливого завершения войны. Отказ от обсуждения мирных инициатив по урегулированию мирового конфликта правительствами воюющих стран грозил усугубить их внутреннее положение, которое в 1917 г. характеризовалось нестабильностью и ростом влияния левых идей, быстро набиравших силу на фоне революции в России и тягот шедшей уже три с половиной года тяжелейшей войны. В условиях усталости европейцев от войны, дискредитировавшей в их глазах прежнюю политическую систему, «провозглашенные большевиками идеи звучали привлекательно»[45]. Вильсон прекрасно понимал значимость этих проблем, необходимость как можно быстрее закончить войну и разработать программу мирного послевоенного урегулирования. По его убеждению, она должна была «опираться не только на вердикт оружия, но и на силу общественного мнения, без поддержки которого невозможно создать устойчивый и стабильный новый мировой порядок»[46].
В это время во Франции социально-политическая обстановка продолжала оставаться крайне напряженной. Требовались радикальные меры и волевые решения, чтобы победоносно закончить войну и не дать усиливавшимся пацифистским, а, с другой стороны, революционным настроениям перечеркнуть стремление французских Генштаба и политического руководства разгромить Германскую империю и решить национальную задачу вернуть Эльзас и Лотарингию, а заодно и «прибрать к рукам» часть немецких колоний в Африке. Французские националисты требовали выдвинуть на пост главы правительства сильного, бескомпромиссного и опытного политика: им стал в ноябре 1917 г. 76-летний Жорж Клемансо, решительно настроенный на спасение страны не только от ее «наследственного врага» Германии, но и от большевизма, грозившего расколом тыла и фронта. Всем была известна готовность Клемансо во что бы то ни стало продолжать войну до победного конца, походившая на одержимость[47]. Президент Третьей республики Раймон Пуанкаре признавался: «Я вижу ужасные недостатки Клемансо: его безграничное самомнение, импульсивность, легкомыслие. Но есть ли у меня право отвергнуть его, если я не могу найти другого человека, который отвечал бы требованиям времени?»[48].
Клемансо с настороженностью, если не с враждебностью, относился к либеральным заявлениям Вильсона об учреждении в Европе мира без победителей и побежденных «мира без победы»[49]. Это понимал и сам Вильсон, отмечая в письме своему другу и доверенному лицу в вопросах внешней политики полковнику Хаузу: «Англия и Франция не имеют тех же самых взглядов на мир, которые свойственны по известной причине нам. Когда война кончится, мы сможем заставить их думать по-нашему. Но мы не можем склонить их к этому в настоящее время, и любая попытка говорить за них или выражать наше общее мнение породит раздоры, которые неизбежно всплывут перед публикой и лишат все наши усилия эффективности наши истинные условия мира те, на которых мы, несомненно, будем настаивать, в настоящее время не приемлемы ни для Франции, ни для Италии (даже если не рассматривать отношение к ним Великобритании)»[50].